Очень любит Егорка своего отца. Рад бывает, когда папа скажет:
— Ну, Егор, надевай пальто. Пошли!
Егорке всё равно куда, лишь бы с папой. С мамой он тоже не прочь погулять, но с мамой другое. Мама всю дорогу беспокоится: чтобы на них мотоцикл не наехал.
— Смотри, как несётся!
Чтобы Егорка не болтал дорогой:
— Холода наглотаешься, заболеешь. Чтобы по льду не катался:
— Упадёшь, нос разобьёшь.
С папой совсем иное дело. С папой они оба как большие. Мороз, не мороз, с папой обо всём наговоришься.
На улице только что газету на щит наклеили. Папа остановится и читает, какие там новости, а Егорка за его спиной по лужам ботиками хлопает. Брызги летят во все стороны. Очень хорошо!
И по льду они с папой вместе с разбегу на подошвах раскатывают. Здорово!
Папа никаких машин не боится. Через улицу они, как Егорка с бабушкой, не бегают. Папа посмотрит и скажет:
— Здесь переход, пошли!
Только с папой капризничать нельзя. С бабушкой сколько хочешь, с мамой поменьше, а с ним нисколько.
В воскресенье Егорка встаёт вместе с папой. Как папа, делает гимнастику. Как папа, долго моется и трёт грудь полотенцем. Как папа, ботинки себе начищает. Отец спрашивает:
— А вчера ты их чистил, Егор? Сын отвечает:
— Нет, вчера, пока я спал, мне мама начистила.
— Почему так?
— Она сама. Она их любит чистить.
Отец в выходной надевает свежую рубашку, и Егорка:
— Дай мне новую. Хочу как у папы.
Отец садится завтракать — сын требует:
— Мне тоже чай в стакан налей, как папе.
Днём, после обеда, папа приляжет на диван с „Огоньком", и Егорка пристроится рядом. Папа читает журнал. И Егорка перелистывает свою „Мурзилку".
Летом, когда жил Егорка у бабушки в деревне, приехал туда в отпуск папа. Всякого-разного навёз и Егорке вручил что-то завёрнутое в магазинную бумагу.
— Получай, Егор. Тебе...
Егорка давай поскорее бумагу срывать. Не терпится ему узнать, что там такое. Развернул и видит — пистолет-автомат с крутилкой. Крутанёшь ручку, а пистолет:
— Т-т-т-р-р... Т-т-т...
Очень понравился автомат Егорке. Побежал он на двор и давай носиться, стрелять во все стороны.
— Т-т-т... Т-т-т-т-р-р-р...
Рыжую кошку Машку под дом загнал. Старую козу, привязанную к ограде, перепугал. Всех куриц переполошил. Они в ужасе во все стороны. Одна даже на крышу сарая залетела. Кричит:
— Куд-куд-куда?! Куда-куда ты палишь?.. Выбежала бабушка.
— Ай, гляди, воин, куриц разогнал.
За бабушкой папа во двор вышел. Егорка хвастается:
— Я всех победил. Все меня боятся.
— Здорово, вот так герой, — говорит папа. — Ну, солдат, а ещё что делать будешь?
Егорка подумал.
— А что делают солдаты?
— Солдаты всё должны уметь делать. Не только стрелять. Бери оружие! Пошли в военный поход.
И отправились в лес.
У папы в руках палка. У Егорки на шее автомат.
Идут по лесу. Далеко по просеке ушли. Отец широко шагает, и сын с автоматом так же. На пути им преградила дорогу поваленная ель. Егоркин папа перешагнул через неё, а сын не может. Ноги коротки.
— Как же я?
— Переползай. Ты же солдат.
Хотел Егорка переползти. Автомат мешает.
— Подержи, папа.
— А ты оружие за спину, как боец. Егорка перекинул автомат за спину. Попыхтел и перебрался через ёлку.
— Молодец, — похвалил его папа. — Преодолел препятствие.
Пошли дальше. Вдруг что-то как бабахнет и по всему лесу:
— А-а-а-а-ах!.. Ш-ш-ш...
Егорка вздрогнул и отца за руку.
— Что это?
— Ничего, дерево высохшее. Стояло оно, стояло и повалилось. Слышал, как выстрелило?
— А в нас дерево не попадёт?
— Кто по лесу внимательно ходит, в того никогда не попадёт. А ты что же, солдат, испугался?
— Больше не буду бояться, — сказал Егорка. Да и чего ему бояться. Он с папой. Папа у него настоящий солдат. Он в армии служил.
Так осмелел Егорка, что побежал впереди отца. Это он в атаку кинулся.
— Т-т-т-т...
Да только ногой за корень зацепился и полетел. Ударился, кожу до крови на коленке содрал. Хотел было реветь, а Егоркин папа говорит:
— Ну и солдат — плакать собрался. Ты лучше найди подорожник, приложи его лист к ранке. Всё пройдёт. Солдаты тоже так делают.
Нашёл Егорка листик подорожника, приложил к ноге. Листик как зелёный бинт прилепился. Никакой крови больше нет.
Далеко с папой зашли. Егорка не знает, в какой стороне остался бабушкин дом. Он спрашивает:
— Пап, а мы не потеряемся?
— Нет, — отвечает Егоркин отец. — Не заблудимся, сынок. Я ведь в пограничниках служил. Пограничники нигде не теряются.
