Одиссей в Итаке. Собака одиссея

Журнальный зал: Иностранная литература, 2006 №4 - Салим Баши

Салим БАШИ[1]

 

Первое произведение Салима Баши имело оглушительный успех - роман «Пёс Одиссея», вышедший в знаменитой белой серии французского издательства «Галлимар», собрал целый букет престижных премий 2001 года: Гонкуровскую премию в номинации «Первый роман», премию «Призвание» фонда Марселя Блештейн-Бланше, стипендию «Открытие» фонда имени принцессы Грейс Монакской. Тридцатилетний Баши, в то время уже живший в Париже и работавший над диссертацией о творчестве Андре Мальро, после столь яркого литературного дебюта без сожаления оставил свой научный труд и всецело отдался писательству.

Уроженец города Аннаба на востоке Алжира, Салим Баши (р. 1971) учился в столице - сначала во французском лицее, потом на филологическом факультете университeта. Годы 1995-1996-й он провел во Франции, а в 1997-м перебрался туда на постоянное жительство.

Баши хорошо известен во Франции и вообще в Европе: его перу принадлежат романы «Кахина» (2003), «Убейте их всех» (2006), книга эссе «Автопортрет с Гранадой: Фантазии путешественника» (2005). Романы Баши переведены на немецкий и английский языки, он выступает по телевидению, радио, принимает участие в различных форумах и конференциях; о написанном им вышло уже несколько научных работ. В Алжире его знают гораздо меньше - и потому, что он уехал оттуда молодым, и потому, что, переселившись в Европу, решительно разорвал связи с родиной, в чем немалую роль сыграла и публикация романа «Пёс Одиссея» - книги обвинения, отчаяния и беспредельной усталости.

В 2001 году, отвечая на вопросы журнала «Нувель обсерватёр», Баши без обиняков сказал: «Я больше не верю в Алжир… Жить в Алжире невозможно. Жизнь и Алжир - вещи несовместимые. В университете нет книг. Нет возможности делать ксерокопии. Я не понимаю, как там вообще что-то преподают. Когда я вернулся туда в 1996 году, после пребывания здесь [во Франции], мне было невыносимо тяжело”.

Конечно, дело не только в бедности университетской библиотеки. Баши - писатель, мыслящий не холодно-отстраненно, а страстно и глубоко. И непосредственные впечатления, порой по-детски фрагментарные, оказываются не менее важны, чем зрелая мощь художественных и историко-философских обобщений.

Именно так он смотрит на насилие, которое стало повседневностью в Алжире 1990-х, оказавшемся между жерновами военной диктатуры и исламского фундаментализма. Для Баши это логическое следствие всей истории страны. «Две тысячи лет непрерывных войн», - обреченно говорит в романе «Пёс Одиссея» журналист Хамид Каим, один из любимых героев автора, осознающий прошлое и настоящее Алжира как напластование множества слоев насилия и предательства, которые не отменяют, но лишь подогревают друг друга, “тяжким грузом наваливаются на память”.

Исторические отсылки и аллюзии в тексте Баши не просто многочисленны - вкупе с аллюзиями литературными они создают каркас произведения и прошивают его множеством связей и параллелей.

Действие «Пса Одиссея» происходит в городе, который является одним из главных персонажей романа. Автор именует его Циртой (Cyrtha), но в современном Алжире такого города нет. Цирта - это карфагенская колония, возникшая в период с середины 5 до середины 3 в. до н. э. на земле, которую исконно населяли нумидийцы, и со временем превратившаяся в крупный город. Ему суждено было сыграть существенную роль в Третьей Пунической войне.

И для Карфагена, и для Рима был остро необходим военный союз с нумидийцами - кочевниками, а значит, искусными конными воинами. Сама же Нумидия в ту эпоху состояла из двух враждовавших друг с другом царств. Перипетии этой междоусобной войны и того, как Рим и Карфаген использовали ее каждый в своих целях, составляют хотя и второплановый, но важный и полный драматизма сюжет XXIV-XXX книг «Истории» Тита Ливия; некоторых ее персонажей упоминает в своем романе Баши.

Царь Западной Нумидии Сифак был союзником карфагенян, но союзником ненадежным: он дважды в продолжение войны переходил на сторону Рима и дважды восстанавливал союз с Карфагеном. В 213 году до н. э. Сифак, несмотря на поддержку римлян, был разбит соединенными войсками карфагенян и молодого царевича Масиниссы, наследника престола Восточной Нумидии. В 205 году до н. э. Сифак низложил Масиниссу и изгнал его из родовых владений, но вскоре влюбился в карфагенянку Софонибу, племянницу Ганнибала («среди варваров нет племени более чувствительного к женской красоте, чем нумидийцы», замечает по этому поводу Ливий), вновь стал на сторону Карфагена и тем самым подписал себе смертный приговор.

