Нью-Йорк глазами Довлатова: 30 фотографий из мест, где жил и работал писатель. Собака довлатова

«Для "Довлатова" я полгода собирала предметы по барахолкам»

Слышал, что ваша свекровь Светлана Кармалита отзывалась о вас так: «Лена — самый умный человек в нашей семье». Расскажите, в кого вы такая?

Мама долгое время работала диктором и телеведущей в Екатеринбурге. В августе 1991 года по время путча ГКЧП она зачитала в прямом эфире обращение Бориса Ельцина, что было небезопасно — на всякий случай она отвезла меня на дачу, а сама заперлась в городской квартире в ожидании гостей из органов. После этой истории к ней подходили на улицах люди и благодарили за храбрость, ее звали на работу в Москву и Петербург, но я была маленькой и мама не решилась на переезд. Она очень яркая и красивая женщина со своей отдельной манерой говорить и одеваться. И одновременно — очень умный, жесткий и сложный человек. В детстве мама плотно мной занималась: две художки, две музыкалки, две балетные школы, никаких дворов и крыш, все четко по расписанию с 6 утра и до полуночи. Родители расстались, когда я была еще ребенком, мой отчим работал на Свердловской киностудии. А несколько лет назад мама вышла замуж за француза и сейчас живет недалеко от Тулузы. Папа был в 1990-е успешным бизнесменом. Это он научил меня понимать, что микромир и макромир устроены одинаково и механики построения всех условностей очень близки - благодаря этому я могла сдать любой предмет, полистав учебник в течение часа перед экзаменом.

Вы окончили продюсерский факультет ВГИКа и возникает резонный вопрос — как в итоге стали художником-постановщиком?

Я начинала на Свердловской киностудии администратором, была заместителем директора по объектам, то есть локейшен-менеджером. А когда мы стали жить вместе с Лешей, он писал сценарий драмы «Под электрическими облаками» - я даже не помню, как оказалась арт-директором этого фильма, видимо уже начала что-то придумывать. В моем подчинении были и художник-постановщик и художник по костюмам, но скоро стало понятно, что мне проще не инициировать что-то, а самой воплощать свои решения. В первый же съемочный день мне показалось, что какая-то глубочайшая ошибка была заложена в декорациях и я зарубила смену: в профессорской квартире не было никакого наполнения, показывающего историю этой семьи. Не может же быть современный стерильный интерьер, четко привязанный лишь ко времени действия — а где тогда советские вещи и предметы, доставшиеся в наследство от прабабушки, где сувениры, привезенные из-за границы? Случается, что многие пытаются упрощать до очень линейного мышления, а это неправильно: в нашем быту происходит стихийное наполнение интерьеров предметами из разных эпох.

В «Довлатове» требовалось точное воссоздание обстановки начала 1970-х. Как вы этого добивались, учитывая, что все-таки не жили в то время?

В СССР десятилетиями очень мало что менялось: хотя я 1985 года рождения, все-таки захватила в детстве шлейф эстетики развитого социализма. А вот для 25-летних ребят, которые у меня работали, все советское — это уже действительно другая вселенная. Так, они не понимали, для чего нужна копирка — не догадывались подложить под нее бумагу. Я смотрела очень много хроники, вела диалог с жителями Петербурга и с сотрудниками Музея истории города. Мы дали объявление и много вещей нам приносили на студию. Случались странные совпадения: однажды мне позвонила девушка и сказала, что нашла целую коллекцию советских галстуков — ровно в тот момент, когда у меня как раз закончились все галстуки. А как-то раз у меня перестал работать вотсап в телефоне - обнаружилось, что айфон сам поверил, что я нахожусь в 30 декабря 1970 года, когда мессенджеры еще не были изобретены. Вот что это было?

Важно изучить мелочи: нужно знать, какие обои производились не только в 1970-е, но и в 1960-е, и даже 1950-е, потому что их в те времена не меняли лет по двадцать. За окна, попадающие в кадр, я ставила бутылки с кефиром — ведь холодильники в то время были еще не очень распространены. А в одной из сцен в коммуналке под огромным роялем сохнут трехлитровые банки — и это визуализированный конфликт поэзии и прозы жизни.

Старые вещи когда-то старыми не были — а значит их нужно создавать заново. Мой друг архитектор Сергей Чобан помог мне добраться до архива архитектуры малых форм, чтобы было точное попадание — соблюдение пропорций и фактуры материалов в воссозданной телефонной будке или детской горке-ракете в итоге дает тебе ощущение нужного времени. Мы специально ковали вывески из металла или отливали кариатиду, которая заняла место в редакции литературного журнала рядом с портретом Ленина и советским вентилятором. Заказывали мебель, стараясь уйти от чего-то типичного. Ощущения от сериала и от кино должны быть разными — кино в идеале делает выжимку особенного, это принципиально важно, потому что это прежде всего искусство. Мы меняли даже лампы в уличных фонарях — в 1970-е освещение было иным.

Абсолютно все декорации нами строились — например, кафе подобное «Сайгону», создавалось в здании расселенного общежития Вагановского училища, а зона с вышками по периметру сооружалась на пляже неподалеку от города.

Иногда подлинные интерьеры невозможно снять — они маленькие, в них уже что-то стерлось, это было бы малоэстетично, поэтому мы все строили, я искала образ времени, при этом стараясь быть точной в деталях.

Для «Довлатова» я полгода собирала предметы по барахолкам и в антикварных магазинах в Петербурге, Москве, Лондоне, Милане, Грузии и Армении - но только после того, как мы утвердили декорации. Я считаю неправильным наполнять содержимым некое абстрактное пространство. Точно также прежде чем придумать костюм героя, я сначала должна увидеть лицо исполнителя. Каждого артиста даже массовых сцен я одевала сама. Для Козловского в джинсы по кайме для придания им формы мы закладывали согнутые вдвое пятикопеечные монетки — как это и делали в те времена модники-фарцовщики. И костюм для Довлатова мог бы быть иным — одно дело, если бы эту роль сыграл Ваня Ургант и совсем другое, когда ее исполнил Милан Марич. Есть артист, есть его прототип, а есть тот персонаж, которого ты создаешь — и буквальное повторение никогда не будет лучше оригинала.

А Иван Ургант был реальным кандидатом на роль Довлатова?

В какой-то момент абсолютно реальным — у него были очень хорошие пробы. Но возникала проблема его занятости на телевидении. Милан, кстати, очень понравился Кате и Лене (дочь и вдова Сергея Довлатова — Прим.ред.), они видели Лешины фильмы до этого и просто доверились ему. Мы были близки с ними с самого начала, и продолжаем дружить сейчас, когда они уже посмотрели картину — а это дорогого стоит, учитывая, насколько трепетно они относятся ко всему, что связано с Сергеем Донатовичем.

Работать с мужем-режиссером на съемочной площадке наверняка не просто?

Леша вообще не касается моей сферы - это произошло не сразу, а только тогда, когда он увидел, что я справляюсь сама. Мы попадаем друг в друга, хотя оба люди со сложными характерами. Но в нашем случае разный взгляд на вещи и дает нужный объем.

В современном мире все привыкли мыслить простыми категориями — есть сюжет и за ним нужно следить. А вот воспринимать вещи, которые происходят параллельно с основным действием на втором-третьем и тд планах уже не получается. Мы же стараемся сохранить традицию сложносочиненного кино, вдвоем добиваться этого легче и нам есть чем гордиться — «Довлатов» получился очень плотным по изображению, по событиям, по репликам, по глубине. У людей тогда были другие темы для разговоров, другая речь, ведь страна была литературоцентричной.

СССР, 1970-е годы, неизвестный на Западе русский писатель... Как фильм воспринимают за границей?

В Европе сейчас вообще никто не понимает реалий советской жизни и проблему Довлатова и его друзей-литераторов — почему их собственно не печатали. В Германии, пережившей опыт нацизма и времена ГДР, или в США, прошедших через годы маккартизма, еще могут это осознать. Там ведь если ты хороший писатель, тебя все равно рано или поздно опубликуют. Но кино — это прежде всего кино. Ты можешь не воспринимать какие-то вещи, но оно ведет за собой. «Довлатов» сделан Лешей мастерски и с невероятным чувством юмора.

Прокат фильма будет длиться всего 4 дня — почему?

Пиарщики обычно идут по накатанной, а ведь каждый проект требует индивидуального подхода. Выходные с «Довлатовым», кто успел, тот посмотрел - это идея одного из наших продюсеров, Андрея Савельева. У него очень живой мозг и я целиком за такие смелые ходы. Кстати, в самом начале работы над картиной мы заказывали опрос в «Левада-центре» о том, кто хотел бы посмотреть фильм о Сергее Довлатове и получили результат в 30% зрителей — это очень много.

Вы, а теперь и Алексей Герман, живете в Москве, а работаете в Петербурге, на «Ленфильме». Так будет продолжаться и дальше?

Эта студия для нас родная, нам здесь уютно. Во многих случаях все в Петербурге решается проще и все-таки здесь остались люди, которые хотят делать кино. Хотя с другой стороны, нас многие в городе не любят, потому что мы очень требовательные и с нами надо действительно работать.

Насколько мне известно, вы поступили на Высшие режиссерские курсы в мастерскую Павла Лунгина?

Точнее в Мастерскую Павла Лунгина и Ирины Волковой. Да, год назад, в начале 2017-го я в нее поступила, но сильно прогуливаю. Павел Семенович именно тот мастер, к которому мне хотелось попасть, ведь его «Такси-блюз» - одна из моих любимых картин. Он очень тонко чувствующий и точно формулирующий человек, а это большая редкость. Как дальше все сложится говорить я не могу — сейчас делаю два небольших документальных фильма. Но пока еще и их не закончила.

В фильме «Довлатов» сыграли Данила Козловский, Елена Лядова, Светлана Ходченкова, Антон Шагин, а сербского актера Милана Марича, исполняющего роль Довлатова, озвучил Александр Хошабаев. Снимал картину польский оператор Лукаш Зал, номинировавшийся на «Оскар» и BAFTA и получивший премию Европейской киноакадемии за фильм «Ида». Елена Окопная продюсировала проект современного танца «Двери настежь» с участием артистов балета Большого театра. Долгое время она курировала киноклуб театра «Практика».

Текст: Виталий Котов

Фото: Данил Ярощук

www.sobaka.ru

30 фотографий из мест, где жил и работал писатель • Фактрум

Фактрум публикует увлекательную статью ЖЖ-блогера Samsebeskazal, который живёт в Нью-Йорке и пишет об истории, буднях и жителях этого города.

