– КЛАСС! КЛАСС! КУСАЧИЙ! ХОЧУ ЗЛУЮ СОБАКУ! ВОТ ЭТУ ХОЧУ!
Вот. Так его и забрали. Кошмарное рыжее солнышко стояло насмерть, несмотря на нервный приступ мертвенно бледной репы. Призовой омар, тоже на грани нервного срыва, добавил от себя:
– Да пусть берет эту собаку, какого чёрта! А то ещё устроит нам опять голодовку.
Клетка открылась. Директор с гуманным выражением лица протянул руку. Пёс упёрся всеми лапами и ощерил все зубы. Но Лохматый сам выпихнул его наружу. Одним тычком морды. Тогда Пёс перестал сопротивляться. Он тихо плакал на руках у рыжего солнышка, внезапно превратившегося в милую, ласковую девочку, которая гладила его, повторяя:
– МОЯ собака, это МОЯ собака. МОЯ, МОЯ.
Пёс был слишком поглощён горем, чтоб уловить то, что должно было бы насторожить его в этих словах. Он просто плакал. И ему казалось, что так он и будет плакать всю оставшуюся жизнь. Не переставая. Но горе – странная штука. Даже в самом глубоком горе мы замечаем всякие вещи, не имеющие к нему никакого отношения. Вот так, не переставая плакать, думая только о том, что расстаётся с Лохматым навсегда, Пёс заметил, что от девочки пахнет яблоками. Странно, тем более, что для яблок ещё не сезон. Но Псу предстояло скоро узнать: для его новой хозяйки не существовало ни времён года, ни времени суток. Если она чего-то хотела, она получала это тут же. Видимо, сегодня днём она захотела яблок(*1). А вечером – собаку.
Двустворчатые ворота распахнулись настежь. Трое туристов двинулись к выходу под лай и вой обезумевших собак. И вдруг на приёмник упала чёрная тень. Лай как отрезало. Из-под тени дохнуло ветром Настоящего Страха.
На этом месте Пёс всегда просыпается. Чёрный фургон. И последний взгляд Лохматого. Пёс открывает глаза. Он проснулся от собственного воя. На этот раз Пом тоже просыпается.
Не от голоса Пса, нет. Её разбудило что-то вроде внутреннего сигнала: «Проснись! Псу плохо!»
Она выскакивает из комнаты. Бежит в кухню. Обнимает Пса, который дрожит всем телом. Босая на кафельном полу, хоть это и не положено. Хоть это и не разрешается, она уносит Пса в свою комнату. Хоть это и строжайше запрещено, кладёт его с собой в постель. И шепчет, шепчет ему на ухо. Ласково-ласково. Долго-долго.
– Опять кошмар? Не бойся. Пёс, я с тобой. Я тебя никогда не брошу. Никогда!
И так – пока Пёс не уснёт, совсем успокоившись. И в то же время гордясь собой. Да, гордясь, потому что он думает: «Чёрная Морда и Лохматый были бы мной довольны: Пом – хорошая хозяйка. Я хорошо её воспитал!»
Однако это было нелегко…
Да уж! Прямо-таки ох как нелегко!
Конечно, поначалу всё было очень хорошо. Пом решила утешить Пса, который плакал с утра до вечера. А уж если Пом что-нибудь решала…
Она не отходила от Пса. Она прижимала его к груди и что-то ему нашёптывала. Голос у неё был теперь совсем не такой, как в приёмнике. Теперь это был укромный голос. От него Псу казалось, что сам он – внутри Пом. Это трудно объяснить. Ощущение было такое, будто слова Пом окутывают его тёплым воркующим одеялом.
Мало-помалу он перестал плакать. Пом повела его на пляж. Он гонялся за чайками.
– Ты только погляди на этого олуха, – гоготал Потный, – ну куда ему поймать чайку, а ведь так и будет весь век за ними гоняться! Глупые всё-таки твари собаки…
После чего Потный вставал и сам принимался бегать. Ни за кем, просто так. Бегал, приседал, руки в стороны, вдох – выдох, потом опять бегал и т.д. И так часами. А потом снова растягивался около Перечницы, очень довольный собой. (Непостижимо!)
– Опять ты весь взмок, – выговаривала ему Перечница.
И правда: он никогда не купался, а всё время был мокрый с ног до головы.
– Надо поддерживать форму! – отвечал он и старался достать головой до колен.
Гонясь за этой своей формой и обливаясь потом, он и выработал себе тот специфический мускусный запах, который Пёс тут же узнал. Этот запах тоже был знаком ему по свалке. Так пахли отходы с живодёрни. Овечьи шкуры, вялящиеся на солнце. В своё время Пёс очень интересовался этим запахом, но Чёрная Морда запретила ему приближаться к овечьим останкам.
– Это пусть чайки жрут, – говорила она брезгливо.
Соответственно, Пёс и к Потному старался не приближаться. К Перечнице тоже. Потому что, пока Потный бегал, прыгал, потел, наращивая мускулы и запах, Перечница развлекалась тем, что вынимала из сумки какую-то причудливую бутылочку и опрыскивалась из неё с утра до вечера. Когда она впервые при нём это проделала, Пёс как раз лежал рядом. И вот она достаёт бутылочку, отвинчивает пробку, фигурную, как церковный купол, и ну опрыскивать голову, плечи, подмышки, все подряд. Несколько капель брызнуло Псу на морду, и на него напал ужасный чих. Он чихал до слёз, просто хоть помирай. Как будто ему в ноздри набили перца.
– Что такое? Ты чего? Да перестань ты чихать! Ох, эти животные, сколько от них заразы! – раскричалась Перечница.
И так громко, что Пёс кинулся искать убежища в ногах Пом.
– Что ты сделала МОЕЙ собаке? – немедленно спросила Пом голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
– Да ничего я ему не делала, моя куколка! Это он тут заразу распространяет, дрянь такая!
– Моя собака – не дрянь, – возразила Пом с этакой улыбочкой, – и не советую никому называть МОЮ собаку дрянью.
А потом вскочила и принялась бегать с Псом за чайками. Серебристые брызги взлетали к небу, не говоря уж о белых вспышках крыльев. Это было красиво. Пёс носился как угорелый. Но случалось, вместо взлетающей чайки в синеве неба ему виделось нечто другое. Белое. Железное. Тяжёлое. Оно падало, кувыркаясь в воздухе. Тогда Пёс останавливался как вкопанный, и из груди у него вырывался протяжный вой, как тогда, у трупа Чёрной Морды. А потом ему снова виделся последний взгляд Лохматого, и он выл и выл, пока Пом не обнимала его, не прижимала к груди и не окутывала своим тёплым укромным голосом.
Ещё одно хорошее воспоминание тех первых дней – крестины.