„Хорошо, — думает Егор, — что папа пограничником был. С ним и в лесу не страшно".
Прошло ещё время. Егорка хнычет:
— Я есть хочу.
А отец говорит:
— Вот вернёмся домой и поедим. Потерпи, солдат. — А потом вспомнил: — Ой, у меня же шоколадка в поход припасена! На, съешь.
Егорка обрадовался, взял шоколадку. Сорвал обёртку и скорее в рот, да спохватился тут же и чуть не подавился. Едва успел захватить рукой кусочек и протянул папе.
— На и тебе.
— Вот это по-боевому, — сказал Егоркин папа. — Бойцы в походе всегда всем делятся. Только я не хочу. Ешь сам. Устал Егорка. Ноги с трудом идут.
— Долго нам ещё до бабушки?
— Скоро придём.
— Возьми мой автомат.
— Вот тебе и на! Какой же солдат оружие отдаёт? А вдруг враг нападёт. Чем ты будешь Родину защищать? Вздохнул Егорка и спрашивает:
— Ты, когда пограничником был, защищал, да?
— Я в горах служил. Там бойцы-пограничники верхом на конях. День и ночь границу стерегут, чтобы враги её не перешли, а если что...
Егорка как схватит автомат — и очередь по стволам.
— Т-т-т-т-т...
— Вот так, да?!
— Бывает, — сказал папа. — Ну ладно, боец, садись на своего коня.
Поднял сына и посадил себе на плечи вместе с автоматом.
Так Егорка верхом на отце и приехал к бабушке.
Она обрадовалась.
— Садитесь скорее есть. Проголодались, поди. Дай, Егорчик, я твоё ружьё уберу.
Егорка помотал головой.
— Нельзя, Бабуль. Солдаты оружия никому не отдают. Они Родину защищают. Они через что хочешь перейдут. Они и в лесу не заблудятся. Они ничего не боятся, и если упадут — не плачут.
— Ну и ну, — удивляется бабушка. — Да садись ты, говорун.
Егорка сел за стол, автомат положил рядом на скамью и говорит:
— Я, когда вырасту, как папа, солдатом-пограничником буду. Всех вас от врагов защищу: и маму, и тебя, и кошку Машку, и козу, и куриц твоих. Только враги попробуют напасть — я их из автомата:
— Та-та-та-та...
Что за молодец Егорка!
Минчковский А.
kiddywood.ru
Один день из жизни собаки.
Я закрываю глаза и в очередной раз проваливаюсь в сон. Лапы сжались от холода, а ледяная цепь намертво прижала меня к себе. Я уже привык засыпать и просыпаться с ожиданием нового, бесполезного дня, который пройдёт мимо и только помашет в след рукой. Этот момент неизбежен: тяжелые веки уже наизусть выучили ритм, в котором они устало поднимаются наверх и с такой же неохотой падают вниз.
Я просто хочу рассказать вам одну небольшую историю из моей жизни. Это жизнь обычной собаки. Но не о той, которую тщательно вычесывают после еженедельного мытья и играют в мяч, радостно пытаясь спрятать его в другой руке; а о маленьком щенке, который стал ненужным.
Семья, в которой я жил раньше ничем особо не отличалась от других. Мама, папа, и причина моего изгнания из дома – маленький человек. Когда впервые комочек на руках у папы начал кричать, я решил проверить, что же там происходит, но мои попытки были бессильны. На моё собачье любопытство яростно откликнулась бабушка:
— Фу, псина! Не лезь! Уберите его быстро!
Неожиданно для меня самого, мама начала быстро выводить меня на улицу и, как не обидно это вспоминать, приковала к той самой ледяной цепи, с которой я буду коротать, кажется, свои последние денёчки.
— Подумай над своим поведением! – Угрожающим тоном сказала мама.
А что же я такого сделал? Эх если бы я только мог говорить... хотя в тот момент мне не помогла бы даже возможность петь, не то чтобы сказать хоть слово.
Дверь закрылась с внутренней стороны дома с такой силой, что пошатнулись даже неподвижные статуи возле входа. Я виновато смотрел вдаль. На секунду бросил взгляд на каменную лестницу: какой же папа молодец, что сделал такую красоту. И вспомнил как я ещё совсем крохой бегал под струёй воды от шланга, какой хозяин был счастливый и я от этого радовался ещё больше. А сейчас он злой. Очень злой. Прости меня, папа..
Тем временем начался снег. Крупные хлопья падали мне прямо на и без того уже холодный нос. Я обратил внимание на веселящихся взрослых друзей в окне, подошёл ближе и примкнул прямо к стеклу. Интересно, сколько ещё времени я должен думать о своём поведении? Мои мысли прервал запах мяса, исходящий из открытой форточки на кухне. Желудок сжался и я уже ощущал вкус курицы у себя во рту. Мои метания на одном месте происходили с интервалом наверное в секунд 10, поэтому в тот момент я был похож на кошку, которая охотиться за добычей. Кстати кошек я очень люблю! Правда они меня не очень. Ну или не подают виду. Я уже давно заметил соседнего кота, сидящего на заборе, который с ухмылкой наблюдал мои старания попасть в дом. Потягиваясь и сладко зевая он ненавязчиво дразнил меня снова впасть в спячку. Но не сейчас. На секунду я ощутил радость: то ли танец снежинок так позабавил, то ли проснулся инстинкт поесть.
— Хозяева, есть кто?