На фото — Нью-Йорк, каким видел его Довлатов из окна своей квартиры. На подоконнике ленинградская папка с рукописью «Заповедника», внизу район, в котором он жил, а на горизонте кладбище, на котором похоронен.

Источник фотографий: Samsebeskazal.livejournal.com

Почти в самом центре нью-йоркского боро Куинс есть небольшой район под названием Форест-Хиллс. Он никогда особенно не выделялся на фоне других. Не самый дорогой, но и дешевым его назвать нельзя. Не унылый, но точно не самый красивый. Такой типичный спальный район Нью-Йорка. Того Нью-Йорка, что не попадает в объективы кинокамер и мало известен людям, живущим за его пределами. На его улицах совершенно нормальный для этих мест пестрый набор жителей, а мир, как и принято в Нью-Йорке, может кардинально измениться на другой стороне перекрестка.

Если посмотреть на карту, то можно заметить, что район как бы поделен на две части. Широкий Куинс-бульвар разрезает его на малоэтажную южную и многоэтажную северную части. Юг всегда был самой престижной частью, север более дешевой. Северная — куда менее симпатична внешне и застроена бесконечно однообразными кирпичными зданиями. После жизни в Куинсе, новостройки в Петербурге показались мне венцом градостроительной мысли. Когда-то именно эта часть Форест-Хиллс привлекла советских переселенцев третьей волны. Они выбрали его из-за сбалансированного соотношения низких цен на жилье при относительно невысоком уровне преступности. В 70-х последнее было очень актуально.

Мы — это шесть кирпичных зданий вокруг супермаркета, населенных преимущественно русскими. То есть недавними советскими гражданами. Или, как пишут газеты — эмигрантами третьей волны.Наш район тянется от железнодорожного полотна до синагоги. Чуть севернее — Мидоу-озеро, южнее — Квинс-бульвар. А мы — посередине. 108-я улица — наша центральная магистраль.У нас есть русские магазины, детские сады, фотоателье и парикмахерские. Есть русское бюро путешествий. Есть русские адвокаты, писатели, врачи и торговцы недвижимостью. Есть русские гангстеры, сумасшедшие и проститутки. Есть даже русский слепой музыкант.Местных жителей у нас считают чем-то вроде иностранцев. Если мы слышим английскую речь, то настораживаемся. В таких случаях мы убедительно просим:— Говорите по-русски!

Так исторически сложилось, что еще в 80-х Форест-Хиллс стал вторым по величине русскоговорящим районом в Нью-Йорке. И если на Брайтон-бич селилась публика, приехавшая из Одессы и небольших советских городов, рвавшаяся в Америку, как принято считать, за красивой жизнью и разнообразием сортов колбасы, то Форест-Хиллс стал прибежищем для людей интеллигентных, которые тоже были не чужды пищевому разнообразию, но относились к этому более философски и сдержанно. Хотя, в конечном итоге, все решалось дружбой и имевшимися родственными связями. Люди ехали туда, где им было проще обустроиться и где живут им подобные.

Уже тогда между двумя этими районами прошла трещина, превратившаяся позже в настоящую пропасть. Брайтон зубами вцепился в океанский берег и быстро начал брать от жизни свое, стремительно наполняясь русскими магазинами, ресторанами и атмосферой бесконечного застолья. Жизнь в Форест-Хиллс текла куда размеренней и была гораздо более нью-йоркской. Проживавшее здесь в те времена местное население было наполовину еврейским, а наполовину всем остальным: итальянским, латоноамериканским, азиатским, черным и т. д. Многие евреи приехали в Нью-Йорк из Германии после Второй мировой войны и, хотя они не были ортодоксами, помимо английского прекрасно говорили на идиш.

Центром жизни вчерашних советских граждан стала 108-я улица. Именно она описана у Довлатова в «Иностранке». Именно рядом с ней жили многие реальные или выдуманные персонажи его произведений.

В результате отдельные местные жители заговорили по-нашему. Китаец из закусочной приветствует меня:— Доброе утро, Солженицын! (У него получается — «Солозениса».)Здешние американцы, в основном, немецкие евреи. Третья эмиграция, за редким исключением — еврейская. Так что найти общий язык довольно просто.То и дело местные жители спрашивают:— Вы из России? Вы говорите на идиш?Помимо евреев в нашем районе живут корейцы, индусы, арабы. Чернокожих у нас сравнительно мало. Латиноамериканцев больше.Для нас это загадочные люди с транзисторами. Мы их не знаем. Однако на всякий случай презираем и боимся.Косая Фрида выражает недовольство:— Ехали бы в свою паршивую Африку!..Сама Фрида родом из города Шклова. Жить предпочитает в Нью-Йорке…Если хотите познакомиться с нашим районом, то встаньте около канцелярского магазина. Это на перекрестке Сто восьмой и Шестьдесят четвертой. Приходите как можно раньше.

Прошло 10 лет и ситуация в районе изменилась. Экономический подъем в стране, превращение домов в кооперативы и бум на рынке нью-йоркской недвижимости привели к тому, что вчерашние иммигранты стали продавать резко подорожавшие квартиры и перебираться в другие районы города и штата. Многие уехали на Лонг-Айленд. Кто-то постарел и переехал к детям. Кто-то ушел в лучший из миров.

На их место стали приезжать новые поселенцы — ими были бухарские евреи (вики), бежавшие в начале 90-х от обострения межнациональных отношений в Таджикистане и Узбекистане. Бухарские евреи — это очень колоритная смесь Средней Азии и еврейских традиций. В Нью-Йорке живет самая большая их община за пределами Израиля, и большинство из них живут в Форест-Хиллс. Думаю, что тут сыграли роль те же родственные связи, которые у них традиционно очень сильны, а также наличие в районе синагог и помощь местной еврейской общины. Сегодня бухарские евреи полностью изменили этот район. Он стал богаче, он стал дороже, он стал престижнее, он остался русскоязычным, но он стал совершенно другим.

Кто бы мог подумать, что благодаря евреям из Таджикистана и их советскому прошлому мы получим второй по величине русскоязычный район в крупнейшем городе США.

Сейчас со времен Довлатова здесь ни осталось почти ничего. Старые магазины и рестораны либо закрылись, либо поменяли свои вывески и владельцев. Если раньше слово «kosher» можно было встретить на одном-двух заведениях на улице, то теперь тут уже почти все «strictly kosher». Это хорошо заметно в субботу, когда 108-я улица просто вымирает.

Один из немногих сохранившихся с тех времен магазинов. Вечером у его входа всегда собирались стайки подростков, привлеченные возможностью купить поздно вечером пива и сигарет.

Рядом магазин с забавным названием. Тут явно хотели упомянуть одного французского актера, не пьющего одеколон, но, видимо, не знали как.

Район наполнен артефактами. Здесь чувствуешь себя доктором Ливенгстоуном, уехавшим в экспедицию в дикие африканские земли, потерявшимся на три года и вдруг встретившим Генри Стэнли под манговым деревом.

Кошерный ресторан подает Балтику и не знает, как правильно пишется басбой.

Рестораны зазывают отведать «плов, манты, шашлык и другие блюда еврейской кухни». Внутри происходит невероятное. Как и во всем нью-йоркском общепите, на кухнях бухарских ресторанов работают мексиканцы. Они исполнительны, трудолюбивы и все схватывают на лету. Включая иностранные языки. Поэтому, Форест-Хиллс, наверное, единственное место на земле, где можно встретить мексиканца говорящего на таджикском.

Когда гуляешь по 108-й, то не отпускает мысль о том, что Нью-Йорк довольно странный город. Смотришь на него и с трудом понимаешь: что было давно, а что появилось лишь вчера. Что из 80-х, а что из 2000-х. Современная история Нью-Йорка, как первые строки из Библии: Антонио пришел на смену Джону, Натан пришел на смену Антонио, Миша пришел на смену Натану, Соломон пришел на смену Мише. Земля крутится вокруг своей оси, а город меняется, оставаясь при этом прежним. Он — как кипящая кастрюля с супом — внутри бурлит вода с овощами и мясом, но огонь горит так, чтобы ничто не выплеснулось через край. И суп от этого только вкуснее и наваристей.

Пекарня, где несколько лет Катя Довлатова подрабатывала еще учась в школе, находится на том же месте, но выглядит совсем по-другому.

Парикмахерская стала итальянской лавкой с моцареллой и колбасами, лавка стала борделем с затемненными стеклами и мутной вывеской, бордель стал русским магазином Березка #1. Такая нешуточная трансформация за полвека, но никто уже и не помнит, что здесь было вчера. От этого Березка кажется вечной.

Слухи у нас распространяются быстро. Если вас интересуют свежие новости, постойте около русского магазина. Лучше всего — около магазина «Днепр».Это наш клуб. Наш форум. Наша ассамблея. Наше информационное агентство.Здесь можно навести любую справку. Обсудить последнюю газетную статью. Нанять телохранителя, шофера или, скажем, платного убийцу. Приобрести автомобиль за сотню долларов. Купить валокордин отечественного производства.Познакомиться с веселой и нетребовательной дамой.Говорят, здесь продают марихуану и оружие. Меняют иностранную валюту. Заключают подозрительные сделки.О людях нашего района здесь известно все.

Но мир меняется. На смену Моне и Мише пришли Кин Ю и Рэймонд. Уверен, что они настолько мудры и проницательны, что без проблем найдут магазину нового хозяина. Хотелось бы, чтобы это был китайский ресторан, но скорее всего им будет очередная аптека или магазин сотовой сети.

Дом, где жил Довлатов, находится на углу 108-й улицы и 63-й драйв. Это третья по счету нью-йоркская квартира Довлатовых. Сначала они поселились на Флашинге (там теперь Чайна-таун), затем переехали на 65-ю, а потом сюда. Здесь прошла большая часть нью-йоркской жизни писателя. Это ничем не примечательное здание из кирпича, построенное в 1950 году, добротное снаружи и несколько обветшалое внутри. Сказывается возраст и система управления. Изъяны дома изящно закрыты панелями, на которых висят дешевые репродукции картин мировых классиков. От этого он немного напоминает потемкинскую деревню в миниатюре. В центре деревни стоит фонтан а-ля Венеция. Ржавый кран выдает его истинное происхождение. И неважно, что кладку размыло, а на кирпиче плесень. Зато в ожидании лифта можно полюбоваться работами Моне. Не хватает только классической музыки из хрипящих колонок. Внешне дом почти безупречен, и если не знать всех подробностей, то можно поверить сладким речам агента по недвижимости и купить там квартиру. Такая история не редкость для местных домов.