В тот вечер приятели по кемпингу собрались у прицепа Потного и Перечницы. (Тут они и отдыхали каждое лето, в этом кемпинге. Под Ниццей.) Жара была ужасная, но они все равно развели костёр. Чтоб веселее было. Пёс никакого веселья в этом не видел. Только лишний жар. Составили вместе четыре или пять столов, завалили их всякой едой, натыкали целый лес бутылок. Все уселись вокруг столов, а Пёс на коленях у Пом. А Пом на почётном месте. Наверное, поэтому Потный весь вечер называл её «моя маленькая королева». А ещё – судя по всему, причиной тому были бутылки – все чем дальше, тем самозабвенней пели. Пёс не находил в этом никакого благозвучия. Только лишний шум. Вообще он отчаянно трусил. Ему никогда ещё не доводилось видеть (да и слышать) столько людей разом. Он съёжился на коленях у Пом, стараясь стать как можно меньше. Чтобы про него забыли. Но это не помогло. Потный вдруг поднял стакан повыше и закричал:
8Загрузка...
bookocean.net
«А зачем эта птица?»
«…А какой она марки?»
«…А, Гиеныч?»
«…Это нарисованная птица или настоящая?»
Гиеныч по-прежнему не отвечал. Он шёл, высоко задрав голову и напрягая шею, которую гнула к земле тяжесть птицы. Птица была больше Пса.
Наконец они перешли мост и оказались перед портиком, сложенным из больших камней. Наверху у него была какая-то надпись, но прочесть её Пёс, разумеется, не мог. Кованая входная решётка была открыта. Казалось, она приглашает войти. Однако Гиеныч входить не стал. Он шагнул к портику и положил птицу между каменными столбами, потом отступил обратно, сел и стал ждать. Пёс уселся рядом.
– Что это за место? – спросил он, затаив дыхание.
– Собачье кладбище, – сказал Гиеныч будничным тоном.
– А чего мы ждём? – шёпотом спросил Пёс, сам не зная, чего ему больше хочется – поскорее войти или удрать.
– Жди. Сам увидишь.
За портиком было темно. Казалось, на кладбище нет ни души. Только и можно было различить внушительную тень – статую сенбернара с бочонком рома на шее, бережно несущего в своей огромной пасти ребёнка. Шумел ветер. Вода поплёскивала о берег. Они сидели так уже довольно долго, когда появилась кошка. Это была красивая египетская кошка, длинный сильный зверь песочной масти. Казалось, её породила сама темнота. Пёс так и подскочил и угрожающе зарычал.
– Замолчи, – приказал Гиеныч.
Кошка уселась перед ними и принялась их разглядывать. Ничуть не насторожённо, очень непринуждённо. Она подождала, пока Пёс совсем успокоится, потом ухватила птицу за шею и поволокла её в темноту кладбища. Только тогда Гиеныч сказал:
– Пойдём.
На кладбище было не так темно, как казалось снаружи. Свет от моста там и сям пробивался между нависающими ветвями. Как будто косые лучи в соборе, падающие на каждую могилу. А кругом сплошная тьма. Тут были всевозможные надгробья – величественные памятники и совсем маленькие плиты, мраморные, гранитные или просто бетонные, а на них всевозможные имена: Поллукс, Милорд, Рамзес, Цезарь (золотыми буквами), Папик, Плюх, Бибишь, Лаки, Мушка (гравировкой по камню или краской по бетону), и Гиеныч уважительно читал их вслух, вместе с прощальными словами любви, которые хозяева написали под этими именами:
«Нашей Мушке от любящих друзей. Мы тебя никогда не забудем». – «Милому Фанту, товарищу в радости и горе». – «Прощай, Лейла, я плачу». – «Ах, Бишон, добрая душа, ты был лучше, чем я…» – и ещё, и ещё, великая жалоба людей, оплакивающих свою утраченную собаку, плач, внятный каждому посетителю.
На всех могилах были цветы, а между ними росли большие, невероятно могучие деревья.
– Это не деревья, – заметил Гиеныч, – это собаки, которые стали деревьями.
Но что особенно поразило Пса, так это количество кошек, бродивших по кладбищу. Можно было подумать, что это их царство. Один чёрный кот, тонкий, гибкий и невозмутимый, выводил когтями красивые узоры на песке вокруг надгробия из розового порфира, уже украшенного птичьими перьями. Перьями, которые Пёс узнал с первого взгляда.
– Ну да, – сказал Гиеныч, – днём наше кладбище украшают и охраняют люди, но ночью этим занимаются кошки… И уж они-то охраняют! – добавил он, кивнув на пару жёлтых глаз, не мигая следящих за ними из темноты.
А у самых ворот, справа от входа, был холмик, весь в цветах – могила неизвестной ничейной собаки, которая пришла умирать сюда, на кладбище счастливых собак.
Пёс захотел обойти кладбище ещё раз. Гиеныч согласился. Пёс попросил ещё раз прочесть имена, начертанные на надгробиях. Гиеныч снова сделал перекличку всем похороненным собакам. Пёс захотел ещё раз выслушать эпитафии. Гиеныч прочёл. Пёс захотел все обойти по третьему кругу. Гиеныч отказался.
– Нет, – сказал он, – нам пора.
Они направились к выходу. Молча. «Люди и правда непредсказуемы!» – примерно такая мысль вертелась в голове у Пса. «А кошки-то!» – примерно такой была вторая мысль. Думать более связно он был не в состоянии. Немой, оглушённый, одурманеный, под гипнозом, он чувствовал себя так, словно ступал по облаку.
Они подошли к воротам. И – кстати о кошках – там как раз одна и сидела. Давешняя египтянка. Следуя примеру Гиеныча, Пёс сел напротив неё. Тогда Египтянка вполне явственно подмигнула, повела головой, указывая в угол кладбища, и направилась туда, подняв хвост трубой, как это делает вся их братия в предвкушении кормёжки.
– Идём за ней, – сказал Гиеныч, – Итальянец приглашает нас на обед.
Итальянец был у них за главного. (У всех кладбищенских кошек.) Они с Гиенычем давно знали друг друга и дружили. Итальянцем его звали потому, что он был любимым котом одного старого итальянского актёра, очень богатого и чувствительного, который кормил своих кошек лососиной, дичью и настоящей икрой. «Безобразие, – шушукались соседи, – когда столько людей голодает!» Вот только у Актёра дверь была для всех открыта, а у соседей заперта на засов.
Так вот, Итальянец жил у Актёра, как и трое его друзей – Египтянка, Художник и Розка. Художник – это был тот самый чёрный гибкий кот, который украшал надгробие из розового порфира, а надгробие это как раз и было надгробием Розки, доброй толстой старой суки розоватой масти, ласковой, как нянюшка, которая прожила у Актёра 18 лет. От такой долгой жизни Розка в конце концов стала выдыхаться. С каждым днём она все медленнее поднималась по лестнице, и язык у неё вываливался все длиннее. У неё едва хватало сил дышать. А потом как-то утром, когда Итальянец (кот) проснулся и с мурлыканьем подошёл об неё потереться, Розка не завиляла хвостом, не сморщила морду, даже глаз не открыла. Она перестала дышать. У неё уже не было на это сил.