Я обернулся на незнакомый голос. Возле калитки стоял молодой парень в смешной кепке цвета моего мячика. Я осторожно последовал ему навстречу: таак чёрные ботинки, и совсем незнакомый запах из пакета. Ты кто такой?
— Ой дружочек, привет! Ты что тут один? – он небрежно почесал меня за ухом и струсил остатки снега (а что не видно? ). — Замерз уже, бедненький, где же твои хозяева?
Теплая рука незнакомца прошлась по моей спине и я так хотел продлить этот момент, но неожиданно для нас обоих открылась дверь. А вот и они.
— Ой спасибо, уже доставили. – папа обменял скомканную бумажку на пакет парня.
— Хороший у вас пёс. Чего ж вы его на улице держите в такую погоду? – их взгляды опустились прямо на меня. Я виновато смотрел на хозяина, как бы тоже спрашивая, а чего?
— У нас пополнение в семье, а сами знаете как тяжело в одном доме выдержать маленького ребёнка и собаку, которая вечно суёт свой нос куда не надо! – на последней фразе папа явно сделал акцент на моем поступке. – Да и времена уже не те.
Я пытался уловить хоть одно знакомое слово, хоть и понимал что разговор идёт обо мне.
— И вам что его совсем не жалко? — в этот момент взгляд незнакомца нашёл мой.
— Всего доброго. — Дверь снова закрылась с грохотом.
Я с грустью посмотрел на парня, потом на закрытую дверь и снова на него. В тот момент я особенно сильно хотел оказаться глубоко в своём детстве, ощутить вкус подаренной косточки и то, как мои ещё неопытные клыки играют с её основанием. Меня переполняют чувства и желание высказаться кому-нибудь и в надежде найти своего собеседника, смотрю на забор, оглядываю двор. Все происходит кажется в пару секунд и вот я вижу удаляющийся силуэт парня в кепке. Я хочу крикнуть ему, рассказать все, что уже накопилось за этот нелегкий день. Но вдогонку из меня вырывается лишь скуление. К счастью парень оборачивается и с жалостью смотрит на меня сверху вниз. Я вижу как его зрачки стали больше и пытаюсь уловить его настроение.
— И что мне с тобой делать? — он отводит взгляд как будто в поисках помощи и разводит руками: я понимаю его безысходность: пришёл просто обменять пакет на бумажку, а тут вот такое. Я хочу помочь ему принять решение и подаю голос. Звонкий лай пронзительным эхом проносится сквозь заснеженный двор. От неожиданности парень вздрагивает и снова опускается на уровень моих глаз. Наш диалог нарушает скрип открывшейся двери. На пороге стоял хозяин с недовольством на лице, очевидно от моего лая, и, стоя в позе самовара, принялся яростно возмущаться:
— Ну все, с меня хватит! Придется выгнать тебя на улицу! — он решительно направился ко мне и отстегнул тяжёлую цепь. Мне стало легче и одновременно тяжелее. Осознание полной беспомощности и холода поглощало меня с каждой миллисекундой все больше и больше. Я покорно подчиняюсь хозяину – когда-то я считал его лучшим другом. Знаете это чувство, когда ты в один момент становишься никем для того, кто для тебя был целым миром? Я испытал это в тот день.
Я ощущал совсем другие руки на своей спине на протяжении всего времени, пока он вёл меня за ворота. Безжалостные, холодные, чужие. Мне хотелось чтоб это все стало игрой: не очень удачной для меня, но наверное такой веселой для него.
Выставив меня за ворота, он удалился обратно в дом. Я смотрел ему в след уже не с тоской, а безразличием в глазах. Нет-нет, я все так же продолжал любить его, и хотел чтобы он был счастлив, пусть даже и без меня. На секунду он обернулся, будто проверяя, выполняю я его желание уйти или нет. Его взгляд наполнен разочарованием и болью, неужели я действительно так плох? И снова захлопнувшаяся дверь разразилась громом в моей голове. Я опустил голову просто не в силах выдержать то, что так внезапно обрушилось на меня словно ливень. Смотрю на свои лапы: подушечки уже сжались от холода, а живот предательски урчит. Внезапно я снова ощущаю тепло от уже знакомых рук. Это был парень в кепке.
С того дня мы не расставались. Майк стал для меня лучшим другом. Он открывал мне окно в машине так, что язык от ветра разлетался в разные стороны. Вместе мы слушали Pink Floyd на его старом магнитофоне и много фотографировались. От вспышки у меня темнело в глазах и терялся ориентир, что вызывало неимоверный смех у Майка. Звонкий и честный, от которого я и сам расплывался в улыбке. Он покупал мне какой-то странный корм со вкусом рыбы, но больше всего я любил белый пломбир в стаканчике, который вкуснее всего было слизывать с его рук. Я выслушивал его неудавшиеся истории любви о Бриджит и Салли, хотя я мало чем мог ему помочь. Но со мной он был настоящим. А я с ним.
yapishu.net
Дружок
История собаки
— Дружок! Дружок! — кричу я, высунувшись из окна кухни. — Домой!
Никого не видно на узкой асфальтовой дорожке, ведущей сверху, от магазина, к нашему дому. Но проходит минуты две–три, и откуда‑то из‑за гаражей выскакивает и несётся, сломя голову, так, что уши развеваются, белый, лохматый пёс.