Весной 204 году до н. э. римляне высадились на побережье Северной Африки, где их с нетерпением поджидал ревностный союзник - Масинисса. Уже на следующий год Сифак был взят в плен и в цепях приведен под стены Цирты, задолго до того ставшей его столицей. Это зрелище, рассказывает Ливий, «всех ужаснуло, поднялся плач; некоторые в страхе ушли со стен, другие, рассчитывая на милость победителя, открыли ему ворота. Масинисса расставил караулы у всех ворот, а где это было нужно, еще и у стен, чтобы закрыть врагам все пути к бегству, а сам поскакал занять царский дворец»[2]. Так пала Цирта, а Масинисса стал господином обеих Нумидий[3]. В 202 г. до н.э. вопрос о средиземноморском господстве был окончательно решен в пользу Рима. И превращение Нумидии в одну из провинций империи не заставило себя ждать: менее чем через сто лет (в 105 году до н. э.) внук Масиниссы, Югурта, был разбит римлянами.

Во II-III вв. в Нумидии, как и на всей территории Римской империи, стало распространяться христианство; в V в. Нумидия была опустошена вандалами. В 533 году она вернулась под власть наследницы Рима - Византии, но уже в конце VII в. сюда пришли арабы, что резко изменило судьбу страны: Нумидия стала Алжиром, а христианство сменил ислам. Сопротивление нумидийцев-берберов арабам шло много веков подряд и по сию пору ощущается в межкультурном противостоянии. Население Алжира преимущественно арабоязычно, но жители горных областей (Кабилия и Орес) говорят на берберском - языке Масиниссы и Югурты.

Изгнав арабов с Пиренейского полуострова в 1492 году, испанцы вскоре захватили некоторые порты алжирского побережья, сильно стеснив мореплавание и торговлю. В 1518 году горожане Алжира, и сами небезуспешно промышлявшие пиратством, призвали на помощь турецких корсаров, те провели ряд успешных операций против испанцев, в результате чего страна вскоре оказалась под властью Османской империи.

В 1830 году Алжир был захвачен Францией и оставался ее колонией более ста тридцати лет: лишь 3 июля 1962 года, после восьмилетней национально-освободительной войны, была провозглашена Алжирская Народная Демократическая Республика.

Собственно, дальнейшие тридцать четыре года истории Алжира и есть тот временной промежуток, в котором разворачивается основное действие романа. Рамкой и одновременно стержнем текста является один бесконечный день 29 июня 1996 года, но в него, как в воронку, втянута масса иных событий, которые ему предшествовали, то есть, по логике Баши, сделали этот день таким, каким он в романе описан. Отсюда развитие сразу нескольких сюжетных линий, сомкнутых в последней части романа.

Одна из них - политическая. Герои постоянно вспоминают недавнее прошлое Алжира. По их репликам и монологам, поясненным в примечаниях переводчика, читатель составит представление о смене у власти генеральских группировок, об отходе Алжира от социалистической ориентации, о кровавых событиях октября 1988 года, о нарастании исламского фундаментализма. Пытавшийся ему противодействовать президент Мохаммед Будиаф не пробыл на своем посту и полугода: он был убит 29 июня 1992 года (герои романа помнят об этой мрачной дате и пытаются осмыслить события четырех лет, истекших со дня его смерти). Жертвами фундаменталистского террора стали многие представители интеллигенции, журналисты, иностранцы. В стране развернулась борьба ушедших в подполье исламских радикалов с армией и силами безопасности, причем к массовым расправам с гражданским населением, убийствам и казням нелояльных прибегали обе стороны: за эти годы погибли от 100 до 200 тысяч алжирцев. Такова обстановка, в которой живут герои романа. Таков Алжир, из которого уехал Салим Баши.

А что же Цирта?

Разоренная в начале IV в., она возродилась при Константине Великом. В знак благодарности жители переименовали город в Константину. Сейчас его населяют более полумиллиона жителей, а с предместьями, “спальными” районами, — не менее семисот тысяч.

Многое из запечатленного в романе существует на самом деле. Ансамбль университетских зданий, возведенных известным бразильским архитектором-футуристом О. Нимейером в 1969 году, действительно расположен в некотором отдалении от города; здесь учится 20 тысяч студентов. Реален знаменитый, описанный во всех справочниках и путеводителях и в 1998 году включенный в перечень объектов национального наследия старый арабский город, медина, - одновременно крепость, выдержавшая без малого сотню осад, и средоточие торговли (здесь около трех тысяч торговых точек). Он стоит на громадном выступе кремово-белой известняковой породы и отрезан от лежащей вокруг долины единственным в своем роде защитным сооружением. Четыре пятых его периметра составляют скалы, круто обрывающиеся в ущелья, через которые переброшено около десятка мостов. Высота утесов постепенно понижается, и черепичные крыши старого города как бы парят над окрестностями, поэтому он и называется с незапамятных времен Скалой (leRocher).