Кому сказать – не поверят, как плакал тогда Актёр! «Так убиваться о какой-то собаке!» – хихикали соседи, которые сами с большим хладнокровием ждали бабушкиного наследства.
И вот Розку похоронили. Актёр поставил ей памятник из серо-розового порфира, точно такого же цвета, что её шерсть.
С этих пор Итальянец, Египтянка и Художник и несли стражу на Собачьем кладбище. Скоро к ним присоединились и другие кошки. Дело в том, что каждая кошка когда-нибудь да встречает на своём веку собаку, без которой с тех пор жить не может. Всех других собак она если и терпит, то с трудом, но эту одну любит; такая вот особенность.
Итальянец занимал вместе с Египтянкой и Художником большую пустующую конуру в углу кладбища, рядом со сторожкой, обитаемой только днём. Едва Египтянка доложила о гостях мяуканьем (только это было скорее похоже на рокот), Итальянец вышел их встречать. Это был вальяжный чёрно-белый кот, с необычайно изысканными манерами, ростом вдвое больше Пса. Казалось, будто он одет в чёрный жакет или смокинг с белым пластроном, на котором красовалось чёрное пятнышко, точь-в-точь похожее на галстук-бабочку. Он улыбался благодушно и немного игриво. В каждом его неспешном движении чувствовалось, что гостеприимство для него дело серьёзное. Он остановился перед Гиенычем и Псом с улыбкой скромного радушия. Гиеныч в знак дружбы поднял переднюю лапу и положил её на плечо Итальянцу. Итальянец выгнул спину и потёрся о грудь Гиеныча. Потом посмотрел на Пса. Робея чуть не до столбняка, Пёс неловко поднял лапу, уверенный, что ни за что не дотянется до плеча Итальянца. Но кот, прогнувшись с поразительной гибкостью, протёк под лапой Пса и об его грудь тоже потёрся. На какую-то секунду Пёс почувствовал себя очень большим. Это чрезвычайно польстило его самолюбию.
16Загрузка...
bookocean.net
Солёное дыхание близкого моря накрыло их все своим широким одеялом.
Пёс шёл, как во сне. Лапы его ступали беззвучно. «Ну что ж, – сказал он себе, – спать, так спать». Он выбрал клумбу поуютнее на площади Гарибальди, разгрёб носом герань, шесть раз прокрутился на месте и со вздохом свернулся в клубок. «Но прежде чем уснуть, надо принять решение». Ещё несколько секунд ушло на размышления. Над старым городом колокол прозвонил полночь. «Ладно, – решил Пёс, – завтра возвращаюсь к мяснику. Это, конечно, не хозяйка, но Чёрная Морда наверняка меня не осудила бы. А потом, кто знает, может, у него есть жена…»
Проснулся он вместе с солнцем. Кстати, эта привычка так и осталась у него на всю жизнь: вставать чуть свет, как он вставал к разгрузке, чтоб поймать первое, что пошлёт случай. Город тоже потихоньку просыпался. Он был и вправду красив со своими клумбами герани, апельсиновыми деревьями, охристыми домами и синим небом. Запахи уже начинали подыматься над землёй. Пёс принялся искать среди них запах мясника. На поиски ушло какое-то время, потому что, следуя за вчерашней тётенькой, он забрёл далеко от лавки. Первый запах он забраковал – в той лавке торговали кониной; второй, отдававший гормонами, тоже; после некоторого колебания отбросил третий, из мясной-колбасной, и, наконец, остановился на последнем, самом дальнем, самом неуловимом. Он узнал в нём, кроме здорового запаха свежего мяса с вольных пастбищ, запах самого мясника. Это был тончайший аромат лаванды, который Пёс уловил, как только тот прижал его к груди. Вы скажете – неубедительно, в Ницце от многих должно пахнуть лавандой. Правда. Но не от мясников. Он них скорее уж пахнет петрушкой. Нет, смесь крепкого запаха деревенской говядины с тонким ароматом лаванды – так не могло пахнуть ни от кого, кроме его мясника. Так что он без колебаний двинулся к цели, находя дорогу верхним чутьём, сосредоточенный, как всегда.
Он шёл против ветра, чтоб не потерять след, не обращая внимания на то, что происходило вокруг.
– Когда идёшь по следу, не позволяй себе отвлекаться, – нашёптывала Чёрная Морда откуда-то из глубины его памяти.
А кругом между тем было на что посмотреть. Консьержки подметали у подъездов, а мусоровозы заглатывали отбросы – вместо зада у них была челюсть. И какая челюсть! Она захватывала все подряд (мясо, тряпье, рваные ботинки, пластиковые бутылки… ) и схряпывала с устрашающим железным лязгом. Пока мусоровозы поглощали свой завтрак, другие грузовики со свистом скользили на круглых щётках, которые вращались с бешеной скоростью, обдавая все вокруг водяной пылью. Город совершал свой утренний туалет. Ведь это был город туристов. Город, обязанный «выглядеть», как говорил его мэр. И выглядеть безукоризненно. Прибранным, цветущим и начищенным до блеска с самого утра.
– Похоже, они тут объявили войну запахам! – ворчал Пёс, стараясь не упустить след.
Он внюхивался сосредоточенно, как никогда. Несомненно, именно поэтому он не слышал, как подъехал серый фургон. Надо сказать, фургон двигался совершенно бесшумно. Он уже некоторое время следовал за Псом с заглушённым мотором, скользя вдоль тротуара, безмолвный, как акула. И такой же опасный. Словом, Пёс его не слышал. Когда его накрыла сеть, оглядываться было уже поздно.
– Ещё один!
Пёс вцепился зубами в руку. Но рука была в толстой кожаной перчатке. Открылась стальная дверь. Пса швырнули в чёрную дыру. Дверь захлопнулась. Водитель снова завёл мотор.
– Тоже, значит, попался? – послышался чей-то голос в темноте. Псу пришлось хорошенько приглядеться, чтобы различить говорившего.
– А ты ведь молодой, – продолжал тот, – и, наверно, ловкий, ты-то мог бы удрать.
– Вот именно, – вступил другой голос, язвительный и гнусавый, – молодо-зелено, соображения никакого! Вот такое чмо прёт себе не глядя, пока не влипнет, не понявши даже, как.
– А ты-то что здесь делаешь, если ты такой умный? – устало спросил первый голос.
– Я – другое дело, – тявкнул второй, – меня сцапали спящим! И, чтоб ты знал, уж я-то тут не задержусь! При первом удобном случае – фьюить! – только меня и видели, вот посмотришь…
– Ну да, ну да, все вы так говорите, – отозвался первый голос, принадлежавший лохматой громаде в глубине фургона. – Хотя, конечно, если в этот раз выберемся…
– А куда нас везут? – решился наконец спросить Пёс, обращаясь к Лохматому.