— Домой, домой! — подгоняю я, чтобы он не передумал и не увильнул перед самым подъездом в сторону.
Он забегает в подъезд, проносится мимо лифта на лестницу и пулей взлетает на четвёртый этаж. Я открываю ему дверь и говорю:
— Вот молодец, вот хорошая собачка!
Звать его с улицы приходится только в те дни, когда в одном из соседних домов загуляет какая‑нибудь сучка. Тогда мой Дружок заступает у её подъезда на «боевое дежурство» и караулит. Причём неважно, какой эта собачка породы и какого роста, он любит их всех без разбора и очень многих весьма успешно, судя по тому количеству похожих на него – белых с непременным черным пятном на боку – щенков, которые бегают в нашем микрорайоне. Иногда мои призывы из окна кухни не дают никакого результата, тогда я сама иду на поиски.
— Вы не Дружка ищете? — спрашивает совершенно незнакомая женщина. — Он был в нашем доме, на 11–м этаже.
Его все тут знают.
— Ваш Дружок садился в автобус на остановке «Горбольница».
— Что вы говорите? И сел?
— Нет, его отогнали.
Вот бродяга! Это он за какой‑нибудь женщиной увязался, у которой собака гуляет.
Но если нигде не пахнет, мой Дружок прибегает домой сам и издаёт у двери один, но громкий «гав!». Я рада и иду открывать. Бывает, что он поранит лапу или погрызётся с другими собаками, тогда, раненый, он не может подниматься по лестнице, а сидит у лифта и ждёт, когда кто‑нибудь будет ехать и его подвезёт. Поскольку Дружок — субъект, всем в нашем доме известный, его без вопросов завозят на наш 4–й этаж.
— Ах, ты мой сладенький! — приговариваю я, моя Дружку лапы в ванной.
— Боже мой! — удивляется Нелля, бывая у нас в гостях. — Кто бы мог подумать, что ты — ты! — будешь так любить эту собаку!
— Не то слово, — добавляет Алексей. — Она его любит больше, чем нас с Алёшкой. Не дай бог на Дружочка голос повысить — бросается, как тигрица.
— Уму непостижимо, — говорит Нелля. — Сколько я свою сестру знаю, она собак всю жизнь терпеть не могла, она их панически боялась. «Светочка не любит собак, не подпускайте собаку к Светочке, она боится!». Уже взрослая тётя была, а как собаку увидит: «Ой! Ай!». А собаки, они же чувствуют, если человек их боится, могут и цапнуть.
— Да уж, — вставляет Алёшка, — сколько я просил купить собаку, когда маленький был. Мама: «Только через мой труп!». Так я же просил добермана или дога, а это что за тварь лохматая, беспородная, а? — он ласково треплет Дружка за ухом.
Мои мужики любят его не меньше, чем я, только показывать не хотят.
— А ты знаешь, почему твоя мама боялась собак? — спрашивает Нелля.
Сейчас последует душещипательная история про маленькую девочку, на целых два года отправленную безжалостными родителями далеко от дома, к тёте с дядей.
— Кстати, почему они тебя тогда отправили к тёте Инне, ты не знаешь?
— По–моему, у них назревал развод.
— Да ты что? А почему я никогда про это не знала?
— Тебе было три года, как ты могла знать?
—Посмотрите на неё! Сама всего на год и два месяца старше меня! Но все про всех знает, откуда — уму непостижимо.
— Так что там насчёт собак было, теть Нель?
— Когда твоя мама жила в Тбилиси, у нашей тёти, её там сильно напугала одна собака — большая такая овчарка, ей было всего четыре года, не овчарке, а твоей маме.
В Тбилиси мы жили на самом верху небольшой горы (скорее холма), в двухэтажном доме, опоясанном на уровне второго этажа открытой деревянной верандой. Внизу, в первом этаже большими многодетными семьями жили курды, наверху сдавалось внаём несколько комнат, одну из которых снимали мои тётя Инна и дядя Саша – в то время студент Тбилисского железнодорожного института.
С горы, на которой стоял наш дом, вели вниз извилистые тропинки, по ним мы бегали наперегонки с соседскими девочками–грузинками. Бежать надо было быстро–быстро, не пропуская ни одного изгиба, и при этом ни разу не упасть. В тот день все дети из нашего дома вдруг разом, как по команде, помчались вниз, под гору. Кто‑то сказал, что приехали на мотоцикле милиционеры, и надо бежать смотреть, что они будут делать. Я была, наверное, самая младшая из всех ребят и прибежала последняя. В коляске мотоцикла сидела огромная немецкая овчарка и смотрела прямо на меня неподвижными жёлтыми глазами. Встретившись с ней взглядом, я успела только развернуться, чтобы бежать назад, в гору, но было поздно. Высоким прыжком взметнулась она из коляски и… И вот я лежу, уткнувшись носом в траву, а сверху разлеглась и влажно дышит мне в затылок здоровенная псина, гораздо длиннее меня. Я даже не помню, укусила ли она меня, скорее всего, нет, она просто увидела бегущую цель и накрыла её до прихода своего хозяина–милиционера. Но это было уже неважно — укусила, не укусила — потому что я всё равно умерла от страха, лёжа под этой собакой. Я и сейчас, хотя прошло много лет, вспоминая об этом, чувствую на себе её тяжесть и словно вижу краем глаза огромную лапу, накрывшую мою ладошку. Потом прибежали милиционеры, оттащили овчарку, а меня на руках отнесли домой. Дети бежали рядом и показывали дорогу.