В Константине-Цирте есть и госпиталь, где умирает сестра одного из героев (умирает потому, что в Алжире середины 1980-х годов, как и пишет Баши, служба скорой помощи после восьми вечера не функционировала), и не имеющие ни начала, ни конца клубки переулков. Есть большой бульвар, плывущая над улицами жара, вечное трепетание света в листьях эвкалиптов. Нет только одного - моря, подвижной, текучей стихии, в романе вечно осаждающей город. Константину отделяет от побережья более семидесяти километров. Видимо, в том, что под этой поражающей воображение скалистой громадой нет водного простора, волн, прибоя, действительно кроется какая-то щемящая странность. Во всяком случае, на это обратил внимание еще Альбер Камю; уроженец Алжира, он превосходно чувствовал эту страну. Сравнив Константину, «громоздящуюся над ущельями, где течет [река] Руммель», с Толедо, он отметил в записной книжке: «Отсюда до моря сотни километров, и существам, которых здесь встречаешь, чего-то, быть может, недостает».

Придвигая свою Цирту к морю, Баши убирает знак равенства между ней и древней нумидийской крепостью, сливает ее с Алжиром-столицей в один город-фантом, совокупный образ всей страны во все эпохи ее существования. Кроме того, оказываясь на побережье, Цирта превращается в одну из точек Средиземноморского ареала. Поэтому так естественно появление на ее улицах и в видениях героев странника Одиссея, чей корабль в поисках Итаки неутомимо разрезает морские волны. Помнящему гомеровский эпос читателю, вероятно, будет небезынтересно сопоставить сцену, в которой Хамид Каим приходит в гости к своему другу Али Хану и его жене, с пребыванием Одиссея у Алкиноя; посещение Хосином публичного дома - с тем, как Одиссей и его спутники оказались на острове Эя у волшебницы Кирки; визит Хосина в ночной клуб - с приходом Одиссея к властителю подземного царства Аиду и вопрошением теней. Не оставит его равнодушным и заглавие романа.

Перечисленное - лишь малая часть рассыпанных по роману реминисценций. Они касаются не только поэм Гомера и различных интерпретаций мифа об Улиссе. Автор-интеллектуал называет своим литературным наставником Джойса, и уже этим можно объяснить его любовь к закрученным, как раковины, фразам, к самой логике построения романа, заманивающей читателя все дальше, вглубь, и неожиданно выталкивающей его на поверхность.

К ученичеству Баши, впрочем, не сводим. Он естественным образом включен в мозаичное панно французских сочинений об Алжире, многие из которых стали классикой не просто ориенталистики, но и вообще литературы. Среди них “Сахара и Сахель” Эжена Фромантена, “Путешествие на Восток” Теофиля Готье, “Посторонний” и “Чума” Альбера Камю. В то же время критики отмечают кровную связь Баши с традицией алжирского романа с его узнаваемым стилем, называя такие имена, как Мохаммед Диб, Рашид Мимуни, Буалем Сансаль.

“Пёс Одиссея” восхитил французских читателей, искушенных литературных гурманов, пронзительной красотой слога, прихотливым и в то же время выверенным ритмом повествования, “длинным дыханием”, несущим на себе сложную конструкцию романа. И еще - выстраданностью авторской точки зрения. В эпоху глобализации Баши стремится остаться патриотом своей страны, ее «капсульной» истории и культуры. Но разрыв с ними неизбежен. Еще не уехав из Алжира, автор, как и его герой Хосин, уже стал эмигрантом, переселившись в свои сны и видения. Хосин не в силах запретить себе размышлять о Цирте (читай - о прошлом, памяти и истории), а та, становясь не просто живым существом, но некоей глубинной, хтонической силой, врывающейся в измученный мозг героя, подобно Мыслящему океану в «Солярисе» Лема, и не оставляет ему выбора: жить в Цирте - значит обрекать себя на смерть. «Пёс Одиссея» - это прежде всего «антироман воспитания». С одной стороны, в нем говорится о взрослении героя, о завязывающихся и распадающихся узлах любовных связей и дружб; с другой - социализация оборачивается разрывом с некогда родной средой, социальным и культурным изгойством. И лишь во вторую очередь автор размышляет о механизмах гражданской войны.