– Оно ещё спрашивает, куда везут! – воскликнул Гнусавый. – Ты что, детка, с луны свалился? Откуда такой идиот на нашу голову?
– Отстань от него, а? – проворчал Лохматый, и в полумраке блеснули его клыки. А Псу объяснил: – Нас везут в приёмник для бродячих собак.
– А зачем? – спросил Пёс, которому очень хотелось бы узнать ещё, что такое «приёмник», но неловко было задавать столько вопросов сразу.
– Он спрашивает «зачем»! Ой, держите меня! «Зачем», это ж надо!
И вдруг Пёс услышал, как Гнусавый цитирует ему на ухо:
– «Постановление муниципалитета от 1 июля текущего года: В целях улучшения санитарного состояния города и ввиду ущерба, наносимого туризму возрастающей численностью бродячих собак, ежедневно будет производиться отлов упомянутых собак соответствующими муниципальными службами. Собаки, не востребованные владельцами в течение ТРЁХ ДНЕЙ, по истечении этого срока…» – кх-х!
– Заключение – моё, – шепнул Гнусавый с жуткой ухмылкой, – звучит не столь официально, но смысл тот же.
После чего все примолкли. Фургон ехал и ехал, стреляя выхлопом. Время от времени мотор глушили. И тогда было слышно, как тихо шелестят шины, понемногу замедляя ход. Иногда машина резко останавливалась, и в открывшейся двери показывалась собака, которую забрасывали в фургон.
– Это недоразумение! Я буду жаловаться! Вы не знаете, с кем имеете дело! – кричал вновь прибывший к великой радости Гнусавого.
А иной раз новичок, ещё толком не проснувшийся, вообще ничего не кричал.
А бывало, говорил просто:
– Привет, ребята! С добрым утречком, да?
И спрашивал:
– Срок-то какой?
– Три дня, – отвечал Лохматый.
– А потом – кх-х! – уточнял Гнусавый.
Но бывало и так, что фургон снова заводил мотор, так и не открыв дверь. Вот тут разражалась целая буря, и громче всех орал Гнусавый:
– Упустили! Упустили! У-у-у, растяпы! Уволить на фиг! Вам не собак, вам черепах ловить! Упус-тили! Упус-тили! Эй, лохи! А улитку поймать слабо? Упус-тили! Упус-тили!
Даже Лохматый не мог удержаться. А потом крик шёл на убыль, на убыль и совсем стихал.
Потому что, по правде говоря, ситуация была вовсе не из весёлых.
Приёмник для бродячих собак – вот уж ничего хорошего. Самое ужасное из его собачьих воспоминаний. На этом-то месте своего сна Пёс и воет каждую ночь. И Потный, проснувшись, как встрёпанный, ругается: «Опять Псу что-то снится! Нет, пора положить этому конец!» На самом деле Потному страшно. Протяжный вой, поднимающийся из памяти Пса, леденит ему кровь. И Потный будит Перечницу, чтоб было не так одиноко.
5Загрузка...
bookocean.net
– Что ты, девочка? Что с тобой? Почему мы так горько плачем? Заблудилась? Помочь тебе добраться домой?
Это был какой-то господин с кожаной сумкой через плечо, в начищенных ботинках и почтенного возраста.
– У ДЕВОЧКИ ВСЁ В ПОРЯДКЕ! НИЧЕГО ЕЙ НЕ НАДО! ЧЕГО ПРИСТАЛИ? НЕ ВИДИТЕ, Я ЗАНЯТА! ВАЛИТЕ ОТСЮДА, А ТО ПОЛИЦИЮ ПОЗОВУ!
– Но… – пролепетал услужливый прохожий и по стеночке, по стеночке поспешил прочь.
Пом осталась стоять, дрожа от злости. Но злилась она прежде всего на себя. Пёс все понял. Оставалось начать по новой.
И начали.
Они брели по бесконечным проспектам, пересекали широкие площади, петляли лабиринтами переулков, спускались в подземные переходы, взбирались по крутым лестницам. Пока совсем не стемнело. Пом окончательно перестала понимать, куда они забрели. У неё отчаянно болели ноги. Но ей было на всё наплевать. Она ничего не замечала, кроме Пса. Пса, который держался в нескольких шагах впереди, свежий и бодрый и по-прежнему недосягаемый.
Она пустилась на последнюю хитрость.
– Ладно, Пёс. Твоя взяла. Не хочешь идти со мной – ступай куда хочешь. Пока!
После чего развернулась и удалилась решительным шагом.
Пёс провожал её взглядом, пока она не скрылась за углом. Сидел и смотрел. Три секунды, десять, пятнадцать, не сводя глаз с этого угла. Прошла минута, и вновь показалась рыжая головка. Но это уже не было прежнее солнышко. А если и солнышко, то совсем угасшее. Жалкая маленькая головка, с тревогой высматривающая, здесь ли Пёс. Да, он был здесь. Но чего он ждал? Чего? «Чего он ждёт?» Пом отчаянно пыталась найти ответ. А он, сидя на тротуаре с высоко поднятой головой, как раз и ждал, чтоб она этот ответ нашла. Так продолжалось долго; оба не двигались с места и только глядели друг на друга. А потом вдруг, когда оба уже были близки к отчаянию, наконец свершилось. Пом подошла. Пёс сидел на месте. Подойдя вплотную, она не попыталась его схватить. Он не отскочил. Она не столько села, сколько рухнула на бортик тротуара. Он склонил голову и снизу заглянул ей в лицо. Она заговорила:
– Все так, Пёс, ты прав, я была дура, эгоистка, злюка, я тебя мучила, я тебя забросила, все правда. Но что я могу сказать? Я хочу, чтоб ты вернулся, мне без тебя плохо, я так плакала, вот. И ты меня прости. Конечно, я не могу тебя заставить, и что толку, если я скажу, что больше так не буду, ты не обязан мне верить, но я, правда, больше не буду… ну, думаю, не буду… нет, правда, не буду! Я же тебя так люблю, и мне без тебя так плохо, я больше не буду, честное слово.
Все это тихо, почти шёпотом, не находя слов, и одновременно снимая туфли, потом носки. А ноги-то – на них живого места не было! Так что домой решили ехать на метро. Они сели в поезд на Маркс-Дормуа, сделали пересадку на Маркаде-Пуассонье, потом на Барбес-Рошешуар и на Сталинград, и поезда баюкали их до Порт д'Итали – её, босую, с туфлями в руках, и его, свернувшегося клубком у неё на коленях. Её, ставшую наконец спокойной и ласковой, как Пом прежних хороших времён, и его, наконец-то победоносно переводящего дух.