В лифт входишь, как космонавт на Байконуре. Обратный отсчет, кнопка на старт и скоро тебя ждет самое удивительно знакомство в твоей жизни. Когда-то давно, в карниз над дверью местные подростки клали спрятанные от родителей сигареты. Им приходилось помогать друг другу, чтобы дотянуться. Высокий Довлатов сигареты регулярно доставал и выкуривал. Подростки были в недоумении.

Дверь, как и принято в американских квартирах, ведет прямо в просторную гостиную. Там много книг и рабочий стол, стоящий в небольшом закутке. Слева от него диван и телевизор, справа — стенной шкаф. Довлатов работал практически на самом проходном месте в квартире. Вокруг всегда бурлила жизнь. Бабушка смотрела телевизор, а кто-то обязательно проходил мимо. Я как человек, сидящий за компьютером в углу небольшой гостиной, решительно не понимаю, как можно было работать в таких условиях. Если у меня ребенок смотрит мультики, то работа уже встала. Я начинаю ворчать и вынужден надевать наушники. А тут — мать, жена, двое детей и собака.

Довлатов любил украшать свое рабочее место всякими дорогими ему мелочами. Прямом над столом висит огромный портрет супруги Лены, которую он сам снял и увеличил потом снимок. Фотография молодой Норы, еще одна ее фотография с любимой собакой Глашей, шутливая картинка с названием «Рой медведев», иллюстрация к русскому Плейбою, шарж на Гришу Поляка, карикатура на Ленина. За два года до смерти на стене появился запечатанный желтый конверт с завещанием.

Основа всех моих занятии — любовь к порядку. Страсть к порядку. Иными словами — ненависть к хаосу. Кто-то говорил: «Точность — лучший заменитель гения». Это сказано обо мне.

И сейчас на рабочем столе Довлатова идеальный порядок. Стопки книг оттого, что я застал Елену за разбором шкафа. Она предложила их убрать, но мне показалось, что с книгами стол выглядит как живой организм. Хозяина уже нет, но посаженное им дерево продолжает приносить плоды. Они растут и высятся на письменом столе и стройными рядами заполняют почти все пространство в шкафах.

Настольный календарь 1990-го. На 24 августа нет ни одной заметки.

На столе рукописи книг, письма и рабочие материалы.

На стене висят пожелтевшие уже от времени правила парковки в Нью-Йорке на праздничные дни 1990 года.

Ручки, которыми пользовался Довлатов. Он все писал сначала от руки, а потом перепечатывал на машинке. Рукописные листы выбрасывал. В Нью-Йорке Довлатову очень нравилось, что можно сделать копию на каждом углу и нет необходимости пользоваться копиркой.

У Довлатова было две книги, в названиях которых фигурируют печатные машинки: ленинградская «Соло на ундервуде» и нью-йоркская — «Соло на IBM». Это художественный прием. Работал он совершенно на других машинках. Первой у него была старая машинка с огромной кареткой, которую прозвали «Мерлин Монро». Ее марку уже никто не помнит. К сожалению, Мерлин упала со стола и разбилась. На следующий день отец Довлатова — Донат отдал ему свою машинку. Это была Олимпия, которой Довлатов пользовался вплоть до своего отъезда из Ленинграда. Ундервуд у него тоже был, но печатала на нем жена Елена. Олимпия не пережила переезда и погибла в Вене в руках Юза Алешковского. Следующей машинкой стала Адлер, которую Довлатов купил в Нью-Йорке у сына сослуживицы жены, через полгода после приезда. Она была почти новой. Именно она на фото. Именно на ней написаны все его американские произведения.

Еще один кусочек застывшей истории — портфель Довлатова. Внутри до сих пор лежат вещи, которые он туда положил в далеком 1990 году.

Лучшая биография Довлатова написана им самим:

«Я родился в не очень-то дружной семье. Посредственно учился в школе. Был отчислен из университета. Служил три года в лагерной охране. Писал рассказы, которые не мог опубликовать. Был вынужден покинуть родину. В Америке я так и не стал богатым или преуспевающим человеком. Мои дети неохотно говорят по-русски. Я неохотно говорю по-английски. В моем родном Ленинграде построили дамбу. В моем любимом Таллине происходит непонятно что. Жизнь коротка. Человек одинок. Надеюсь, все это достаточно грустно, чтобы я мог продолжать заниматься литературой…»

Дружеский шарж, на котором Бродский изобразил Довлатова. Тот был очень тронут этим рисунком, но рисовал лучше Бродского и поэтому чуть подправил его для большего сходства.

Рой Медведев (вики). Рис. С. Довлатов.

Карикатура на Ленина, нарисованная Довлатовым в 1980 году.

Рисунок Довлатова с двумя матрешками это все, что осталось от проекта, окрещенного «Русским плейбоем». Матрешки с гениталиями должны были украсить обложку первого номера. Был сделан макет, написаны статьи и подобраны иллюстрации — скарбезные картинки просто вырезали ножницами из американских журналов. Вайль составил англо-русский словарь постельного жаргона. Генис написал пространную статью об эротическом искусстве. Довлатов сочинил лирический рассказ об оральном сексе. Были найдены инвесторы в Филадельфии и даже получен первый чек. На этом судьба Русского плейбоя благополучно закончилась.

Слева над столом, в рамке, висит один из важнейших для Довлатова как для писателя артефактов — ответ Курта Воннегута на его письмо.

Дорогой Сергей Довлатов,

Я тоже люблю вас, но вы разбили мое сердце. Я родился в этой стране, бесстрашно служил ей во время войны, но так и не сумел продать ни одного своего рассказа в журнал «Ньюйоркер». А теперь приезжаете вы и — бах! — ваш рассказ сразу же печатают. Что-то странное творится, доложу я вам…

Если же говорить серьезно, то я поздравляю вас с отличным рассказом, а также поздравляю «Ньюйоркер», опубликовавший наконец-то истинно глубокий и универсальный рассказ. Как вы, наверное, убедились, рассказы в «Ньюйоркере» отражают радости и горести верхушки мидлкласса. До Вашего появления немного печаталось в «Ньюйоркере» рассказов о людях, которые не являются постоянными читателями того же «Ньюйоркера».

Я много жду от вас и вашей работы. У вас есть талант, который вы готовы отдать этой безумной стране. Мы счастливы, что вы здесь.

Ваш коллега,Курт Воннегут.

Я хочу поблагодарить Елену и Катю Довлатовых, без которых это пост был бы невозможен и всех, кто принимает или примет участие в этом простом, но очень важном проекте.

Читайте также: 30 оригинальных фактов о нашей жизни от Сергея Довлатова

Понравился пост? Поддержи Фактрум, нажми:

Поделиться

Класснуть

www.factroom.ru

Эмиграция Довлатова

Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941 года в Уфе, куда родителей эвакуировали во время войны, в семье театрального режиссера Доната Исааковича Мечика и литературного корректора Норы Сергеевны Довлатовой. В 1944 году семья вернулась в Ленинград. В 1959 году Довлатов поступил на филологический факультет Ленинградского государственного университета имени Жданова, но со второго курса был отчислен за неуспеваемость. С 1962 по 1965 год Довлатов служил в армии, в системе охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми АССР. После демобилизации поступил на факультет журналистики ЛГУ. Начал писать рассказы. В 1972—1975 гг. Довлатов жил в Таллинне, работал корреспондентом газет «Советская Эстония» и «Вечерний Таллин». В 1976 году он вернулся в Ленинград, был принят в штат журнала «Костер». Довлатов писал прозу, но из многочисленных попыток напечататься ничего не вышло. С конца 60-х Довлатов публиковался в самиздате, а в 1976 году некоторые его рассказы были опубликованы на Западе в журналах «Континент» и «Время и мы». За это Довлатова исключили из Союза журналистов СССР.

18 июля 1978 года Сергея Довлатова арестовали. «Однажды Сережу просто забрали на улице в милицию. Избили и дали пятнадцать суток. Он действительно эти две недели в тюрьме просидел… Что касается формального обвинения, то в его деле написали, что Сережа милиционера, который пришел проверять у него документы, спустил с лестницы… Когда мы с Борей Довлатовым пришли разбираться и все выяснять, нам начальник милиции цинично сказал: «Если бы ваш друг действительно это сделал, ему бы дали шесть лет. А так всего пятнадцать суток»… Сережа попал под пресс», — вспоминал Андрей Арьев, литературовед и писатель, один из ближайших друзей Сергея Довлатова.

Супруга писателя Елена и их дочь Катя к тому моменту уже перебрались в Америку. Довлатов тоже решился на эмиграцию. 24 августа 1978 года Сергей и его мама, Нора Сергеевна, вылетели в Вену. «В недлинной очереди покидающих он был последним. Хотела написать «замыкающим», но замыкающим был не он, а следовавший за ним с автоматом наперевес и казавшийся малюсеньким пограничник. Все, кто был впереди по трапу, поднимались, оборачиваясь, но уже торопливо. Их быстро втянуло внутрь, и на середине трапа остались только двое. Сергей поднимался к самолету спиной, с руками, поднятыми высоко над головой, помахивая огромной бутылью водки, уровень которой за время ожидания отлета заметно понизился. Двигался медленно, задерживаясь на каждой ступени. Вторым был пограничник, который настойчиво и неловко подталкивал Сергея, и тот, пятясь, как-то по частям исчезал в проеме дверцы», — вспоминала отлет Довлатова Эра Коробова.

Сергея Довлатова, Нору Сергеевну и их собачку Глашу поселили в Вене в отеле с пышным названием «Адмирал». Специальный фонд выплачивал им пособие — 4700 австрийских шиллингов в месяц (что тогда равнялось 360 долларам). Но впоследствии фонд сократил дотации. Довлатову и его маме необходимо было пройти собеседование в посольстве США — но там даже не называли сроков приема. Бюрократические формальности, необходимые для вылета в Америку, затягивались.

«Он «проверяет» здесь свою популярность, с успехом выступая перед аудиторией эмигрантов — и с отчаянием понимает, что принятый «литературный уровень» тут значительно ниже, нежели был в покинутой им России — здесь читатели воспринимают его прежде всего как зубоскала, автора «хохмочек про Совдепию» — многие и уехали для того, чтобы такого наслушаться всласть, а всякая там «серьезная литература» обрыдла им еще в советской школе», — писал Валерий Попов в биографии Довлатова в серии «ЖЗЛ».

«Отъездные» дела продвигались очень медленно. Разогнавшийся, но «приторможенный» в Вене писатель, не находя, куда приложить свою энергию, написал там от начала и до конца «Заповедник».