Алжир, добившийся независимости в результате едва ли не самой кровавой антиколониальной борьбы в странах Магриба, стал заложником этой волны партизанского насилия. «Старый партизан», отец Хосина, многие годы ведет свою войну, только теперь уже с фундаменталистами. Надо думать, и среди фундаменталистов немало тех, кто еще в период борьбы за независимость взял в руки оружие. В книге его так много, что даже не всякий ствол обязан выстрелить: одно упоминание о нем сковывает руки и порабощает разум героев. Его власть иррациональна и потому безгранична: об этом история Сеифа, студента-полицейского. По свидетельству автора, она основана на реальных фактах, как и весь событийный слой романа, касающийся новейшей истории Алжира.

Баши взыскателен к себе: покинув страну, он не считает себя вправе писать о том, что происходило там после его отъезда, называя условия своего существования в эмиграции «благоприятными и недоступными для многих моих друзей». Ведь они остались в Цирте, а кому как не Салиму Баши известно, какова хватка у этой жестокой и коварной богини.

(Далее см. бумажную версию)

magazines.russ.ru

Салим Баши. Пёс Одиссея. «Пёс Одиссея»

 

V

Нынче ночью прогулка по Цирте успокаивала меня. Непроницаемый город позволял мне идти туда, куда я хотел. Он больше не пытался ни соблазнить меня, ни напугать. Его улочки больше не разверзались у меня под ногами, убогие домишки оставались закрытыми. Торговцы мебелью, набиватели матрасов, медники не возникали из тьмы, не преследовали меня в часы моего бодрствования. Ни один поток прохожих не катился вниз по тропинкам моей памяти, ни одна женщина, отягощенная корзиной с овощами, не подгоняла перед собой кучку сопливых детей, окруженная, как ореолом, мерцающими запахами сорванных на заре петрушки и мяты. Зеленые лимоны не испускали свои летучие, похожие на маленькие смерчи ароматы, благоухание жасмина не цепенило мой ум. Конец рассказам о пиратах; хватит делать подонков героями сопротивления; мне опротивели безумные легенды, что родились из трех тысячелетий войн, слез, крови. Даже на террасах больше не было томных женщин, и за шерстяными тканями, складками драпировок, покрывалами из белого или кремового льна уже не перестаивала никакая плоть, не предавалась мечтаниям любимая наложница, лаская себе вульву, с пеной в углах рта, любители подглядывать больше не погружались в сон, пяля глаза на какую-нибудь сапфическую сцену, убаюканные пением слепого барда родом из Андалусии. Напевные жалобы давно минувшего времени не разносились над водой, над остриями пены. Да и море теперь не было страшно ни путешественнику в дальнем странствии, ни одинокому капитану, и самолеты легко садились в крепости. Еще шаг, и я представил себе, как исчезает война, вливавшая в нас свою ярость, как приходит конец терроризму, возвращаются гражданский мир, демократия, становятся свободными женщины, которых я любил.

Я любил их всех, желал видеть их равными в радости, счастье, благополучии, да что там! Югурта мог сбросить доспехи, Сифак — заснуть беспробудным сном, Масинисса — оставить Карфаген в покое, Ганнибал — с головой нырнуть в капуанские наслаждения.

Я пересек западную равнину и вышел на берег. Морю снились голубоватые сны. Я забавлялся игрой с прибоем. Сосредоточенный шепот волн делал почти осязаемым течение времени, медленное и печальное. Оно плыло вслед за волнами. Мною овладело чувство вечности. Я растянулся на песке, обратил лицо к звездам и предался ощущению неукротимой и к тому же чужой жизни, чье упрямое биение протекало по моему телу, не оставляя никаких примет, еще менее постоянное, чем след ветерка на крыле бабочки. Я жил полной, уносящей меня от действительности жизнью — отданной ощущениям, попавшей в плен к песням ночи, затверженной волнами. Короткая жизнь. Новая жизнь.

Каим уехал. Самолет каждый вечер поднимался в воздух над Циртой, извилистым маршрутом пролетал над лентой побережья и наконец приземлялся в Алжире. Журналист вернется к своей жизни в той самой точке, где он прервал ее, в скромном кабинете. Выйдя из комнаты Хшиши и Рыбы, он взял меня и Мурада в наперсники и рассказал нам о себе. Почему он выбрал нас? Другие, Рашид или Рыба, тоже прекрасно бы подошли. Что касается Мурада, то причина здесь вполне очевидна. Говоря с нами, Хамид Каим обращался к следующему поколению, к потомкам. У Мурада тоже с уст не сходили слова «потомство», «вечность» и еще бог знает какие. Неуемное воображение пагубно воздействует на рассудок молодого человека. Мне об этом кое-что известно. Я, как мне казалось, уловил в словах Кайма желание исповедаться. Этот человек освобождался от груза жизни. Между прочим, он рассказал нам гораздо больше, чем требовалось. Он даже частично поведал историю своих чувств. Историю любви, настоящей и очень скоро загубленной, к молодой женщине по имени Самира. Усиливающаяся хандра. Путешествия с другом, Али Ханом. Возвращение Одиссея. И в самом конце — ночь, небытие. В девять часов вечера, когда я шел в гостиницу, из слов Кайма стал сочиться яд. Я почти уверен, что, не будь его истории, не случилось бы ни одного, даже самого незначительного из тех событий, что занесены в этот дневник.