Ну хорошо. Возвращаемся из прошлого в настоящее. Вот уже два месяца, как Пёс снова с Пом. А также с Потным и Перечницей, что гораздо менее приятно. Когда Пом явилась среди ночи с окровавленными ногами и Псом на руках, Потный и Перечница уже успели поставить на уши все больницы, полицию и пожарных. «У нас дочь пропала! У нас дочь пропала!..» Они с ума сходили. Перечница была уверена, что девочку похитили, и не отходила от телефона, ожидая звонка с требованием выкупа. Соседи успокаивали её, как могли:
– Да нет, полно вам, может, она просто попала под машину!
– Или взяла и отправилась в Катманду!
– Или свалилась в Сену…
В общем, оказывали моральную поддержку.
Потный метался из угла в угол, как гризли, у которого отняли мёд. Он повторял снова и снова:
– Если кто-нибудь её обидел, если хоть пальцем тронул…
И смотрел на соседей так, что те отводили глаза. А потом вдруг валился на стул, рыдая:
– Моя маленькая королева, где она, где?
И вот, уже за полночь, звонок. Дзин-нь! Все – к дверям. Открывают – Пом! Босая, а на руках Пёс.
– Ну? Ты что ж это творишь? Ты знаешь, который час? Где тебя носило? И не стыдно? А? Ты хоть соображаешь? Мы уж и полицию подняли на ноги, и пожарных, и больницы! Знаешь, во что это нам обойдётся? А соседи? Что соседи скажут? Вон, смотри, уже смеются! Все из-за этого Пса, да? На что хочешь спорю, все из-за него, проклятого!
Они сразу же стали смотреть на Пса косо. Ещё косее прежнего, если такое возможно. И с течением времени отношения не улучшились. В последние дни даже, пожалуй, стали ухудшаться. Но Псу наплевать. Пом его любит, а больше ему ничего не надо. За эти два месяца он завершил воспитание. Его хозяйка стала ему другом. Для начала он заставил её усвоить, что он, Пёс, важнее, чем её портфель, куклы, диски и капризы. Дальше наотрез отказался выступать на публику, внушил ей, что он не цирковая марионетка, а настоящая собака. Давал лапку ей – это ладно; проделывать всякие штуки для неё – это пожалуйста; позволять ей наряжать его рок-певцом – это сколько угодно, но за пределы комнаты чтоб ничего не выходило! Секрет! Только между нами. Ещё он показывал ей, как отличить больную собаку от здоровой. Нос сухой и горячий – собака больна. Нос мокрый и холодный – собака здорова. У людей-то как раз наоборот. Он трётся носом о половую тряпку, пока тот не становится горячим и шершавым, как наждак. Потом принимает самый жалкий вид, еле волочит ноги словно у него и крови-то в жилах не осталось. И вот она ахает: «Пёс! Господи, да ты совсем больной! Иди, я тебя полечу!» И ну взбивать ему молоко с яйцом, не забывая добавить толчёной скорлупы: «Ешь, это кальций, для зубов полезно». В общем, всякие есть приёмы. Если ей случается дать волю своему знаменитому норову (такое ещё бывает время от времени), он просто-напросто поворачивается к ней спиной и отказывается даже смотреть на неё – и день, и два, и три – пока она не извинится. И она извиняется. А в ответ на всё это он чутко отзывается на малейшие её огорчения. Он отказывается от еды, когда она не ест, осушает её слезы, когда она плачет, а когда родители устраивают ей выволочку, смотрит на них с таким упрёком, что они краснеют до ушей. (Собаки это очень хорошо умеют.) Каждый день он провожает её в школу и встречает после уроков. Он умный пёс, и безошибочно умеет отличить желание от каприза. И верный тоже, однако независимый. Не раз он уходил из дома повидаться с Гиенычем. (Друзей бросать нельзя. Никогда. Ни по какой причине!) Гиеныч всегда ему рад.
– Я теперь с Пом, – объясняет ему Пёс. – Понимаешь, мой Кабан – это она.
– Как тебе удалось её вернуть?
Пёс усмехается в усы. И шепчет:
– Я сделал так, чтоб меня захотели…
– А родители? – спрашивает Гиеныч.
– А что мне до них, – отмахивается Пёс.
18Загрузка...
bookocean.net
Вот и Пёс сразу узнал Гиеныча и на стенах, и на каминной полке.
– Слушай, да это же ты! А как это получается, что ты здесь такой красивый?
– Взгляд любви… – скромно потупившись, пояснил Гиеныч.
Так Пёс без лишних слов водворился у Гиеныча и Кабана. Да, именно у обоих, потому что и вправду нельзя было сказать, что квартира принадлежит одному Кабану. У Гиеныча были здесь точно такие же права, как у его хозяина (но он никогда не говорил «хозяин», только «друг»), и запретных мест для него не было. Однако он своими правами не злоупотреблял.
– На кровать к нему я не лезу – сам понимаешь, мы оба такие здоровые, тесно было бы.
Через два дня на третий Гиеныч и Пёс провожали Кабана на Лионский вокзал. Иногда утром, иногда вечером. А потом отправлялись шататься по Парижу.
Нагулявшись, они возвращались в квартиру Кабана. Гиеныч умел открывать двери, что для собаки уже немало. Но он умел ещё и закрывать их за собой, а это уже высший пилотаж.
– Это всё такие штуки, которым надо научиться, если хочешь быть свободной собакой: закрывать дверь, вытирать лапы, пить из-под крана…
– Но кто же тебя научил всем этим штукам? – спросил Пёс.
– Кабан, кто же ещё!
Пёс не мог понять, как это Кабан, который был хозяином Гиеныча, сам же и учил его быть свободной собакой.
– Он мне не хозяин, – в сотый раз повторял Гиеныч, – он мне друг!
– А какая разница между хозяином и другом? – спрашивал Пёс.
Гиеныч терпеливо объяснял.
Он научил его всему. Всему, чему не успела научить Чёрная Морда. Чему, возможно, научил бы Лохматый, если бы они встретились не в приёмнике.
– Но ты и так уже многому научился у этих двоих, – уважительно признавал Гиеныч. – Благодаря Чёрной Морде ты читаешь запахи как никто, ты с ходу засекаешь лучшие куски, и уж тебе-то не грозит опасность попасть под машину! А твой друг в приёмнике – разве не получил ты от него урока мужества и дружбы? А ведь эти два качества – гордость всего нашего собачьего рода! Нет, в самом деле, очень, очень достойные люди! Тебе повезло, что ты их встретил.
Да. А теперь Гиеныч учил его всему остальному. Он рассказывал о людях. О людях и собаках. Об их отношениях друг с другом.
– Если, например, человек хочет тебя ударить, что ты сделаешь?
– Нападу первым! – отвечал Пёс, ощетиниваясь.
– Дурачок! Тебе и муху не напугать!
– Неправда! – возражал Пёс. – Там, на Юге, я напугал большую толстую блондинку!
– Знаю, ты рассказывал. Да ведь это потому, что она была близорукая; она приняла тебя за крысу. Люди ужасно боятся крыс.