«Перспективы мои туманны, но увлекательны. Печататься зовут все. Но! Либо бесплатно, либо почти бесплатно («Эхо», «Грани», «Время и мы», либо изредка — «Континент» и американская периодика: «Русское слово» и «Панорама»). Проффер говорит — реально поступить в аспирантуру. Или добиваться статуса в периодике. Или катать болванки у Форда. Мне подходит все», — писал Довлатов в письмах из Вены.

Но вот ему, Норе Сергеевне и собаке Глаше объявили, наконец, срок вылета в Америку — 22 февраля 1979 года.

26 февраля 1979 года Сергей Довлатов прибыл в Нью-Йорк. «Мы поселились в одной из русских колоний Нью-Йорка. В одном из шести громадных домов, занятых почти исключительно российскими беженцами. Наш район — Форест-Хиллс — считается довольно изысканным. Правда, мы живем в худшей его части, на границе с Короной. Под нашими окнами — Сто восьмая улица. Выйдешь из дома, слева — железнодорожная линия, мост, правее — торговый центр. Чуть дальше к северо-востоку — Мидоу-озеро. Южнее — шумный Квинс — бульвар», — писал Довлатов в автобиографической повести «Ремесло».

Жена Довлатова Елена работала в «Новом русском слове» — главной русской газете Америки, сначала — корректором, потом выучилась набирать тексты на наборной машине и совмещала работу наборщика и корректора. Жить семье было на что. Через некоторое время после приезда Довлатов начал издавать либеральную эмигрантскую газету «Новый американец», с 1980-го по 1982-й он был ее главным редактором.

Сергея Довлатова в газете интересовала исключительно ее форма, а не содержание. «На всех планерках без конца повторял, что будет судить лишь о стиле, но не о содержании статей. Именно он целенаправленно создавал этот чистый, ясный язык, в котором был юмор, обаяние дружеской беседы. Но не было никакой вульгарности, никакого стеба, который завладел постсоветской прессой. Конечно, именно благодаря этому языку «Новый американец» пользовался огромной популярностью среди читателей. Они впервые убедились, что газета может говорить по-русски нормально», — писал Валерий Попов.

Елена Довлатова писала, что создатели газеты, и Довлатов в том числе, стали очень известными личностями в мире русской эмиграции. Наиболее ярко это было выражено в Нью-Йорке. Но «Новый американец» распространялся и по другим штатам и городам, сотрудники газеты ездили по стране, «как звезды». Однако неизбежные экономические трудности привели в конце концов к краху газеты.

В эмиграции произведения Сергея Довлатова начали издаваться. Одна за другой выходили книги его прозы — «Невидимая книга» (1978), «Соло на ундервуде» (1980), повести «Компромисс» (1981), «Зона» (1982), «Заповедник» (1983), «Наши» (1983) и другие. За двенадцать лет жизни в эмиграции писатель издал в общей сложности двенадцать книг, которые выходили в США и Европе.

К середине 80-х годов Довлатов добился большого читательского успеха, печатался в престижном журнале «New-Yorker», став вторым после Владимира Набокова русским писателем, печатавшимся в этом солидном издании. «В декабре журнал «Ньюйоркер» опубликовал мой рассказ. И мне, действительно, заплатили около четырех тысяч долларов. Линн Фарбер казалась взволнованной и счастливой. Я тоже, разумеется, был доволен. Но все-таки меньше, чем предполагал. Слишком долго, повторяю, я ждал этой минуты. Ну, а деньги, естественно, пришлись очень кстати. Как всегда… Все меня поздравляли. Говорили, что перевод выразительный и точный. Затем мне позвонил редактор «Ньюйоркера». Сказал, что и в дальнейшем хочет печатать мои рассказы», — писал он в «Ремесле».

Сергей Довлатов умер в возрасте 49 лет 24 августа 1990 года от сердечной недостаточности, в машине скорой помощи по дороге в больницу. Похоронен в Нью-Йорке на кладбище «Маунт Хеброн».

Источники: sergeidovlatov.com, С. Довлатов. Ремесло, В. Попов. Довлатов. ЖЗЛ

diletant.media

Американская жизнь Довлатова

Довлатов умер летом, а я оказался в Америке в знойном октябре (1990-й год). Конечно, смерть его, столь драматическая (хотя вроде бы любая смерть драматична, но его — особенно), взбудоражила всех. Кто-то сказал мне, что на похоронах его не было ни одного американца, даже его литагент где-то задержался и не приехал. Что ж… чужбина! Потом издалека, из вагона сабвея показали мне его дом — «точечный», как у нас называли такие. Недалеко от дома — еврейское кладбище «Маунт-Хеброн», где он и похоронен. Идти туда не было желания. Что ему сказать? Тогда еще его судьба казалась мне проигранной… Я позвонил Лене (жене Довлатова). Выразил соболезнование, спросил — как она теперь будет жить?

— Спасибо, — проговорила она. — Жить буду, как всегда. Печатать. Одна буквочка — один цент.

Мы простились, и я повесил трубку. Что я мог ей сказать в утешение? Оглушительная довлатовская слава грянула чуть позже — и тогда я даже не представлял, насколько тщательно она подготовлена всей его жизнью.

Позже я оказался в Квинсе — в том самом районе, где жил Довлатов. Там я прожил день у Миши и Вики Беломлинских, моих ленинградских друзей.

Мы попили с Викой чайку… Хорошо бы чего-нибудь покрепче — прибыл я к ним накануне, честно сказать, «на бровях». В Питере я бы все быстро организовал!.. Но тут, честно сказать, даже из дома выйти страшно — все совсем непривычно и непонятно. Нечто подобное, как мне показалось, испытывала и Вика.

Вздохнув, я достал свои американские «планы действий», пододвинул телефон.

— Хорошая у тебя записнуха, Валера! — проговорила Вика. — Но у Довлатова она была больше раз в шесть! Амбарная книга! И там буквально по минутам было расписано — куда поехать, кому позвонить, даже как разговаривать! «Застенчиво», «туповато», «высокомерно»!

— Да? — удивился я. — А я и не знал Серегу таким!

— Стало быть, ты вообще его не знал! — отрубила Вика. — Хотя, надо заметить, во всей своей красе он только здесь себя показал. Была у меня уже четкая договоренность — работать на «Свободе»… и вдруг на моем месте Довлатов. При этом изображает, как всегда, недотепу… мол, ряд нелепых случайностей. Плечами пожимает! Сказала ему: «Ах ты, хитрый армяшка», — резко выпаливает Вика, сама наполовину армянка.

Да, у нас до такого, во всяком случае, в нашем кругу, не доходило. Все мы были союзники, единомышленники, друзья!..

***

Вот письмо (Довлатова) Юлии Губаревой, жене старого приятеля:

«Здравствуй, милая Юля! Мы были очень рады твоему письму, хотя жизнь, в общем, печальна. Сложность в том, что я, довольно хорошо представляя себе ваши обстоятельства, не в состоянии изобразить — свои. Мы здесь живем не в другой стране, не в другой системе, а в другом мире, с другими физическими и химическими законами, с другой атмосферой.

У нас, действительно, раз и навсегда решена узкая группа проблем (примитивная еда, демократическая одежда), но к этому чрезвычайно быстро привыкаешь. Здешняя жизнь требует от человека невероятной подвижности, гибкости, динамизма, активного к себе отношения, умения приспосабливаться. Разговоры на отвлеченные темы (Христос, Андропов, Тарковский и прочее) считаются в Америке куда большей роскошью, чем норковая шуба. Никакие пассивные формы жизни здесь невозможны, иначе пропадешь в самом мрачном, буквальном смысле.

Законов мы не знаем, привычная юридическая интуиция в этих условиях — бесполезна, достаточно сказать, что я почти беспрерывно нахожусь под судом. Меня судили за плагиат, клевету, оскорбление национального достоинства, нанесение морального ущерба (Глаша укусила вонючего американского ребенка), а сейчас нас с Леной судят за двенадцать с половиной тысяч долларов, которые мы взяли в банке для нашего приятеля и которые он не хочет (да и не может) возвратить.

Второе, что делает здешнюю жизнь иногда совершенно невыносимой — это постоянная борьба за свою безопасность. Мы живем в самом криминальном городе мира, в Нью-Йорке за год убивают две тысячи человек (побольше, чем в Афганистане), среди которых десятки полицейских, здесь фактически идет гражданская война.

…Кроме того, Нью-Йорк — город жутко провинциальный, все черты провинции — сплетни, бл*дство, взаимопересекаемость.

Все острят, смеются, при этом жутко необязательны, ничего не хотят делать.

Из моих 2500 стр. печатать целесообразно одну шестую, остальное — макулатура. Пятнадцать лет бессмысленных страданий!»

***

К счастью, он оказался не один: рядом были талантливые люди, чувствующие примерно то же, что и он. И главными его неоценимыми сподвижниками той поры стали талантливые и, что немаловажно, весьма деятельные и веселые Петр Вайль и Александр Генис, сработавшиеся еще в Риге. А здесь, в Нью-Йорке, они сразу оценили и полюбили Довлатова, и эта «тройка нападающих», на мой взгляд, стала в русском Нью-Йорке самой результативной.

Свидетельствует Петр Вайль:

«Довлатов был живой, чего не скажешь о большинстве из нас… Сергей ненавидел все, что не является литературой. От купания брезгливо отказывался. Зато он любил — и умел разговаривать о литературе, и умел стать в любом разговоре — главным.

Он безошибочно выискивал свои ниши, вроде ежесубботней поездки на блошиный рынок, где самозабвенно рылся в барахле, одаривая потом знакомых дурацкими диковинами, а потом тех же знакомых выставляя с его же диковинами еще большими дураками.

Пьянство защищал: «Если бы, допустим, в апреле семнадцатого Ильич был бы таков, что не смог бы влезть на броневик?» Но водка не приносила Сергею радости. Покончив с запоем, он бросался исправлять испорченное — отдавал долги, извинялся, замазывал семейные и деловые трещины».

Как вспоминает Генис, Довлатов неожиданно для всех не проявил ни малейшего этнографического интереса к Нью-Йорку, отнесся к великому городу без достаточного почтения, а хищно и цепко сразу же взял лишь то немногое, что нужно было ему для его литературы. И такую дерзкую, даже демонстративную самостоятельность Довлатов проявлял во всем.

Петр Вайль пишет:

«…Дело еще в том, что его все любили. При Довлатове вели себя, как в компании с манекенщицами — шутили чаще, смеялись громче, жестикулировали развязнее. Сергей капризно менял фаворитов, следуя своей чудовищно запутанной эмоциональной логике… которую, я думаю, он запутывал специально, чтобы никто не мог уловить закономерности, чтобы все ждали опасности и работали бы изо всех сил — на него».