Мабрук-хаджи, весь в слезах, поджидал меня на пороге гостиницы «Хашхаш».

— Сын мой, на наш дом обрушилось большое несчастье, — выговорил он хриплым от рыданий голосом. — Мой брат Тубрук-хаджи попал в больницу.

Он втащил меня в свой притон.

— Что такое?

— Большое несчастье, сын мой, большое несча-а-а-стье!

Он подвывал, простирая руки к небесам, потом ронял их, обхватывал голову ладонями, даже принялся рвать свои жидкие волосы.

— Тубрук-хаджи купил пятьсот миллионов франков и пошел в банк, — продолжал он, икая. — Там ему сказали, что эти деньги фальшивые. Все до одной купюры фальшивые, сын мой. Большое несча-а-а-а-астье, сын мой.

Он снова взвыл.

— Как чувствует себя хаджи?

— Миллиард, сын мой, миллиард!

— Ну а хаджи? Он в больнице?

— Испарился!

— Он умер?

— Как дым!

— Да примет Господь его душу.

— Да-да, пусть примет Господь его душу, сын мой. Пусть примет Господь его душу.

Клочья волос летели во все стороны.

— НА КАКОЙ ДЕНЬ НАЗНВЧЕНЫ ПОХОРОНЫ?

— Какие похороны?

— Похороны Тубрука-хаджи.

— Почему? Он умер? — спросил он, остолбенев.

— Да я не знаю. Вы же сами только что сказали, что он мертв.

— Удар, сын мой. Упал. Замертво! Как пришибленная муха. Но не умер. Миллиард, понимаешь, сын мой? Миллиард динаров! Лучше бы ему было умереть.

— Как вы думаете, у него есть шанс выкарабкаться?

Он задумался.

— После этого миллиарда? Сомневаюсь.

— Ну значит, — сказал я, — он умрет, сраженный случившимся.

— Нет.

— То есть как нет?

— Ты недобр, сын мой. Ты желаешь нашей погибели.

— Да нет, что вы!

— Желаешь. Ты нам обоим желаешь гибели, ты послан дьяволом!

Глаза вылезали у него из орбит.

— Иблис! Иблис! Во имя Аллаха, Всемилостивого и Милосердного! — забубнил он под лестницей. — Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк Его. Ты проклят, сын мой! Проклят! И потомство твое будет проклято! Это ты все так подстроил, что мы потеряли миллиард.

— Да никогда в жизни!

— Это все твой дурной глаз, ты завистливый пес!

Хаджи схватил «руку Фатимы», висевшую на стене, и стал натужно ее лобызать. Потом простер ее перед собой, крича:

— Изыди прочь, нечистый дух!

Он надвигался на меня, потрясая маленькой рукой из верблюжьей шерсти. Размахивал ею у меня перед носом, чертя в воздухе загадочные знаки. Несколько раз он чуть не заехал мне кулаком по физиономии.

— Уходи! Оставь тело несчастного Хосина, славного юноши! Покинь бренную оболочку этого доброго мусульманина! Это не твое жилище. Иблис! Иблис, Иблис, повелеваю, изыди!

Он протянул мне мое жалованье, в том числе неустойку за увольнение — не бог весть что.

То ли дьяволом, то ли славным парнем покинул я гостиницу «Хашхаш», решив идти домой.

Цирта изнемогала, исходила мукой. Густая ночь, как тяжелый занавес из темной парчи, покрывала улицы, дома, небо. На отяжелевших тротуарах возились коты. Они играли, запускали друг в друга когти, мяукали, дрались за кусок рыбы, за обрезок мяса, за отбросы. Последние ротозеи торопились по домам. Я представлял себе их жизнь, их квартиры, семьи, лестничные клетки, подъезд: с наступлением ночи, когда отовсюду подступало безмолвие, они бросались в него будто в пропасть, встречались с соседом — смельчак спускался по разбитым, чаще всего загаженным, обреченным на разрушение ступенькам. У выхода из подъезда он на мгновение останавливался и, собравшись с духом, выбегал в город. Станет ли он ходить часами, как я? Будет ли, как я, стучать каблуками по знакомой тени на натруженном асфальте, по неровной брусчатке нищеты? В этих узких улицах, на ушедших во тьму многоликих бульварах — они оживали, окликали друг друга во мраке, выли от того, что не могут сползтись, стать клубком свившихся змей, — стряхнет ли он с плеч оседлавшую его дряблую судьбу? Биение, медленное, мерное, разрезало тишину, звучало в такт нашим шагам, нашим обезумевшим механизмам, абсолютной необходимости — мы ощущали ее как рабство — все двигаться и двигаться вперед. И драться за каждый шаг. И драться за каждый вздох. Как коты. На окраине мира, на углу какого-то переулка я повстречался с Ходом Времени. Он валялся на своем гноище. Его волосы были черны и засалены; он пил вино из горлышка бутылки.