– Ну ладно… Так что я должен делать, если человек хочет меня ударить?
– Садишься, делаешь самую идиотскую морду и смотришь на него, склонив голову набок, одно ухо свесив, другое поставив торчком.
– И что тогда?
– Тогда он тает, очень просто, делается кротким, как ягнёнок. Действует безотказно, даже на самых злющих.
Неожиданно Гиеныч впадал в задумчивость.
– Я хочу сказать тебе одну вещь, Пёс, очень важную вещь.
Весь его лоб собирался складками, так напряжённо он думал.
– Ну?
– Вот видишь ли… При такой страхолюдной внешности, как у нас с тобой, остаётся только один выход: обольщение.
– А что такое «обольщение»?
Голова Гиеныча совсем скрывалась под морщинами.
– Надо уметь сделать так, чтобы тебя захотели.
– А как это делается?
Молчание. Долгий взгляд. Вздох.
– Я тебя научу.
Разумеется, Пёс много рассказывал о Пом. Он описал её во всех проявлениях, вспомнил все: её упрямство, вспышки бешенства, её нежность первых дней, её власть над родителями, её немыслимую жестокость под конец – все как есть.
– Не хотелось бы тебя разочаровывать, – отвечал Гиеныч, зевая (они заговорились далеко за полночь), – но ничего в ней нет такого уж особенного, в твоей Пом. Просто девчушка, каких много: она готовится стать взрослой; только пока она ещё вся перемешанная.
– Перемешанная?
– Ну капризная, если хочешь, взрослые это так называют. Но это не капризы, это мешанина: она ещё сама не знает, чего хочет.
Пёс всё равно не понимал, и Гиеныч повёл его посмотреть на других перемешанных детей. День был серый, только часа в три проглянуло солнце. Воспользовавшись этим, детские садики и школьные дворы разом закишели мелкой шумной детворой. Сидя бок о бок за решётчатой оградой, Пёс и Гиеныч наблюдали.
Дети играли под каштанами. Играли? «Неужели вот это можно назвать игрой?» – недоумевал Пёс. Они производили какие-то сложные действия, попарно или небольшими группами, самым мирным образом, и вдруг все это превращалось во всеобщую свару. Но свара обрывалась так же внезапно, как начиналась, и все возвращались к своим занятиям с серьёзностью профессионалов.
В одном из уголков сада, около горки, Пёс заметил толстого розового малыша, который, сидя на своей обширной попке, ревел, разинув огромный рот. Слезы прямо-таки били фонтаном из его широко открытых глаз. «Да он же умирает от горя», – ужаснулся Пёс. Но тут лист каштана, спланировав, приземлился прямо перед малышом. Тот мгновенно перестал реветь и погрузился в созерцание этого листа, блаженно улыбаясь, словно для него в мире ничего другого никогда не существовало.
По дорожке шли две маленькие девочки, и одна рассказывала другой что-то животрепещущее, а та жадно слушала. Навстречу им попалась третья. Слушательница тут же увязалась за ней, покинув рассказчицу. Рассказчица продолжала говорить как ни в чём не бывало, заливаясь смехом на каждой фразе. Она прошла мимо песочницы. Тут Пёс увидел Старательного. Тот, с ведёрком и совком, достраивал четырнадцатую башню своего песочного замка. Великолепную башню с зубцами, бойницами, ласточкиными гнёздами, все как полагается. Очкастый, сосредоточенный, он работал на диво основательно. Все башни были соединены стеной, на которой он не поленился прорисовать пальчиком контуры воображаемой каменной кладки. А сейчас полировал тыльной стороной совка поверхность четырнадцатой башни, осторожно сдувая лишние песчинки и лаская взглядом своё творение. Сколько же времени ушло у него на такую постройку? «Это какое же надо терпение!» – подумал Пёс. Вдруг Старательный вскинул голову. Глаза у него загорелись каким-то странным огоньком. Он вскочил, раскинул руки, а ртом принялся изображать шум мотора. Довольно долго он кружил так, наподобие моторизованной птицы, вокруг замка, а потом вдруг, без всякого предупреждения, завопил: «ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-ТА-БУМ! БУМ!» – и ну крушить ногами башни и стены. Взрывы, фонтаны песка, тучи пыли, зияющие воронки, форменный катаклизм! Скоро от великолепного замка с четырнадцатью башнями не осталось и следа. Потом Старательный так же внезапно прекратил бомбардировку. Он подобрал совок, степенно положил его в ведёрко и удалился, словно ничего и не было.
14Загрузка...
bookocean.net
– Рано расслабились, ну-ка, надо ещё окрестить эту животину!
(«Животина» – это был Пёс.)
– Верно! верно! дать ему имя! – загалдели гости, которые всегда соглашались с Потным. Пом покрепче прижала к себе Пса.
– А ты что на это скажешь, моя маленькая королева?
– Посмотрим, – сказала Пом, не связывая себя более определённым ответом. – Какое имя вы хотите предложить?
Тут наступило великое молчание. Об этом никто как-то не подумал. А в самом деле, погодите-ка, вот ведь чёрт, как же его назвать-то? И впервые в жизни Пёс увидел, как люди мыслят. Ужасно интересно. Они смотрели сперва друг на друга, поднимая брови и пожимая плечами, потом, каждый сам по себе, смотрели в пространство, подперев рукой подбородок, потом чесали в затылке, потом шаркали ногами и, наконец, все как один поворачивались к Потному и спрашивали, что он придумал.
– Ещё думаю, – отвечал Потный.
И все снова принимались мыслить.
Пёс должен был признать, что вечеринка не лишена интереса. Когда Потный мыслил, он становился очень забавным. Лоб у него собирался складками, как у бульдога, а нижняя челюсть выдвигалась вперёд. Того и гляди клыки покажутся, и станет слышно, как скрипят мозги. Лицо становилось ещё краснее, чем обычно. Все гости молча смотрели на него. Это продолжалось довольно долго. Наконец Потный торжественно объявил:
– Придумал.
Все в один голос:
– Ну? Давай! Ждём! Какое имя?
Он отхлебнул вина и сказал:
– Медор!
Отхлебнул ещё глоток и спросил:
– Ну, что на это скажете?
Все дружно зааплодировали.
– Годится! Здорово! Красота! Так оригинально!
Потный смотрел на Пом с нескрываемой гордостью. Но не успел он и рта раскрыть, чтоб спросить, согласна ли она на Медора, Пом ответила очень просто:
– Нет.
(Пёс вздохнул с облегчением.)
– Нет? Но почему же? – спросила Перечница в надежде как-нибудь избежать препирательств.
– Потому что в жизни никакую собаку не зовут Медор, только в книжках. К тому же Медор – это старо. Вот почему нет. А «нет» – это значит «нет».
Последовало неловкое молчание, только посуда звякала. Чтобы как-нибудь прервать его, кто-то предложил:
– Тогда, может, Милу?