Даже своих любимых Вайля и Гениса он то и дело муштровал и подвергал насмешкам. Например, за их любовь к путешествиям и новым впечатлениям называл Ганзелкой и Зигмунтом… то были чешские путешественники, объехавшие весь мир и вызывавшие, естественно, жгучую зависть советского обывателя.

Больше всех грехов он ненавидел благополучную банальность, привычку к многозначительным штампам. Издевательски рассказывал об общем знакомом, который многозначительно и медленно изрекал: «Мы с Жанной решили… что у нас в холодильнике… всегда будет для друзей… минеральная вода». Тут он был снайперски меток и беспощаден. На этой ярости и стоит большинство его рассказов.

***

В письме Юлии Губаревой Довлатов жалуется:

«…Третья проблема — человеческие отношения. Я, например, дружу с Воннегутом, но когда у него было 60-летие, он позвонил и сказал: «Приходи в такой-то ночной клуб к одиннадцати, когда все будут уже пьяные…» Меня позвали, как бы с черного хода… Дома мы все воевали с начальством и были дружны, как подпольщики, здесь начальство отсутствует, инерция неутихающей битвы жива, и поэтому все воюют друг с другом. Многие героические диссиденты превратились либо в злобных дураков, как М., либо (как это ни поразительно) в трусов и приживалов из максимовского окружения, либо в резонеров, гримирующихся под Льва Толстого и потешающих Запад своими китайско-сталинскими френчами и революционно-демократическими бородами. Почти все русские здесь рядятся в какую-то театральную мишуру. Шемяка (Михаил Шемякин. — В. П.) украсил себя масонскими железными цапками, спит в сапогах, потому что снимать и одевать их — чистое мучение… Вообще здесь очень много старых песен, вывернутых наизнанку, стойкие антикоммунисты до странности напоминают отставных полковников в сквере. Кругом бродят герои Ильфа — любимцы Рабиндраната Тагора и отцы русской демократии… Потеряно тоже немало, дома не печатали, а здесь нет аудитории».

***

Преодолев полосу дискомфорта, неизбежную для любого «неместного», Довлатов постепенно разбирается в американской литературной жизни, вписывается в нее — и оценивает восторженно: «На семь моих книжек по-русски — в нашей прессе четыре с половиной рецензии, но один мой «Компромисс» на английском — 30 американских рецензий! Русские не платили да еще пытались уязвить. А американцы платят по 5 тысяч долларов за рассказ, конкретно и доброжелательно».

Действительно, лишь Довлатов удостоился одобрительных рецензий не в эмигрантских, а в настоящих американских журналах:

«Большинство читателей будут читать его как можно медленней, чтобы отсрочить ужасный момент прощания с этой прозой».

«Сборник Довлатова заставляет вспомнить фильмы Бастера Китона — герой проходит через ужасные происшествия с абсолютно бесстрастным лицом».

«Можно только надеяться, что он продолжает одеваться так же плохо и писать столь же чудесные рассказы».

И вершина его карьеры — публикация рассказов в престижнейшем «Ньюйоркере». Так высоко не поднимался здесь ни один русский писатель… да и из американских далеко не все удостаивались такой чести. Недаром ему завидовал сам Курт Воннегут! Из письма Довлатова И. Меттеру:

«А теперь — когда мне, извините, случилось запить в Лиссабоне, то меня купали в душе и контрабандой сажали в самолет два нобелевских лауреата — Чеслав Милош и Бродский. При этом Милош повторял: «Я сам люблю выпить, но тебе уже хватит». Постепенно Довлатов становится самым знаменитым русским прозаиком эмиграции. И хотя хитрый Довлатов стремился в любой компании представиться непутевым Шурой Балагановым, «чеканный профиль командора» проступает все четче.

***

Еще один из подвигов Довлатова — открытие в Нью-Йорке русской газеты «Новый американец». В рубрике, называемой «Речь без повода, или Колонки редактора», он сразу находит нужный тон, на лету ловит то, что в действительности «новые американцы» испытывают на новой земле, — и сразу становится для них своим:

«Советское государство — не лучшее место на земле. И много там было ужасного. Однако было и такое, чего мы вовек не забудем. Режьте меня, четвертуйте, но спички были лучше здешних. Это для начала. Продолжим. Милиция в Ленинграде действовала оперативней. Я не говорю про диссидентов. Про зловещие акции КГБ.

Я говорю о рядовых нормальных милиционерах. И о рядовых нормальных хулиганах… Если крикнуть на московской улице «Помогите!», толпа сбежится. А тут — проходят мимо. Там в автобусе места старикам уступали. А здесь — никогда. Ни при каких обстоятельствах. И надо сказать, мы к этому быстро привыкли. В общем, много было хорошего. Помогали друг другу как-то охотнее. И в драку лезли, не боясь последствий. И с последней десяткой расставались без мучительных колебаний. Не мне ругать Америку. Я и уцелел-то лишь благодаря эмиграции. И все больше люблю эту страну. Что не мешает, я думаю, любить покинутую Родину…»

Интересно, что Довлатова в газете интересовала исключительно ее форма, а вовсе не содержание. На всех планерках без конца повторял, что будет судить лишь о стиле, но не о содержании статей. Именно он целенаправленно создавал этот чистый, ясный язык, в котором был юмор, обаяние дружеской беседы. Но не было никакой вульгарности, никакого стеба, который завладел постсоветской прессой. Конечно, именно благодаря этому языку «Новый американец» пользовался огромной популярностью среди читателей. Они впервые убедились, что газета может говорить по-русски нормально.

А поскольку лучше других владел этим Сергей Довлатов, то, естественно, слава и любовь новой эмиграции досталась ему.

Язвительный Генис написал, будто редакция существовала в столь стесненных условиях, что летучки приходилось проводить в туалете. Однако фотографии показывают нам вполне просторный и светлый американский лофт, где за столом вполне приличные и умственно полноценные люди.

Елена Довлатова, которая тоже работала в «Новом американце», пишет:

«Создатели газеты, и Довлатов в том числе, стали очень известными личностями в мире русской эмиграции. Естественно, это было наиболее ярко выражено в Нью-Йорке, потому что газета выходила именно здесь. Но «Новый американец» распространялся и по другим штатам и городам, у него были подписчики в самых разных местах. При этом сотрудники газеты тоже ездили по стране, как звезды».

Однако дело это погибло. Как всегда не из-за недостатков идеи, а из-за несовершенства, увы, исполнителей. К тому же появились и неизбежные экономические трудности, которые и привели, в конце концов, к краху газеты. Вся эта история описана Довлатовым в «Ремесле» — как обычно, в совершенно фантастическом реломлении.

***

Цена успеха — жизнь… Формально конец его жизни выглядит апофеозом. Вспоминает Евгений Рейн: «Когда я впервые увидел его после отъезда, перерыв в наших очных отношениях составлял десять лет. Я ждал его в садике, примыкавшем к квартире Бродского на Мортон-стрит в Гринвич-Виллидж. Раньше назначенного срока отворилась калитка, и вошли Лена и Сережа. Если Сережа и переменился, то только в том смысле, что он стал еще (хотя куда бы!) больше, заметнее, красивее. От природы элегантный, он был со вкусом, даже как-то празднично одет. Мне он показался свежим и сильным, каким бывает человек после купания или лесной прогулки. Все в его жизни было правильно, он был на месте, он был хозяином своей судьбы и своего дела. Вот чего недоставало ему. И теперь его новая жизнь так ему шла. …Мы отправились бродить по городу. Сначала по Манхэттену, потом взяли такси и отправились на Брайтон-Бич. Меня поразило — он и здесь был известен, любим. Его весело приветствовали в магазинах, на океанском берегу, в барах, куда мы два или три раза заходили. Наступил обеденный час, и он повел Лену и меня в ресторан «Одесса», где снова оказался желанным и знаменитым гостем. Я замечал, как ему приятно все это».

Слава Довлатова достигла России, все ликовали, и поток радостных друзей хлынул в Америку — времена уже позволяли это.

Радовался и замечательный питерский поэт Виктор Соснора: «Меня поразила юность Елены и цветущий вид Довлатова. Такая красивая дружная пара, отличный автомобиль, начало заграничной славы Сергея, начало денег».

И — начало конца. Стоит тут вспомнить хоть и недоброжелательные, но точные слова Елены Клепиковой:

«Причин для безрадостного в тот последний Сережин год было много: и радиохалтура, и набеги московско-питерских гостей, и его запои на жутком фоне необычайно знойного, даже по нью-йоркским меркам, того лета. Что скрывать — у Довлатова был затяжной творческий кризис. Ему не писалось — как он хотел… Его страдальческий алкоголизм в эти месяцы — попытка уйти, хоть на время, из этого тупика, о который он бился и бился. Очень тяжело ему было перед смертью. Смерть, хотя и внезапная, и случайная, не захватила его врасплох».

Нина Аловерт, замечательный фотограф — ей мы обязаны почти всеми американскими фотографиями Сергея, съездив в Россию, сказала ему: «Слушай, в Ленинграде тебя цитируют в каждом доме. Ты такой знаменитый!» Он ответил: «Да, я знаю. Но поздно».

Довлатов мрачно шутил, что «сгорает» сразу на четырех работах — газета, радио, семья и алкоголизм. И все четыре стали приносить только одни страдания.

Свою раннюю смерть Довлатов предчувствовал, хоть и боялся, и пытался как-то осмыслить ее, «поднять высоко». Напившись, что всегда сопровождалось у него приступом отчаяния, он читал гениальную «отходную», сочиненную его другом Иосифом Бродским, примеряя ее на себя: …Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто, Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо, Вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто, Чьи застежки одни и спасали тебя от распада.

Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон, Тщетно некто трубит в свою дудку протяжно.

Посылаю тебе безымянный прощальный поклон С берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

И Лена, отыскав Сергея по телефону в очередном загуле, мрачно спрашивала хозяев дома: «Ну что? Харон уже ищет драхму?»

«Уплыл» и последний кит, на котором он мог бы еще стоять, последняя надежда на спасение — нормальная семья. Все больше «дичала» дочка Катя — с детьми в переходном возрасте это бывает всегда, кроме того, она хорошо понимала, что ей предстоит «находить себя» в американской жизни, и ее экстравагантные искания пугали Сергея. Лену Сергей всю жизнь изображал «неизменной, как скорость света». Но и она не могла бесконечно выдерживать выходки мужа (прежде всего, ужасные запои) — и ее отношение к Сергею, конечно, менялось. Сын Коля, который в детстве так радовал отца своей живостью, непосредственностью — Довлатов называл его «маленькой фабрикой по выработке положительных эмоций», с годами как-то замыкался, мрачнел. Все главные «точки опоры» ушли из-под ног. О том говорит и фотография, полученная мною незадолго до его смерти: Лена и Сергей сидят на кухне рядом, но как-то по отдельности. Надпись на обороте: «Вот какие мы теперь мрачные». Родной дом казался ему суровым, и он «искал счастья» в других местах.