— Как Господь назвал тебя?

— Никто, — ответил я. — Никто.

Его единственный глаз пристально оглядел меня. От крыши отвалилась черепица и вдребезги разлетелась перед нами. Он загородил бутылку, свой источник тепла и жизни. Теперь он стоял почти прямо и говорил мне:

— Не смейся надо мной; книги — что ж, я их прочел, все до одной прочел и впитал; книги, которые Бог наименовал, показал нам, вот как я тебе показываю эту бутылку, и повелел изучить: «Читай, читай», — так он мне говорил, и я пожалел о зыбком времени, когда жизнь — тогда еще она, — резвясь, играла на моем теле, ибо слова, это точно, навсегда отнимают у нас ее ласку; так не смейся же надо мной и дай мне несколько монет, ведь боги, как написано, скитаются по дорогам в сопровождении своих юных дочерей: моя бутылка, моя слава, и я, прежде чем воспеть твое путешествие, пью почти вслепую. Дай же, дай мне монеты, что отягощают твой карман.

Я порылся в карманах. Протянул ему три монеты, которые он пересчитал и лишь потом спрятал в складках своего рубища. Он разок подмигнул; напевая, поднял бутылку. Я отошел от него на другой тротуар. Море ожидало меня. Оно развлекалось, слушая собственный рокот. Казалось, Левиафан хочет поглотить Цирту, которая старалась убежать, выставляла оборону на флангах, откатывалась назад, съеживалась за крепостными стенами. Возвести высокие, надежные, грозные парапеты для защиты от океана наших снов, от мускулистого моря. Какой-то безумец, почти не шатаясь, шел по песчаному берегу, по той линии, где умирала волна, выбившаяся из сил, одурманенная сном.

— Не знаешь, который час?

Он просил сказать именно то, о чем я тщетно пытался забыть.

— Половина одиннадцатого.

— Холодно. Знаешь, где находится Итака?

Нет, я не знал. Он дрожал всем телом, чуть сознание не терял.

— Где Итака, знаешь?

— До нее еще довольно далеко, — ответил я, надеясь, что после такого ответа он отстанет от меня.

Над нами на дороге остановился «пежо-505». В тесном салоне сгрудились четверо мужчин. На коленях у них дремали «беретты».

— Вы, двое, что тут делаете? — спросил шофер.

— Я ищу Итаку! — завопил сумасшедший.

Трое мужчин вышли из машины. С оружием в руках обступили нас.

Безумец продолжал вопить:

— Итака! Итака! Итака!

Они сняли предохранители. Машина урчала. Я тоже завопил.

— Итака, родина моя, Итака, песнь моя! — неистовствовал безумец.

— Быстро заткнись! — негромко обронил один из них.

— Родина моя! Песнь моя! — проорал сумасшедший.

Они открыли огонь.

Подгоняемые криками жителей, высыпавших на крепостные стены, фелуки пробирались к галионам; корабли с прямоугольными парусами, перегруженные людьми, пушками, продовольствием, маневрировали тяжело и медленно, даря бесценное преимущество хрупким суденышкам, веером рассыпавшимся по морю; с высоких стен Цирты неслись вопли женщин, потрясавших младенцами; брызги сыпались на их юные тела, раскрасневшиеся от морского ветра; барабаны грохотали в такт проворным движениям матросов; пузырящиеся тюрбаны и штаны воинов хлопали на ветру, цокрытые сгустками пены, разрезаемой острыми, как лезвие ножа, килями. Грузные корабли, точно сбитые с толку шмели, теперь пытались выстроиться в линию на темной, бившейся о них волне; с капитанских мостиков летели противоречивые команды; пушкари беспрерывно меняли цели, мушкеты то и дело перекладывались с плеча на плечо; исполняя приказ, люди устремлялись с одного борта на другой.