– Нет, – отрезала Пом. – Милу – то же самое: это не собачье имя, это имя картинки.
Новая порция молчания. До всех начинало доходить, что придумать собаке имя, оказывается, не так-то легко. Прежнего веселья уже не чувствовалось. Казалось, над застольем нависла какая-то туча. Главным образом над головой Потного. Чёрная туча, которая вот-вот разразится молниями. Тут все, как один, бросились головой в омут:
– Рекс! – предлагал один.
– Принц! – подсказывал другой.
– Милорд! – выкрикивал третий.
– Вольф! Верный! Султан! Трезор! Паша! Барон!
На каждое предложение Пом отвечала просто:
– Нет.
Иногда она снисходила до объяснений:
– Это имя не звучит. А это слишком простецкое. А это какое-то выпендрежное. А так каждую собаку зовут.
И так далее, пока чёрная туча над головой Потного не лопнула:
– Ну ладно! Сама тогда придумывай, раз ты такая умная! Давай-давай, что ж ты? А? Никак не придумаешь? Ну? Мы ждём?
– Пёс, – просто сказала Пом.
– Понятно, что пёс, а дальше? Какое имя ты этому псу даёшь?
– Моего пса будут звать Пёс, – терпеливо объяснила Пом.
– Как это – пёс? – Потный вытаращил глаза. – Пёс – это же не имя!
– Это имя, и из всех имён оно самое оригинальное, самое красивое и самое простое. Я не знаю ни одной собаки, которую звали бы Пёс. Кроме моей, – заключила она, глянув так, что сразу стало ясно: вопрос решён и обжалованию не полежит.
– Да ведь всех собак называют «псами», куколка моя! – вмешалась Перечница с вымученным смешком, – это их название, оно и в словаре стоит! Ну сама подумай!
Взглядом она извинялась перед гостями.
– Я всё обдумала. Мой пёс, единственный из всех псов, будет носить имя «Пёс», он будет Пёс с большой буквы, потому что таких, как он, больше нет, он единственный!
– Вот уж это точно, – признал Потный, многозначительно подмигивая гостям. – Да и вообще, может, ты и права, зачем ему имя, всё равно он слишком глуп, чтоб отзываться.
Пом ничего не ответила. Только улыбнулась. Она встала из-за стола. Сказала: «Всем спокойной ночи», – а Псу, который так и сидел на стуле, не зная, что нужно делать, бросила, не оборачиваясь:
– Пошли, Пёс!
Пёс поспешил на зов, словно его всю жизнь так и звали.
А потом отпуск кончился. Надо было возвращаться в Париж. Там они жили – Потный, Пом и Перечница. В Париже.
Не слишком приятное путешествие для Пса. Нет, были, конечно, приятные моменты, но были и другие… Начать с того, что Пёс впервые ехал в машине. (Дорога от Ниццы до кемпинга не в счёт, она была прямая.) А тут Пёс в первый раз узнал, что такое повороты. Потный решил ехать горами вдоль моря, потому что, как он говорил, это туристический маршрут. «И дешевле», – добавляла Перечница. Пёс ехал стоя на заднем сиденье рядом с Пом. На каждом вираже он чувствовал, как внутри него тоже всё переворачивается. А виражей было столько, что на каком-то из них Пса вывернуло. Увидев это, Пом стала белой, как облачко, и её тоже вывернуло. Услышав это, Перечница поспешила открыть окно, так что её вывернуло уже наружу. Эти извержения так бесили Потного, что он срывал злость на всех прочих автомобилистах. В таких случаях ему представлялось, что он один едет правильно. Он жал на газ, и машина неслась на полной скорости. (С прицепом, который мотался сзади, как придётся.) Пёс, который теперь высунул нос в окно, был в восторге. Все запахи мира завихрялись вокруг его морды. Какой-то ураган наслаждений! (Он уже начал свыкаться с поворотами; даже признал, что автомобиль – прекрасное изобретение человека.) Иногда они останавливались: попить, заправиться или чтоб мотор немного остыл. При этом случалось, что Потный оказывался лицом к лицу с кем-нибудь из автомобилистов, чьё водительское искусство незадолго перед тем критиковал. Для Пса такие встречи были захватывающим зрелищем. Потный направлялся к автомобилисту, с самым угрожающим видом поигрывая мускулами. Если автомобилист был того же роста и сложения, он тоже демонстрировал свои. И начинался мужской разговор. Пёс навидался такого на свалке. Два здоровенных кобеля сходились, рыча, вздыбив шерсть на мускулистых загривках. Слыша их рык, видя их напрягшиеся шеи и уши торчком, их оскаленные клыки, сверкающие на солнце, Пёс так и ждал, что они схватятся не на жизнь, а на смерть.
– Ну прямо, – усмехалась Чёрная Морда, даже не оборачиваясь взглянуть, – ничего они друг другу не сделают. Это всё так, на публику.
И в самом деле, два-три раза обойдя друг друга таким манером, противники расходились в разные стороны, и каждый гордо задирал лапу у первой попавшейся шины, словно одержал великую победу.
9Загрузка...
bookocean.net
Всё стихло. Начал накрапывать дождь.
Пёс не мог прийти в себя.
– Ну, теперь понял? – спросил наконец Гиеныч.
Но Пёс так и сидел, не в состоянии ответить. «Гиеныч прав, – думал он, – все эти дети – такие же, как Пом, совершенно перемешанные. Игры, занятия, даже лица у них меняются так же быстро, как ветер меняет направление. И самым непредсказуемым образом. Секунда – и они уже не такие, как были только что».
Вот тут Пёс и вспомнил себя в ту пору (для него уже очень давнюю), когда он ещё не способен был держаться одного запаха из многих. Он сам был тогда перемешанным, как эти дети. И ему впервые стала понятна фраза, слышанная от Гиеныча:
– Беда в том, что мы взрослеем в семь раз быстрее, чем они.
Вот оно что: в то время как он, Пёс, сам того не сознавая, стал взрослым, Пом осталась ребёнком. Перемешанным. Как все дети.
Дождь уже лил вовсю. Детская площадка опустела. Пёс так глубоко ушёл в свои мысли, что голос Гиеныча донёсся к нему словно издалека:
– Пошли давай, пора встречать Кабана.
Гиеныч никогда не ошибался в расписании поездов. Нечто вроде шестого чувства. Всякий раз Кабан находил их на посту. Обоих, Гиеныча и Пса, сидящих у выхода на платформу № 6. И все трое шли домой, счастливые, потому что опять были вместе.
Они правда были счастливы. Пёс даже недоумевал, как это может быть – такое счастье. Ему было как-то тревожно. Слишком это было прекрасно, чтоб так и продолжаться. Кабан и Гиеныч, те ни о чём таком не думали. Похоже, они воспринимали своё счастье как нормальное состояние. Пёс внимательно приглядывался к ним. Они так сжились друг с другом, что внешне своих чувств никогда не выражали. Ну, почти. Гиеныч, завидев Кабана, скромно помахивал хвостом, а тот, рассеянно потрепав его по голове, заговаривал с ним так просто и естественно, словно продолжал только что прерванную беседу.