Андрей Арьев, посетивший Довлатова незадолго до его смерти, вспоминает, что встретил его Сергей трезвым, бодрым. За столом пил лимонад, весело говорил, что с пьянством покончено… Только Лена почему-то при этом мрачно молчала. Довлатов возил Арьева по Нью-Йорку, замечательно рассказывал — и только в музеи принципиально не заходил, гордился, что так и не побывал ни в одном музее. Ждал друга в машине. В один из дней они поехали в «берлогу» к Константину Кузьминскому. Дом Кузьминского весьма экстравагантен, да и сам он подчеркнуто богемен — по легенде, никогда не встает с дивана и не одевается, обходясь халатом. По помещению бегали многочисленные собаки — Кузьминский зарабатывал разведением и продажей борзых. Конечно, в столь задушевной обстановке, да еще при встрече старых друзей Кузьминского и Арьева, столько лет не видевшихся, не напиться было нельзя.

Арьев проснулся в какой-то абсолютно незнакомой, но аккуратной квартире… По виду из окна понял, что находится в том же самом доме, но на другом этаже. Но главное — было абсолютно непонятно, что делать, куда податься? Тут с улицы послышался свист, и Арьев увидел на той стороне улице Довлатова с какой-то роскошной блондинкой. Они зашли в квартиру, Довлатов бегло познакомил Арьева с дамой, они спустились, сели в ее машину, и она отвезла их к дому Довлатова в Форест-Хиллз. «Но что меня слегка удивило, — вспоминает Арьев. — что мы остановились на расстоянии нескольких домов до подъезда Довлатова. И оставшееся расстояние до подъезда прошли почему-то пешком. Но особого значения я этому не придал — мало ли что? Тем более, что Довлатов по пути зашел в магазин». На блондинке Арьев тоже как-то не зациклился, вскользь подумав — мало ли, поклонница.

А между тем это была журналистка Алевтина Добрыш — с ней Довлатов познакомился еще в 1984 году, и именно она оказалась рядом с ним в последние часы жизни и, как могла, пыталась его спасти. Но в тот момент Арьева больше волновало другое: в магазине Довлатов купил ему две бутылки пива и какую-то непонятную бутылочку — себе. «Что это?» — «Да так, лимонад!» — отмахнулся Довлатов. И с этого начался безумный запой. Довлатов лежал на диване и пил одну бутылку водки за другой. Как только очередная бутылка кончалась, он орал: «Лена! Водки!» — и та вынуждена была бежать в магазин, потому как из-за малейшего промедления Довлатов начинал крушить посуду и мебель. На Арьева он уже не обращал никакого внимания. На второй день, не выдержав, Андрей съехал от него… И вернувшись в Ленинград, сказал в отчаянии: «Все! Долго он так не протянет!» О болезни Довлатова — замечательные стихи его друга Льва Лосева:

Я видал: как шахтер из забоя, выбирался С. Д. из запоя, выпив чертову норму стаканов, как титан пятилетки Стаханов.

Вся прожженная адом рубаха, и лицо почернело от страха. Ну а трезвым, намытым и чистым, был педантом он, аккуратистом, мыл горячей водою посуду, подбирал соринки повсюду. На столе идеальный порядок. Стиль опрятен. Синтаксис краток. Помню ровно — отчетливый бисер его мелко-придирчивых писем.

Я обид не держал на зануду. Он ведь знал, что в любую минуту может вновь полететь, задыхаясь, в мерзкий мрак, в отвратительный хаос. Бедный Д.! Он хотел быть готовым, оттого и порядок, которым одержим был, имея в виду, что, возможно, другого раза нет, не вылезешь ты из лаза, захлебнешься кровью в аду.

У него не было денег на счету — в случае поступления на счет, по свидетельству Арьева, они были бы тут же изъяты за долги, поэтому он таскал деньги «мячиками» в карманах и безрассудно их тратил — все одно их было не легализовать… У него в отличие от всех других, все же как-то сориентировавшихся в новой жизни, не было даже медицинской страховки — на это в постоянных долгах и нужде денег не нашлось. «Если я завтра сломаю ногу, — мрачно шутил он, — буду лежать на тротуаре, пока она не срастется»…

На самом деле все вышло еще хуже, чем в этой зловещей шутке: он из-за этого умер.

И вот — воспоминания Алевтины Добрыш, «последнего свидетеля»:

«21 августа у меня день рождения, и я попросила Сережу сделать мне подарок — выйти из запоя. Хотя сам процесс этого возвращения в жизнь был ужасен совершенно. В это время он начинал галлонами пить молоко. Его все время тошнило, и вдруг стал страшно болеть живот. В эти дни он много говорил о смерти, о том, что этот приступ его болезни может очень плохо кончиться. Я помню, когда он при мне в последний раз разговаривал по телефону с Норой Сергеевной (мамой), он как бы прощался с ней. Он все время повторял:

«Я тебя очень, очень люблю. И все, что ты говоришь про мои книги, для меня очень много значит».

…Я позвонила одному знакомому доктору и стала уговаривать Сережу поехать в клинику, раз он плохо себя чувствует, или по крайней мере поговорить с врачом. Но он отказывался, всегда считал себя здоровым, хотя незадолго до этого ему диагностировали цирроз печени — специально, чтобы он бросил пить.

После этого Сереже стало немножко легче, он уснул. Я даже не могла себе представить, что его боль в животе может быть как-то связана с сердцем. И он, конечно, тоже. Около шести утра Сережа меня разбудил: «Алечка, Алечка! Ты знаешь, у меня ужасно болит живот». Я решила: надо срочно собираться и ехать к врачу. Сережа пошел мыться в душ, а я стала ему искать чистое полотенце. Я зашла в ванную и увидела, что Сережа падает.

Я подскочила к нему, и меня испугала его бледность, взгляд у него был очень странный. Кажется, тогда я закричала и побежала вызывать «скорую помощь».

«Скорая» приехала довольно быстро, но почему-то там было очень много людей, и среди них — два русских парня. Они очень долго меня расспрашивали, кто Сережа такой, куда его везти (всегда в самый важный момент попадаются люди, которые не читали тебя. — В. П.). Я пыталась им объяснить, что уже договорилась с одним доктором, и просила отвезти Сережу к нему. Они все задавали и задавали мне какие-то вопросы, а Сережа все ждал, и никто не оказывал ему никакой медицинской помощи. В результате его посадили в специальное кресло и повезли, а я даже не знала, поедут ли они в обычную больницу или к моему врачу. Я выбежала на улицу и увидела, что Сереже очень плохо. Меня к нему не пустили.

Но я так рвалась, что одна девушка-полицейская разрешила мне поехать за ними в полицейской машине. Мы доехали до больницы, и я стала ждать. Вышел врач — это был симпатичный человек, наверное, еврей по национальности. Он сказал, что, к сожалению, ничего не помогло. Наверное, он действительно пытался спасти Сережу, но было уже поздно. Он слишком долго ждал помощи, и врачи упустили момент. Если бы я снова встретила этих людей, которые с ним ехали, мне кажется, я убила бы их. Где они сейчас? Лечат ли они или еще что-то делают? Я с самого начала увидела, что они не собираются помогать, а все только допытываются, почему Сережа, живущий в Квинсе, вызывает «скорую» в Бруклин. Я думаю, его могли бы спасти, и врач, который был с ним в эти спасительные минуты, мне сказал то же самое. Накануне у него случился инфаркт. Оказывается, сильная боль в животе может быть связана с предынфарктным состоянием…»

Из писем Довлатова своему литературному наставнику Израилю Моисеевичу Меттеру (август 1989 года — июнь 1990-го):

«Живем, в основном, в семье. Кроме того, есть все же отношения с американцами (редакторы, агенты, переводчики, знакомые писатели). Это отношения без крика, без водки, но всегда пунктуальные, всегда доброжелательные, категорически исключающие вранье и предательство.

У меня совершенно разрушена печень, и два года назад я чуть не умер. Однако у меня вышла книжка в Германии. На очереди Польша, Венгрия и британская версия.

Все 11 лет в Америке мне дико везло с литературой. Именно везло. Говорю без всякого кокетства: мне повезло в том смысле, что Бродский захотел мне помочь, а он человек совершенно непредсказуемый. Мне повезло с переводчиком, с агентом — у меня общий агент с Найполом, Беккетом, Салманом Рушди и Алленом Гинсбергом. Мои сочинения легко переводить. А между тем Зощенко, наш любимый писатель, до сих пор толком не переведен на английский, а у меня здесь вышло 12 книжек по-русски и 5 по-английски.

В результате двумя вещами я горжусь из того, что произошло со мной на Западе:

1 — тем, что мы в сорок лет родили сына.

2 — тем, что я на литературные заработки купил, представьте себе, дом в Катскильских горах: полгектара земли, и на ней «хижина дяди Тома». Вся эта история ввергла меня в долговую яму.

А мой Вам совет — напишите замечательную книгу о чувстве чести… Вы, наверное, единственный ныне здравствующий господин, у которого есть внутреннее право на такую книжку. Извините за непрошеные советы».

Отрывки из книги Валерия Попова «ЖЗЛ. Довлатов». Приводятся с сокращениями. Издательство «Молодая гвардия».

nationmagazine.ru

Жены Сергея Довлатова | Блогер Stella-66 на сайте SPLETNIK.RU 25 августа 2015

Когда я с ним познакомился, - вспоминает Андрей Арьев, - я считал, что для Сережи главное в жизни - это девушки. Потом я думал, что выпивка. И лишь потом я начал понимать, что главное для него - это литература. Сам он в последнее время утверждал, что главное для него - это семья. 

Вкратце хронология любовных отношений Сергея Довлатова:

1960 год - Расписался с Асей Пекуровской.

1965 год - Знакомство с Еленой Довлатовой.

1966 год - 6 июня родилась дочь Катя, мама - Елена Довлатова.

1968 год - Оформил развод с Асей Пекуровской.

1969 год - Расписался с Еленой Довлатовой.

1970 год - Родилась дочь Маша, мама - Ася Пекуровская.

1971 год - Оформил развод с Еленой Довлатовой.

1972 год - Приезд в Таллинн.

1973 год - Ася Пекуровская с дочерью Машей эмигрировала в США.

1975 год - Возвращение из Таллинна в Ленинград.

1975 год - 8 сентября родилась дочь Александра, мама - Тамара Зибунова. 