— С тех пор, — рассказывает Нелля – так, как будто это было с ней или как будто она при этом присутствовала, — наша Светка стала бояться собак. Вот увидит даже вдалеке, на цепи и в наморднике собаку, сразу: «Я туда не пойду, там собака!».
— Все правильно, — соглашаюсь я. — Ты только забыла сказать, что, несмотря на это, в нашем доме всегда жили собаки.
— О! Сколько их перебывало у нас! – говорит Нелля.
Надо сказать, что двор нашего детства был полон всякой живности. Тогда ещё не было моды держать в квартирах породистых кошек и собак, но беспородные твари жили и плодились во дворах в больших количествах. Ещё не было моды заводить в квартирах попугайчиков, но на крышах сохранились кое–где голубятни, и, когда их открывали, над домами взмывало и кружило живое бело–сизо–голубое облако. А по огородам свободно разгуливали куры, петухи, гуси, утки и даже индюки. Душным летним вечером на дорожку перед домом могла выскочить и сидеть неподвижно серо–зелёная лягушка, и все знали, что это – к дождю. А после дождя по садовым дорожкам и даже по асфальту змеились блестящие темно–розовые червяки, которых дети собирали в банки, чтобы отдать отцам, идущим на рыбалку.
И какой только ещё живности не обитало вокруг нас! Толстые, мохнатые гусеницы ползали по старой шелковице; нежные стрекозы и бабочки порхали в палисаднике, не даваясь нам в руки; в зарослях малины прятался желтоглазый уж; липли к листам круглые домики улиток; под присказку «полети на небо, там твои детки» взлетала с ладошки красная, в чёрный горошек божья коровка; отчаянно вертел лапками и рогами пойманный за спинку майский жук; в траве за домом скакали на высоких ножках кузнечики и скользили маленькие ящерицы; в пахнущем вечной сыростью подвале таились маленькие, юркие мышки, которых надо было бояться и не пускать в дом; а засидевшись на улице совсем уж допоздна, можно было увидеть крошечные фонарики светлячков и услышать, почувствовать где‑то совсем рядом с собой шуршащий полет летучей мыши. И все это жило, шевелилось, ходило, летало и ползало, плодилось и умирало, не требуя никакого нашего участия, само по себе, естественное, как деревья, земля и воздух.
Но особое место в этой «природе двора» занимали, конечно, собаки. Громадные чёрные, серые и рыжие Рексы, Джеки и Лорды жили в каждом дворе, сторожа огороды и дома, и на каждой калитке непременно висела табличка, извещавшая, что «Во дворе злая собака». Собаки были не столько злые (с чего бы?), сколько гавкучие, и по ночам, стоило залаять одному какому‑нибудь Джульбарсу, вся улица отзывалась самозабвенным, долго не смолкающим лаем.
Самой первой нашей собакой была немецкая овчарка Джульетта. Она жила во дворе, в просторной деревянной будке и ходила по двору на длинной цепи. Было это ещё на улице Степной, где мы снимали у хозяйки две комнаты в небольшом частном домике. Джульетту отравили злые соседи, они подсыпали ей какого‑то яду и она умерла, истекая кровью. Кровь я видела своими глазами, когда мёртвую Джульетту волокли на верёвке, обвитой вокруг шеи, по нашему двору чужие дядьки, приехавшие на специальной машине, — на земле остался длинный красный след. А про яд и злых соседей говорили дома родители, но доказать в милиции не могли, и соседям ничего за это не было, они ходили за забором довольные и улыбались, приговаривая: «Теперь не погавкает!». За несколько часов до отравления у Джульетты родились щенки. Их было шесть — три серых, как сама Джульетта, и три чёрных, наверное, как их отец, которого никто из нас, кроме папы, не видел. Когда Джульетта умирала, она насмерть придавила своим телом половину щенков, и их выбросили потом в уборную во дворе. А трое остались живы, и папа принёс их в комнату. У папы сохранилась с войны кожаная куртка, внутри которой был густой, колечками мех; эту куртку вывернули мехом наружу и положили на него щенков, они стали ползать по ней и тыкаться носами.
— Сиську ищут, — сказал папа.
Незадолго до этого родилась наша Аллочка, так что в доме как раз водились бутылочки с сосками. На первый случай мама сцедила в стакан немного своего молока, перелила его в бутылочку и дала по очереди щенкам. Но при этом сказала папе, что кормить ещё и собак она не собирается, поэтому нужно теперь покупать не три литра молока, как покупали до этого, а на литр больше.
Щенков я совсем не боялась, а наоборот, очень любила, они жили на дне большой коробки, откуда мы с Неллей часто их доставали, трепали и тискали. Щенки были толстые, неповоротливые, забавные. Когда пришло время, папа сказал:
— Ну, выбирайте, какого оставим себе.
Нам больше всех нравился серый щенок, но оказалось, что это девочка.
— Нет, — сказал папа. — Никаких девочек. Надо оставить кобелька.