Чем счастливее они были, тем явственнее чувствовал Пёс, как в нём подымается какая-то горечь. «Странно, – думал он, – должно быть, со мной что-то не так». Но это было сильнее него. Когда он видел, как Кабан берет свои кисти и, поглядывая краем глаза на Гиеныча, кладёт первые мазки на чистый холст (Гиеныч в таких случаях принимал эффектную позу и старался не шевелиться), Пёс не мог отделаться от мучительных видений.
Все тех же, разумеется: дверь холодильника, кувыркающаяся в небе, мёртвая Чёрная Морда среди отбросов, чёрный фургон, глаза Лохматого, труп той собаки на обочине – снова и снова те же картины. Они всё время возвращались. Он стыдился этого. Он ничего не говорил Гиенычу. Не хотел омрачать его счастье. Только вот от Гиеныча невозможно было ничего скрыть.
– Что с тобой творится, Пёс? Вид у тебя, прямо скажем…
– Нет-нет, ничего, всё в порядке, правда.
– Ладно, как хочешь…
Гиеныч не настаивал, зная по опыту, что рано или поздно Пёс сорвётся и тогда сам расскажет ему всё, что сейчас скрывает.
Так оно, естественно, и случилось. В один прекрасный день Пёс сорвался. Он уснул в этой атмосфере мучительного счастья, и все его страшные сны нахлынули разом. И он проснулся с таким воплем, что Кабан раздавил три тюбика краски, которые были у него в руке, а Гиеныч превратился в живую подушку для булавок.
– А? Ты что? Что с тобой, Пёс? Ну скажи, что?
– Со мной то, со мной то… – захлёбывался Пёс, – со мной то, что я слишком счастлив с вами! что это невозможно! что это неправда! что это сон! что в жизни так не бывает! что жизнь совсем не такая! жизнь – это раздавленные собаки на обочине! это мёртвые собаки, брошенные среди отбросов! это чёрные фургоны! это директора приёмников с гуманным выражением лица! это холодильники, которые нас давят! хозяйки, которые нас бросают! щенки, которых топят, потому что они некрасивые! вот что такое жизнь! Со мной то, что вы двое – сон! что вы не настоящие! что вы слишком хороши! что это слишком хорошо, чтобы быть правдой! со мной то, что я сейчас проснусь на обочине автострады! среди мусора на свалке! и умру там один-одинёшенек! как собака! как умирают все собаки! брошенные хозяевами! потому что друзей не бывает! это всё сказки! бывают только хозяева! хозяева, для которых мы слишком глупые! слишком некрасивые! слишком большая обуза! слишком долго нюхаем! и они нас душат своими поводками! давят своими холодильниками! своими машинами! и оставляют валяться мёртвыми на обочинах! на свалках! оставляют одних! одних среди машин, которые мчатся мимо! одних среди отбросов! одних…
И так без остановки, одной долгой, одной нескончаемой жалобой – плач, подымающийся из самых глубин собачьей родовой памяти, чтобы вырваться в час тоски из глотки любой несчастной собаки наших дней.
Кабан так и стоял, беспомощно расставив руки, с которых на ковёр стекала краска. Он посылал Гиенычу выразительные взгляды, словно говоря: «Ну что же ты! Сделай что-нибудь Бога ради!» Но Гиеныч ничего не мог сделать, только ждать.
Когда Пёс окончательно выдохся, когда он выплеснул всю свою муку и умолк, как потерянный, с бешено колотящимся сердцем, с подкашивающимися лапами, с пересохшим горлом и пылающим носом, когда он стоял так, совершенно опустошённый, опустошённый и ничего не соображающий – только тут Гиеныч обратился к нему:
– Пойдём со мной. Пёс, я тебе кое-что покажу. И ты мне скажешь, настоящее это или нет!
Голос его звучал так властно, что подействовал на Пса, как холодный душ. Гиеныч уже открыл дверь и ждал на лестнице. Пёс безропотно последовал за ним.
Они пересекли весь Париж. Давно уже стемнело. Где-то по дороге Гиеныч вдруг приказал:
– Жди меня здесь.
Пёс уселся и стал ждать. Долго дожидаться не пришлось. Скоро Гиеныч выскочил из-за угла, за которым перед тем скрылся. В зубах он держал какую-то большую птицу и мчался со всех ног. За ним бежал толстяк в белом фартуке и на диво пронзительным голосом кричал: «Держи вора!». Прохожие смеялись. Гиеныч вихрем пронёсся мимо Пса. После секундного замешательства (нет, правда, короткого, как вспышка молнии!) Пёс бросился преследователю под ноги.
Раздался громкий крик и такой звук, словно рухнул большой мягкий самолёт, чёрное небо сделало кувырок, потом Пёс снова вскочил на ноги и не раздумывая, все ещё оглушённый, пустился догонять Гиеныча, который как раз сворачивал за угол в конце улицы.
Теперь они шли бок о бок, и Пёс, возбуждённый до крайности, сыпал вопросами:
«А куда мы идём?»
«…А птица зачем?»
«…Как ты думаешь, он убился, этот Белый Фартук?»
«…А, Гиеныч? Куда мы идём?»
Но Гиеныч всё шёл и шёл быстрым шагом, не разжимая челюстей, в которых держал добычу, безмолвный, только глаза у него горели ярче обычного.
Наконец они добрались до Сены. Это была глухая окраина Парижа. Там, где возвышаются заводы за тускло-жёлтой канителью старых фонарей. Река текла такая же чёрная, как небо над ней. Ещё был мост. И этот мост, неистово освещённый, пробивал окружающую темноту туннелем ослепительного света. Гиеныч на секунду приостановился, словно в нерешительности. Брови у него сдвинулись, зрачки расширились. Он обшаривал глазами тьму там, куда указывал световой туннель. Пёс наблюдал. Вдруг взгляд Гиеныча на чём-то остановился. Пёс посмотрел туда же. Неожиданно ему предстало нечто, чего он сначала не увидел: какой-то тёмный массив вырисовывался над рекой по ту сторону моста; это были деревья. Гигантские! Несмотря на рокот города, даже отсюда было слышно, как шумит их листва. Они буйно раскинулись над островком, о который течение разбивалось, завиваясь водоворотами. Освещённая снизу листва мигала в ночи короткими серебристыми сигналами. Гиеныч двинулся дальше. Пёс шёл за ним по мосту в стенах этого ослепительного света. И в первый раз по-настоящему увидел птицу. Вот это оперение! И золотое, и красное – краснее красного. И ещё десятка цветов куда ярче, чем даже на палитре у Кабана. Пёс опять принялся выспрашивать:
15Загрузка...
bookocean.net
Pragueratter | Все права защищены © 2018 | Карта сайта