1984 - 23 февраля родился сын Коля, Николас Доули, мама Елена Довлатова.

1990 - 24 августа в Нью-Йорке умер в машине скорой помощи по дороге госпиталь Конни Айленда.

                                                    АСЕТРИНА

В поклонники Аси Пекуровской записывали Василия Аксенова и Иосифа Бродского. В 1968 году она развелась с Сергеем Довлатовым после восьми лет брака, а пятью годами позже эмигрировала в Америку, забрав с собой их общую дочь. Там она преподавала в Стэнфордском университете, выпустила несколько литературоведчеcких книг о Канте и Достоевском. В 1996 году вышли ее воспоминания о бывшем муже "Когда случилось петь С.Д. и мне".

— Хотите знать, на кого вы похожи? На разбитую параличом гориллу, которую держат в зоопарке из жалости, - заявила она ему на первом же свидании. А когда тот смущенно попытался пригладить волосы, прикончила: — Голову не чешут, а моют!

Именно так писатель рассказывает о знакомстве с девушкой в повести «Филиал», где возлюбленная не очень старательно замаскирована под именем Тася.

«В то время мы осаждали одну и ту же коротко стриженную миловидную крепость, —вспоминал впоследствии Иосиф Бродский. — Осаду эту мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала».

«Я просыпался с ощущением беды. Часами не мог заставить себя одеться. Всерьез планировал ограбление ювелирного магазина. Я убедился, что любая мысль влюбленного бедняка — преступна» — напишет позже Сергей Довлатов в повести «Чемодан».

Однажды на квартире их общего друга Игоря Смирнова возник спор. Если Ася не сможет выпить из горла бутылку водки, то немедленно выходит за Сергея. Но уж если выпьет – то не только остается свободной, но Довлатов еще будет обязан дотащить на плечах от Финляндского вокзала до Невы их упитанного приятеля Мишу Апелева.

— Ася выпила эту водку, — рассказывал Смирнов, ныне профессор филологии в Германии. — Она побледнела, упала в обморок. Но когда мы ее откачали, Сергей выполнил условия пари, посадив Мишу на плечи и оттащив к реке.

А вот сама Ася через какое-то время добровольно отказалась от выигрыша — их свадьба все же состоялась. На следующий же день они расстались…

Существует множество слухов относительно их разрыва. Якобы, Пекуровская еще до свадьбы ему неоднократно изменяла. Якобы, ушла от надоевшего Сергея к стиляге и красавцу Василию Аксенову, который тогда уже печатался в «Юности». Якобы, несчастный Довлатов даже пытался застрелить роковую красавицу из охотничьего ружья… Но писатель и сам обожал слагать о себе легенды. Чему же верить? Может, вот этим строчкам из «Филиала»?

«Я боялся ее потерять. Если все было хорошо, меня это тоже не устраивало. Я становился заносчивым и грубым. Меня унижала та радость, которую я ей доставлял. Это, как я думал, отождествляло меня с удачной покупкой. Я чувствовал себя униженным и грубил. Что-то оскорбляло меня. ЧТО-ТО ЗАСТАВЛЯЛО ЖДАТЬ ДУРНЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ ОТ КАЖДОЙ МИНУТЫ СЧАСТЬЯ».

Довлатова, который из-за иссушающей любви забросил уч:), выгнали из университета. Он ушел в армию – служить в качестве охранника зеков в лагере особого назначения Республики Коми.

«Мир, в который я попал, был ужасен, — вспоминал он позже. — В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой. В этом мире убивали за пачку чая. Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей… Но жизнь продолжалась».

Именно в армии Сергей Довлатов написал первые рассказы, осознав свое призвание.

Дочка Маша впервые увидит отца лишь в 1990 году, на его похоронах…

C 2002 года Мария Пекуровская старший вице-президент по рекламе Universal Pictures.

                                              ТАЛЛИН И ТАМАРА

Жительница эстонской столицы Тамара Зибунова, бывшая студентка математического факультета Тартуского университета познакомилась с Сергеем Довлатовым на одной из вечеринок в Ленинграде. Для писателя мимолетная встреча стала достаточным поводом, чтобы по приезде в Таллин завалиться ночью именно к ней. Предварительно он все же, разумеется, позвонил.

— Тамара, вы меня, наверное, помните. Я такой большой, черный, похож на торговца урюком…

— Просился на одну ночь, но так и остался, — вспоминала Тамара. — При этом почти каждый день приходил пьяный и начинал приставать. Меня это категорически не устраивало. Но Сергей производил какое-то гипнотическое впечатление. А рассказчиком был еще более ярким, чем писателем. Через месяц нужно было принимать решение: или вызывать милицию, или заводить с ним роман.

Довлатов остался. Хотя Тамаре было прекрасно известно: в Ленинграде у писателя есть жена Елена (второй брак, после развода с Асей), подрастает дочь Катя. 

— Сережа жил по литературным законам, — вспоминала Зибунова. — Просыпаясь, разворачивал людей к себе так, чтобы они вписывались в придуманные им сюжеты на этот день. Сегодня я — тургеневская женщина или жена декабриста. А завтра – вечно сытая дочь полковника.

Рухнуло все в одночасье… При обыске у местного диссидента обнаружили рукопись Довлатова «Зона». Абсурд был в том, что произведение открыто лежало в нескольких издательствах, ожидая отзывов. Но, поскольку она проходила по делу, то попала в КГБ. Рукопись запретили. А Довлатова вынудили написать заявление по собственному желанию. Макет его долгожданной первой книги «Пять углов» был рассыпан…

8 сентября 1975 года у Тамары Зибуновой родилась дочка, которую назвали Сашей. Безработный Довлатов по этому случаю впал в запой. Как-то, вдребезги пьяный, он чуть не утонул в фонтане под окнами роддома: его спасли мать и дед Тамары, которые, к счастью, оказались рядом.

- Вы с ума сошли! – говорил взволнованный врач-эстонец Тамаре. – Вас нельзя выписывать, я только что видел вашего мужа! - Доктор, мне как раз надо, чтобы все это прекратить.

В тот же год Сергей Довлатов возвращается в Ленинград, к семье. Точку в их трехлетних отношениях поставила Тамара. Он ей будет посылать письма из Америки до конца своих дней, начиная их словами: «Милая Томочка!».

«Довлатов прожил три года в Таллине с моей мамой, на которой никогда не был женат. Я родилась в 1975 году. Едва его помню, точнее, помню одну сцену. Стоит в коридоре черный большой дядька, мне велят его поцеловать, а я говорю: «Ты колючий, не хочу».

«Я называю отца Довлатовым, хотя в детстве легко говорила «папа». Сейчас же делаю над собой усилие, чтобы сказать, что я – дочь писателя Сергея Довлатова. У меня есть ощущение, что я не имею права назвать его своим отцом. Да, он записан в моей метрике, в письмах пишет обо мне как о дочери, но все же он не растил меня. Я и маму никогда не спрашивала про отца, очень стеснялась... Его образ собран мною по рассказам друзей, мамы, по его книгам, письмам. Он мне симпатичен своими исканиями, метаниями, нелепостью. В чем-то мы близки: вроде знаешь, что поступаешь хорошо, а все равно сомневаешься. Я люблю писателя Довлатова, но мне сложно произнести, что я люблю отца».

                                                          ЛЕНА

                           (фрагменты из рассказов "Наши")

Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы...

Разные у нас были масштабы и пропорции. Я ставил ударение на единице. Лена делала акцент на множестве. Это была не любовь. И тем более - не минутная слабость. Это была попытка защититься от хаоса. Мы даже не перешли на "ты". А через год родилась дочка Катя. Так и познакомились...

В семьдесят восьмом году мы эмигрировали. Сначала уехали жена и дочка. Это был - развод. Хотя формально мы развелись за несколько лет до этого. Развелись, но продолжали мучить друг друга. И конца этому не было видно. Говорят, брак на грани развода - самый прочный. Но мы переступили эту грань. Моя жена улетела в Америку, доверив океану то, что положено решать самим.

Когда-то ее не было совсем. Хотя представить себе этого я не могу. И вообще, можно ли представить себе то, чего не было? Затем ее принесли домой. Розовый, неожиданно легкий пакет с кружевами. Любопытно отметить - Катино детство я помню хуже, чем свое.

Старшая дочка Сергея Довлатова Екатерина родилась 6 июня 1966 года.

Наша маленькая дочка Вроде этого цветочка - Непременно уколю. Даже тех, кого люблю...

Ко мне дочка относилась хорошо. Немного сочувствия, немного презрения. (Ведь я не умел чинить электричество. Ну, и мало зарабатывал...).

Четыре года я живу в Америке. Опять мы вместе. Хотя формально все еще разведены. Отношения с дочкой - прежние. Я, как и раньше, лишен всего того, что может ее покорить. Вряд ли я стану американским певцом. Или киноактером. Или торговцем наркотиками. Вряд ли разбогатею настолько, чтобы избавить ее от проблем. Кроме того, я по-прежнему не умею водить автомобиль. Не интересуюсь рок-музыкой. А главное - плохо знаю английский. Недавно она сказала... Вернее, произнесла... Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу: - Тебя, наконец, печатают. А что изменилось? - Ничего, - сказал я, - ничего...

23 декабря 1981 года в Нью-Йорке родился мой сынок. Он американец, гражданин Соединенных Штатов. Зовут его - представьте себе - мистер Николас Доули. Это то, к чему пришла моя семья и наша родина.

Фотографии взрослого Николаса не нашлись. Зато много красивой Кати.

Источники: Liveinternet.ру, pseudology.орг, lib.ру

www.spletnik.ru

Довлатов против говорящих собак. Чего ждать от Берлинале? | Кино | Культура

Для российского кинематографа этот фестивальный год в Берлине примечателен тем, что за главный приз, «Золотого медведя», будет бороться картина Алексея Германа «Довлатов». Еще несколько работ других российских режиссеров представлены вне основного конкурса. Чем еще примечателен нынешний фестиваль и какие из самых ожидаемых его картин можно будет увидеть в России уже в этом году, разбирался АиФ.ru.

Немного скандально

Несмотря на внешний блеск и атмосферу мирового праздника, кинофорум стартует в атмосфере конфликта и нервного напряжения. Непростая ситуация проявилась еще в конце прошлого года, когда 79 немецких режиссеров подписали открытое письмо, в котором выразили крайнее недовольство художественной политикой директора фестиваля Дитера Косслика, возглавляющего Берлинале вот уже 16 лет. По мнению недовольных, Косслик за последние годы сильно снизил общий уровень фестиваля. Директора киносмотра и до этого обвиняли в том, что в программы форума попадает слишком много второсортных работ, а основных победителей можно предугадать заранее. Но такое массовое выступление против Косслика случилось впервые. И, хотя конфликт пытаются всячески сгладить и замять, сомнений в том, что этот фестиваль будет последним под руководством его нынешнего директора, ни у кого не осталось. И этот факт в какой-то степени делает Берлинале-2018 уникальным.