Полвека грабежей и морского разбоя восстановили все католические нации против Скалы; Испания снарядила армаду — Непобедимую, — дабы покончить с анархией на море, уничтожить корсаров в самом их логове и, обложив со всех сторон Улей, разорить его; это дало бы ей контроль над южной частью Средиземного моря, великий Турок был бы загнан в угол, а мощь и слава Полумесяца сокрушены. Варварские песни неслись к небесам, им вторили барабаны, их перекатывали туда-сюда волны, раскаляла лихорадка сражения; фелуки со всех сторон окружили армаду испанского короля; строй кораблей сломался; отдельные каравеллы уже пытались спастись бегством — и застревали, по оплошности отрезав себе ветер; паруса сдувались, как лопнувшие пузыри; по чьему-то безумному приказанию был открыт огонь, и в самую гущу полетели снаряды; два корабля из королевской флотилии пошли ко дну; легкие суденышки разлетелись в стороны, как шершни; раскаленными докрасна ядрами они палили ниже ватерлинии, вспарывая животы самым большим и тяжелым судам; как знамена, поднимались на них пестро одетые, похожие на обезьян матросы, перекликавшиеся на столь же пестром наречии: сардинские слова мешались с арабскими, корсиканские — с турецкими, испанские — с берберскими; многоязычье этой гремучей смеси тоже сопротивлялось крестовому походу, жестокости народов; вскипевшее алой пеной, залитое кровью море хлынуло на берега мира, и в нашем мозгу до сих пор льется пенная песнь легенд, которые натравливают нас друг на друга и тем самым увековечивают владычество Цирты над нами, растаптывают наши судьбы, заглушают любой проблеск света, любую искру, ибо из поколения в поколение мы тешим себя рассказами о бесславной и в то же время воспеваемой и превозносимой победе, то и дело падая в сон. Сон — зеркало; наше зыбкое отражение в нем — это и модель, и портрет, и холодная мраморная статуя.

— Какого черта ты торчал на улице?

Мне показалось, что допрашивавший меня человек возник из черных волн, в которых плавали трупы испанских моряков; просторные одежды стали им саваном, а головы, как нимбом, были окружены коричневыми сгустками, похожими на водоросли. Цирта впитывалась в мою память.

— Я возвращался с работы.

Цирта начинала всасывать меня.

— В десять вечера? — спросил полицейский. — Смеешься, что ли?

Мне было все равно; еще немного, и я навеки останусь пленником сна. Невозможно прогнать его прочь. Невозможно разбить зеркало.

— Нет.

— То есть как это нет?

— Да вы не нервничайте.

— Здесь я отдаю приказы! Пидор несчастный!

— Очень приятно.

Полицейский изменился в лице.

В главном комиссариате Цирты происходило непрерывное копошение. Повсюду ползали усталые фараоны: по коридорам и кабинетам, между столами и стульями, куда ни взгляни.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказал я, чтобы успокоить полицейского. — Я работаю портье в гостинице «Хашхаш».

— А, у этого ворья! Сегодня утром мы одного забрали — пытался сбагрить в банке фальшивые деньги. А еще хаджи, тоже мне! Он в коме.

— Удар.

— Ну еще бы! Он как подумал, что сядет за спекуляции с наличностью… Но тебя это не касается. Поехали дальше. Ты почему ошивался на улице?

— Шел домой.

— Я так понял, бесовское отродье, — сказал он, — что ты ночной портье. Когда тебя взяли, ночь только что наступила. Значит — следи за моей мыслью, — что-то не сходится.

— Меня выгнали.

— За что?

— За бесовщину. Ну вроде как вы здесь.

Я получил сильнейшую затрещину, от которой у меня перехватило дыхание.

— Это тебя вразумит!

Думаю, все кончилось бы плохо, если бы в тот вечер наш приятель Сейф, фараон-студент, не увидел бы, что я трепыхаюсь в сетях дежурного придурка.

— Какого черта ты тут делаешь? — спросил меня Сейф.

Он повернулся к своему коллеге.

— По-моему, ты его с кем-то перепутал.

— Его взяли вместе с одним террористом, — сказал полицейский, делая вид, что старательно роется в бумагах.

— Ну как же, конечно, — сказал я, еще находясь под впечатлением недавней сцены. — С психом. Они его убили, кретины.

— Это еще что за история? — строго спросил Сейф.

Полицейский, монотонно:

— Мы ликвидировали опасный элемент. Был готов напасть на четы рех членов бригады по борьбе с бандитизмом. Орал как резаный: «В атаку, В атаку!»

— Итака! — заорал я в свою очередь: присутствие приятеля придало мне сил.

— Заткнись, — обронил полицейский, составлявший протокол.

— У нас есть особый вид психов, — вынес свое суждение Сейф, который явно все понял.

— Он на грани исчезновения, — сказал я, уставший от нереальности ночи.

Когда я расскажу эту историю Мураду, он точно отдаст концы. Впрочем, никто не поверит, что человека могут застрелить за то, что он читал Гомера.