Папа выбрал его сам — самого маленького и самого, как нам с Неллей казалось, некрасивого из трёх, чёрного с ног до головы — и сказал, что это он сейчас такой маленький, а когда вырастет, будет большой и красивый. Двух других папа отнёс к себе на работу и отдал там каким‑то людям. Чёрного щенка назвали Тарзаном (как героя очень популярного в те годы фильма), вскоре он переехал с нами на новое место – в дом–барак на 2–м проезде Айвазовского – и прожил там целых 17 лет, охраняя двор, гараж и папину машину. Взрослого Тарзана я также избегала. Если случалось мне выносить ему во двор еду, то я останавливалась на расстоянии, куда он не доставал на своей цепи, и издали довольно метким броском закидывала еду в миску. Главной подружкой Тарзана была наша Аллочка, они ведь были ровесники и выросли вместе, Аллочка его жалела и потихоньку таскала ему куски со стола.
Умер Тарзан, должно быть, от старости. Однажды утром, открыв гараж, папа обнаружил его на цементном полу околевшим. Больше всех горевала Аллочка, она даже крестик из прутьев поставила в том месте поляны (недалеко от дома), где папа закопал Тарзана, и положила там букетик мелких пахучих ромашек.
После Тарзана собаки в нашем дворе стали неизвестно откуда появляться и неизвестно куда исчезать. То какая‑то Альба, которой Алла с Женей устроили домик прямо под крыльцом, то какой‑то Пушок, которого Женька притащила в квартиру и поселила за диваном…
Ещё однажды мне пришлось совершенно против своей воли иметь дело с собакой, причём дело вышло очень неприятное. Очередной щенок моих младших сестёр, выпущенный во двор, вдруг куда‑то запропастился. Они искали его, звали, Женька ревела, мне стало её жалко, и я пошла искать сама. Оказалось, щенок свалился в выгребную яму уборной в конце двора. Там было неглубоко, надо было только лечь на землю и постараться опустить руку как можно ниже, щенок барахтался сверху, на виду. Преодолевая отвращение, зажмурившись и заткнув левой рукой нос, правой я полезла в гадостную яму. Щенок был спасён, но от него сильно воняло, пришлось долго мыть его под краном во дворе, после чего также долго мыть руки сначала хозяйственным, потом туалетным мылом, да ещё протирать папиным «Шипром», но даже ночью мне всё казалось, что рука чем‑то пахнет и я старалась засунуть её подальше за спину. Когда вечером мои сестры рассказали эту историю родителям, те не поверили.
— Наша Светка? Собаку? Из уборной? Не может быть! Это что‑то в лесу сдохло, — сказала мама.
Потом я выросла, вышла замуж и ушла жить к мужу. Собак, обитавших в доме родителей уже после меня, я, приходя к ним в гости, старалась не замечать. Лет десять жил у них тибетский терьер Микки, подаренный им моим мужем. Из‑за этой собаки я не хотела переезжать к нему после свадьбы, и надо было куда‑то её деть, выручили мои же родители. Правда, они переименовали этого Микки в простого Митьку. Он свободно бродил по всем четырём комнатам их новой квартиры на улице Тургенева, спал в кресле и вообще чувствовал себя хозяином. Кормила его мама тем, что сами ели, то есть хорошо кормила. Всех, кто приходил, Митька встречал на пороге, обнюхивал и облаивал и без вмешательства папы или мамы не пропускал в комнату. На меня он лаял особенно усердно, и я, едва переступив порог, звала на помощь:
— Папа! Папа!
Выходил папа, брал Митьку за шкирку, утаскивал в дальнюю комнату, закрывал там и не выпускал, пока я не уходила.
Потом, когда Митька состарился и умер, появилась некая Мика — совсем уж дворняжка. Последним в длинной череде собак, коротавших век под одной крышей с моими родителями, оказался этот самый Дружок. История его особая.
В середине 80–х наша мама стала увлечённо читать перестроечную прессу. Каждую среду в шесть утра она выходила из дому и шла к газетному киоску, чтобы успеть купить свежий номер «Московских новостей» и «Огонька», позже там уже выстраивалась целая очередь, и самых интересных изданий на всех не хватало. Мама читала все подряд, всему, что там было написано, верила и за те несколько лет, что она читала, сознание её очень сильно изменилось. Папа предпочитал и в эти годы читать книжки, причём — старые, написанные давным–давно (например, «Морские рассказы» Станюковича), а ко всему происходящему относился довольно скептически и часто говорил маме:
— Бросай ты читать эту политику, а то свихнёшься!
Но мама читала. В киоске «Союзпечать» была у неё своя, прикормленная тётка, которой она немного переплачивала, чтобы та оставляла ей нужные издания. И вот однажды приходит мама утром к киоску, а там сидит собачка — небольшая такая, чёрненькая с белым, похожая на ту Лайку, что когда‑то летала в космос. Сидит и смотрит на маму выразительными карими глазками. В первый раз мама никак не отреагировала, но когда на следующий день опять встретила на том же месте ту же собачку, она уже обратила на неё внимание и даже спросила у своей знакомой киоскёрши, чего, мол, это у вас тут собачка второй день сидит. Та ответила, что вот, мол, приблудилась и сидит. Ещё через день мама, идя за газетами, захватила с собой кусочек колбаски, и это решило всё дело. Собачка проводила маму до подъезда, благодарно помахала ей хвостиком, а наутро встретила у киоска, как родную — прыгала и ластилась. Несколько дней мама носила ей то колбаску, то котлетку, и кончилось, конечно, тем, что в одно прекрасное утро папа проснулся и обнаружил в квартире неизвестное существо. Произошёл небольшой, как он говорил, «скандалевич», во время которого мама заявила, что собака «будет жить у нас», а папа, в свою очередь, что выводить её гулять он не собирается, хватит с него Митьки, которого он водил столько лет.