Кино будет!

Всего в рамках фестиваля будет показано более 450 картин. Какие являются наиболее ожидаемыми, понятно уже сейчас.

«Довлатов» (основной конкурс), реж. Алексей Герман

Это не совсем биографическая картина, как можно было бы подумать, глядя на название. Фильм охватывает всего несколько дней из жизни известного писателя. Действие разворачивается в ноябре 1971 года. Роль Сергея Довлатова исполнил сербский актер Милан Марич. В картине также играют: Данила Козловский, Светлана Ходченкова, Антон Шагин, Елена Лядова. Звездный состав ожидаемо привлечет в залы не только любителей артхаусного и фестивального кино.

«Собачий остров» (основной конкурс), реж. Уэс Андерсон

Впервые в истории фестиваля открывать его будет анимационный фильм. Создатель знаменитого «Отеля „Гранд Будапешт“» на этот раз снял милую историю про японского мальчика, который отправился искать своего любимого пса на просторах Собачьего острова. Кстати, в России картину можно будет увидеть уже 3 мая.

«Не волнуйтесь, он далеко не уйдет» (основной конкурс), реж. Гас Ван Сент

В основу новой работы Ван Сента, автора провокативного «Слона», легли мемуары карикатуриста Джона Каллахана, который в результате аварии в 21 год оказался прикованным к инвалидной коляске. Получилась меланхоличная, но вместе с тем жизнеутверждающая история о том, как человек заново обретает вкус к жизни и открывает смысл своего существования.

«Ева» (основной конкурс), реж. Бенуа Жако

Это экранизация одноименного детектива Джеймса Хедли Чейза. Примечательно, что 50 лет назад книга уже была успешно экранизирована. Тогда главную роль в картине исполнила актриса Жанна Моро. В этот раз в фильме занята не менее обольстительная Изабель Юппер.

«Транзит» (основной конкурс), реж. Кристиан Петцольд

Практически ни один серьезный кинофестиваль не обходится без картин на военную тему. Берлинале не исключение. Новый фильм одного из самых и известных и титулованных немецких режиссеров снят по роману писательницы Анны Зегерс, написанному в изгнании. Особенность данной картины в том, что история беженцев века прошлого рифмуется в ней с историей беженцев в наши дни.

«Операция „Шаровая молния“», (основной конкурс) реж. Жозе Падилья

Несмотря на то, что картина заявлена в основном конкурсе, бороться за главный приз, согласно весьма специфическому регламенту Берлинале, она не имеет права. Однако этот фильм также отмечают как один из самых ожидаемых. В центре сюжета история четырех человек, которые 27 июня 1976 года захватили самолет французской авиакомпании на пути из Тель-Авива в Париж. Своими действиями угонщики, согласно официальной версии событий, пытались добиться освобождения палестинских комбатантов и террористов. Режиссер Жозе Падилья снял собственную версию тех событий.

«День Победы» (программа «Форум»), реж. Сергей Лозница

Это документальная картина, в которой известный режиссер пытается понять психологию и мотивацию людей, которые отмечают 9 мая День Победы в Берлине. Местом паломничества празднующих является, как правило, Трептов-парк. Атмосфера картины складывается из таких порой несколько противоречивых чувств, как гордость и пустое любопытство, патриотизм и патологический стыд.

www.aif.ru

Алексей Герман о съемках фильма «Довлатов»

Почему на пробах вы предлагали артистам читать Чехова, а не Довлатова?

Я на всех пробах для всех фильмов прошу читать именно Чехова. Мы отсматриваем несколько тысяч человек, и процесс выглядит так: сначала мы с артистом знакомимся, около получаса беседуем, задаем вопросы, иногда личные, иногда менее личные (что он любит/не любит, счастлив/не счастлив), а затем просим прочитать отрывок из Чехова, например из «Дяди Вани». Это всегда индикатор, может ли артист управлять собой, не пустые ли у него глаза. Кто-то может взять вес Чехова, кто-то нет. Если это удается сделать человеку пронзительно, мы готовы его привезти из Москвы ради двадцати­секундного эпизода, а в каких-то случаях даже придумать для него роль.

Почему вы выбрали эти несколько ноябрьских дней 1971 года из всей жизни Довлатова?

Мне важно было застать время присутствия в Ленинграде Бродского. Это был момент совсем незадолго до отъезда Иосифа Александровича в эмиграцию, а самого Довлатова — в Таллин. И это был определенный слом времени, переход из одного состояния в другое: им обоим уже за тридцать. Мне кажется, что люди в те годы очень рано взрослели и даже становились стариками, к сожалению.

Серб Милан Маричдо утверждения на роль не представлял себе, кто такой Довлатов. Насколько важно артисту понимать, кого именно он играл?

Милан — артист молодой, но, на мой взгляд, очень крупный, он просто органикой чувствует правду и неправду. Он может быть очень разным. Мощный актер не обязан быть специалистом по фигуре своего героя, это все равно «Я в предлагаемых обстоятельствах».

Бродский в исполнении Артура Бесчастного может считаться вторым по значимости героем картины?

Не сказал бы. Очень важные роли в фильме также у Данилы Козловского и Антона Шагина.

В фильме много героев, но, помимо матери, жены, дочери Довлатова и Иосифа Бродского, почти нет реальных людей, скорее это собирательные образы. Почему?

Потому что такие фигуры, как Евгений Рейн или Анатолий Найман, не могут упоминаться вскользь, каждый из них сам по себе достоин фильма. Именно поэтому часть героев мы не конкретизируем. Вдобавок люди из окружения Довлатова были очень индивидуальными, яркими. Сегодня крайне сложно найти даже внешне похожих на них, если это вообще возможно, да еще составить какой-то ансамбль. Лица тогда были другие — вплоть до того, что этнический состав был иным, ведь очень много людей уехало в 1970–1980-е.

Но вот актеров, имеющих портретное сходство с Брежневым и Фиделем Кастро, найти вам удалось?

Эта сцена сна Довлатова занимает в фильме минуты, а на поиски этих актеров мы потратили шесть месяцев. Но я понимаю, что меня будут критиковать не за внешнее сходство/несходство тех или иных героев, а за то, что в фильме нет стопроцентного совпадения с образом валь­яжного печального алкоголика, который Довлатов сам себе создал.

А вы считаете, что лирический герой Довлатова — выдуманный Сергеем Донатовичем персонаж?

Конечно! Я убежден в этом.

И именно поэтому не намерены поддерживать в фильме мифы о прогулках Довлатова по улице Рубинштейна в тапочках от своего дома у Пяти углов до Невского проспекта?

Елена утверждает, что он никогда в таком виде на улицу не выходил. Вместе с Катериной они постоянно говорят об одном: в жизни Довлатова бывало разное, но он вставал утром и много работал, что-то у него получалось, что-то нет. Он мог и блестящие стихи написать, но, может быть, не писал их, потому что понимал, что Бродский — поэт лучше. Он двигался в сторону Стейнбека и Чехова, пытаясь соединить традицию русской литературы и американский лаконизм. У него были сложные взаимоотношения с частью современников — он не всех уважал. После возвращения из армии, где он охранял зэков в Республике Коми, боялся заходить вечерами в темные подъезды, потому что насмотрелся всякого. Он был очень нежным и многогранным — вот что хотят вдова и дочь писателя донести о нем до нас. И имеют на это право. Это и их жизнь.

Режиссер, который годами готовится к съемкам биографического фильма, успевает досконально изучить своего героя. Что думаете о Довлатове вы?

Есть такой фетиш у тех, кто снимает байопики: «Мы встречались с людьми, знавшими героя, мы читали книги о нем». Это все очевидно. Да, мы и встречались, и читали. И выяснили в результате, что у каждого, кто знал Довлатова, свое представление о нем. Все воспоминания современников — это такой сборник анекдотов, в конце которых следует вывод: мы не ожидали, что он станет настолько серьезным писателем. Внутренняя работа этого писателя была глубоко скрыта от посторонних глаз и даже от глаз друзей. После съемок фильма Сергей Донатович производит на меня впечатление человека очень ранимого и разного.

Насколько я понимаю, несмотря на название «Довлатов», фильм является еще и попыткой сделать портрет эпохи. Как происходил процесс ее воссоздания?

Он шел тяжело и омерзительно. (Смеется.) Большую часть времени я живу в Питере, но, как выяснилось, я преувеличивал историческую сохранность очень многих мест в городе. Я написал массу сцен, которые оказалось просто невозможно снять, даже если речь о коридорах и гримерках БДТ периода его расцвета или даже просто об улицах города: в здании театра прошел евроремонт, и теперь двери, стены полы стали совсем другими, а множество домов выкрашены сегодня в жизнерадостные розовый и фисташковый цвета, которые невозможно было себе представить в Ленинграде 1970-х. Даже желтый сейчас и желтый тогда — разные.

И как же вы справлялись с этой проблемой?

А мы просто убрали очень многие сцены, которые невозможно было снять достоверно. Так, для сцены в просмотровом зале «Ленфильма», где Бродский стихотворно дублирует польский фильм, мы нашли и похожий зал, и тот самый фильм, на который даже выкупили права. А вот БДТ решили просто не снимать. От попытки показать «Сайгон» мы тоже отказались, создав в кадре какое-то свое собственное кафе. На поиск подходящих мест для съемок у нас ушло около полугода, и за это время с картины ушли шесть ассистентов по поиску локаций. Когда стали разбираться с одеждой, выяснилось, что подлинных вещей сорокалетней давности сохранилось, как ни странно, очень мало, а сшить костюмы зачастую крайне сложно — ткани сегодня совершенно другие. Тогда моя жена, художник-постановщик картины Лена Окопная, стала ездить по барахолкам в Петербурге, Москве и за границей. Мы кинули клич, и люди стали приносить аутентичные вещи на «Ленфильм», за что им большое спасибо. У нас же не было много денег, поэтому декорации квартир или редакции газеты мы строили в расселенных зданиях — павильоны стоят дорого.

www.sobaka.ru

---

Смотрите также

• 
  Собака космо
• 
  Доисторические собаки
• 
  Баскервильская собака
• 
  Винилин собаке
• 
  Собаке ацикловир
• 
  Собака шелдон
• 
  Собака бонифаций
• Бонус собака
• 
  Войлочные собаки
• 
  Эндокардит собак
• 
  Собака шахтер