— Я думал хоть отдохну после него, так нет, она опять привела… – ворчал папа, впрочем, не слишком сердито.
Собачку назвали Мика (в память о Митьке) и оставили в квартире, а спустя полгода она принесла пятерых щенят — всех разного цвета. У мамы с папой жил тогда «на пятидневке» самый младший на тот момент внук — Родион. Именно он и выбрал из пятерых щенков одного — белого с круглым черным пятном на левом боку и чёрными кисточками на ушках (остальных папа вынес на рынок и продал по пятёрке). Родион и имя дал щенку. По радио часто звучала тогда в детских передачах слащавая песенка: «Пропала собака по кличке Дружок…».
— Ну что, как назовём собачку? – спросил папа.
— Дружок! – сказал Родион.
На том и порешили. Папе нравилось смотреть, как они возятся на полу, Родик был худенький, а Дружок толстый и пушистый. Что касается Мики, то, загуляв в очередной раз, она куда‑то исчезла, то ли убежала далеко с «собачьей свадьбой» и не нашла дороги домой, то ли под машину где‑то попала, то ли нашёл и забрал её прежний хозяин, но только больше она к родителям в дом не вернулась. А Дружок вырос и стал очень симпатичной, совсем не похожей на свою мать собакой. У него была длинная, белая шерсть и закрывающая глаза чёлка. Прямо бобтейл, только поменьше и, конечно, с примесью. Люди на улице останавливались и спрашивали маму, когда она выводила его на длинном металлическом поводке:
— А какой это породы у вас собачка?
— Сами не знаем, — говорила мама. – Дружок да и всё.
Когда умер папа, Дружок стал последним живым существом, оставшимся с мамой в квартире. Вместе они ходили на почту – за пенсией и за газетами, вместе сидели на скамейке у подъезда, вместе обедали: мама пекла блинчики, один себе, другой – Дружку, один – себе, другой – Дружку.
Когда и мама слегла, Дружок целыми днями сидел возле её дивана или лежал в кресле напротив и, положив голову на подлокотник, смотрел на неё, просто глаз своих карих, человеческих не сводил.
— Вот так же он и на папу смотрел… — говорила мама и замолкала многозначительно.
— Да что ты, мама, просто он хочет, чтобы ты встала и пошла с ним погулять.
— Не–е–ет, — говорила мама. – Он знает, он чувствует!
А потом умерла и мама. Когда в большой комнате поставили на две табуретки гроб, Дружок лёг под него, между табуретками и лежал там всё время, пока гроб не вынесли из дому. Все поехали на кладбище, а он остался один, и вспомнили о нём только поздно вечером, когда после поминок, устроенных в кафе, потому что было много народу, мы уже одни, без чужих, сидели у Нелли и плакали. Вдруг кто‑то спохватился:
— А где Дружок? Там остался?
Мы ужаснулись, представив эту картину, — собака одна в пустой квартире сидит у двери и воет. Решили послать туда старших мальчиков – моего Алёшу и Неллиного Антона. Мы ошиблись. Дружок не выл, они вообще не сразу нашли его в большой маминой квартире. Оказалось, он лежит под столом в кухне, это было любимое его место. (Мама, бывало, готовила, а он лежал под столом и ждал, когда она ему что‑нибудь вкусненькое подкинет). Мальчики стали его звать – он не шёл. Стали вытаскивать – он упирался. Тогда нашли поводок, надели на шею и силой вытащили из‑под стола, но из квартиры его пришлось выносить на руках и на руках же заносить в подъезд Неллиного дома.
Увидев Дружка, все мы четверо зарыдали с новой силой. Наревевшись, стали думать, что с ним делать. Проблема была в том, что у всех моих сестёр уже были в доме собаки. У Нелли – миттель–шнауцер по имени Рокки, у Жени – бассет Партос, даже у Аллы на Камчатке подрастал сынок этого бассета, Атос, подаренный ей Женей в прошлый приезд. Одна я не держала дома собаки, и три мои сестры стали смотреть на меня выразительно и жалобно.
— Придётся, Светка, тебе его забирать.
— Ага, сейчас. Вы с ума сошли, что ли?
— Ну, не на улицу же его выгонять.
— Хочешь, мы тебе миллион дадим. (Дело было в начале 1994 года, счёт денег шёл тогда на миллионы).
— Идите вы, знаете куда!..
Как я ни отбояривалась от этого «наследства», а уже и сама понимала, что выхода нет. Мама как‑то незадолго до смерти сказала нам:
— Вы только моего Дружочка на улицу не выгоняйте, когда я умру…
Можно сказать, что это было её единственное пожелание, больше она ни о чём нас не просила.
— Ну что делать? Может, возьмём его действительно к себе на первое время, а там посмотрим? – сказала я мужу.
— Возьмём, — сказал муж. – Куда ж его девать?
Но мы не сразу его взяли, сначала один из зятьёв, Сергей, попробовал пристроить осиротевшего вместе с нами пса к своему сослуживцу. Дружок провёл в квартире у этого человека всего одну ночь, но всю ночь просидел у двери, выл и не давал людям спать. А наутро, стоило хозяину только открыть дверь, как он выскочил и рванул в неизвестном направлении. Впрочем, догадаться, в каком, было нетрудно. Изловили его на девятом этаже маминого дома, где он залёг под дверью и не подпускал к себе даже хорошо знакомых ему соседей. Они‑то и позвонили:
— Вы там Дружка не ищете? Он здесь, в подъезде.
Тут уж ничего не оставалось делать, и мы с мужем забрали его к себе. Первое время я ухаживала за ним так осторожно, с таким страхом, какой бывает у молодой мамы, когда ей в руки отдают новорождённого первенца. Боишься кормить, боишься купать – всего боишься, а вдруг что‑то сделаешь не так и повредишь этому беспомощному и бессловесному существу, которое не может само за себя постоять. Постепенно я всему научилась, стала привыкать к постоянному присутствию рядом со мной собаки и в общении с ней даже открыла для себя некую прежде мне неведомую сторону жизни.
— Дружок – это новая реальность моего бытия, — говорила я теперь.
Особенно нравилось мне гулять с ним по дворам и улицам нашего микрорайона. Дружок бежал впереди, совал свой нос под каждый куст и в каждую дырку, его белый, фонтанчиком хвостик мерно колыхался перед моими глазами, вызывая у меня умиление, сравнимое разве что с тем, которое я испытывала когда‑то, выводя на прогулку своего только начавшего ходить ребёнка.
Между тем, Дружок с первых же дней развил бешеную активность в отношении собак противоположного пола, то есть, проще говоря, сучек. Когда я в первый раз увидела, как он с разбегу врезался в целую свору псов, водивших «свадьбу» вокруг какой‑то загулявшей в свой срок дворняжки, я в ужасе зажмурила глаза, потому что предотвратить ничего уже не могла и была уверена, что псы его сейчас разорвут на части. Но через минуту, не услышав никакого визга и рыка, я глаза открыла и обнаружила, что все собаки, включая двух здоровенных бродяг, разбежались, а Дружок загнал эту жучку под самую стену дома и уже делает своё дело.
— Ну, Дружбан, ты силён! – зауважал его мой муж, которому я рассказала вечером эту историю.
Очень скоро наш Дружок был знаком со всеми окрестными собаками, а я – с их хозяйками, и у меня образовался совершенно новый круг неизбежного ежедневного общения. Хочешь – не хочешь, а два раза в день, утром и вечером, выйти с этим барбосом надо.
— Ничего, тебе полезно больше двигаться и больше бывать на воздухе, — говорил муж. – Не все же за письменным столом сидеть.
Как‑то раз, рано–рано утром, часов в шесть (мы ещё спали), раздался телефонный звонок, муж снял трубку и услышал женский голос, который произнёс два совершенно непонятных для него слова:
— Рамона родила.
— Что? – переспросил муж.
— Рамона только что родила, — сообщил женский голос.
— А я при чём? – спросил муж и положил трубку.
— Кто это? – поинтересовалась я.
— Понятия не имею, сказали, что какая‑то Рамона родила.
Я так и подскочила.
— Да это же! Да это ж нашего Дружка… В общем, я тебя поздравляю, наш Дружок стал папой!
Сама я к этому событию отнеслась со всей ответственностью, как если бы у меня лично родились внуки. Взяла бутылку шампанского и коробку конфет для хозяйки, палочку колбаски для собачки–мамы и банку сгущёнки для новорождённых щенят и вместе с Дружком, которым я в этот момент чрезвычайно гордилась, отправилась в гости. Хозяйка Наташа, женщина одного со мной возраста, живущая в общежитии и одна воспитывающая дочь, встретила нас радушно (это она звонила нам чуть свет), а вот Рамона – довольно агрессивно, к щенкам не подпускала, скалила зубы и рычала. Дружок повёл себя и вовсе странно – постарался побыстрее улизнуть в оставшуюся открытой дверь. Пришлось передать гостинцы из рук в руки и ретироваться.
Потом были ещё щенки и еще… Кому‑то я даже помогала их пристраивать, нескольких подарила нашим близким друзьям, и каждый раз подсчитывала, сколько всего их народилось. Но дойдя через пару лет до тридцати, сбилась со счета и бросила это занятие. А если кто‑нибудь предъявлял (в шутку или всерьёз) претензии, я только плечами пожимала: надо, мол, следить за своими собаками. Дружка окрестили «кавалером всей горбольницы» и, случалось, специально приходили с заявками:
— Пусть ваш Дружок с нашей Долли погуляет, а то с другими у неё ничего не получается.
На улице он успевает за двадцать минуть обежать всю округу, все везде обнюхать и везде отметиться. Дома же целыми днями лежит под дверью или под моим письменным столом, или под столом в кухне. Дома его не видно и не слышно. Ему хорошо у нас. И нам хорошо с ним. Я его люблю, как ребёнка. И даже перестала бояться других собак. Случись на улице какая‑нибудь псина оскалится на моего Дружочка, я тут же бесстрашно бросаюсь на неё:
— Фу! – кричу. – Фу! Пошла вон!
— Она за Дружочка сама кого хочешь покусает, — смеётся Алёшка.
Моя сестра Нелля качает головой и вздыхает. Она уже сто раз пожалела, что Дружок достался мне, а не ей. Лучше бы, говорит, я своего Рокки кому‑то отдала, а его взяла.
— Нетушки! — говорю я. – Он мой, я его никому не отдам.
librolife.ru
Pragueratter | Все права защищены © 2018 | Карта сайта