— Отпусти его, — приказал Сейф, — это студент.

— Под твою ответственность, — сказал полицейский, который теперь смотрел на меня как на шутника. — Вы свободны, господин придурок.

Я встал со стула и отряхнул брюки от пыли.

Вокруг гудел комиссариат. Плохо выбритые, плохо одетые типы сновали взад-вперед, словно жертвы какой-то странной болезни. Законы механики, заставлявшие их перемещаться во всех направлениях, были для меня по-прежнему непостижимы. Казалось, они копировали то, что делают обычные люди. Работали. Что-то обсуждали. Допрашивали. Стучали на старых пишущих машинках. Они были в аду. Знали они об этом? А пчелы в ульях, беспрерывно занятые своим насекомьим делом, отличают жизнь от смерти? Понимают, что именно заставляет их танцевать?

Целый Стикс нечистот катился по бесчисленным коридорам недремлющего хлопотливого муравейника. Сточные воды хлестали в комиссариат. От едкой вони у нас перехватывало горло. Мы перешагнули издыхающую реку. В другом конце коридора, у выхода, мы смогли дышать. В открытых дверях кабинетов все так же бесцельно двигались огромные тени.

— Тебе крупно повезло, — сказал Сейф. — Еще немного, и ты очутился бы в следственном кабинете.

Я содрогнулся.

Сейф пригласил меня выпить кофе.

Ночь, словно морская волна, окутывала нас зеленовато-синим покрывалом. Несколько сотен метров от комиссариата до кафе мы с Сейфом прошли в молчании. Сейчас Цирта была совершенно безопасна. Присутствие другого человека плотиной перекрывало поток моего воображения. Я спрашивал себя, не пригрезилась ли мне казнь безумца и то, как он искал древний порт, Итаку, — в нашем пропитанном Историей городе такая эрудированность ох как подозрительна. Но нет: человек, уверенно и звучно шагавший рядом, своим присутствием удостоверял, что это было, скреплял печатью реальности эту историю — нашу историю, что разрасталась, как раковая опухоль, захватывала живое тело и создавала там город, мимо которого давным-давно проплыли тяжелые облака, забыв его накрыть.

В моем сознании боролись две гипотезы. Первая — чистой воды выдумка; в лучшем случае кошмар, в худшем — помешательство. Вторая — строгая истина, безупречная, выношенная, совершившаяся; мы были ее мелкими винтиками, частицами, высвобожденными неким магнитным полем, расщеплением атома. Какой-то враждебный народ некогда подверг нас бомбардировке из пункта X. Кроме шуток, я не думаю… я не находил иного объяснения. Может, я повредился в уме? Судите сами. Меня зовут Хосин, я студент Циртийского университета, до недавнего времени работал в гостиничном предприятии «Хашхаш», у вонючих мошенников и компании, на здоровье не жалуюсь, если не считать легкой склонности к паранойе. Друзья у меня такие: поэт по имени Мурад; майор спецслужб, поджидавший меня в одном из притонов Верхней Цирты; фараон, палач и друг животных; город — капризный, подлинный, фантасмагорический, юный, древний, мятежный, рабски покорный, красивый, безобразный одновременно… сбиваюсь… Ночь, ни на что не похожая, ее творец не иначе как наширялся колумбийским крэком… Господь собственной персоной, одетый славой, как карамель шоколадом, водопадом обрушивался на свое творение. Я богохульствую, моя мать об этом кое-что знает… я устал… мозг вытекает у меня через ноздри. Кафе. Дошли наконец.

Официант поставил на стол две чашки. Старый бар, где теперь подавали лимонад и чай с мятой, служил местом встречи циртийских таксистов. Приехавшие из разных частей страны, бледные, изнуренные вечным недосыпанием люди вразвалку входили в заведение, садились на стулья и тяжело облокачивались на деревянные столешницы с пластиковым покрытием. Стоило появиться кому-нибудь из них, как подбегал официант и проводил грязной тряпкой по зеленой поверхности.

Пять или шесть столиков были расставлены вдоль стен, у больших окон, за которыми сновали прохожие — беспечно текущая река, то устремлявшаяся вперед, то изгибавшаяся петлями, поток, заключенный меж двух огромных гранитных шестигранников. Он разделял участь всех рек и ручьев Цирты: стиснутые камнем, они фонтанами выбивались из-под земли, но вскоре иссякали, задушенные узким скалистым входом в гавань. Так и циртийцы выходили из домов, подстегиваемые стихиями — жизнь в состоянии войны, — и с наступлением ночи возвращались в укрытие.

Дубовый прилавок был сделан в пятидесятые годы, задолго до победы лимонада над пивом. За ним, привязанный к кранам большой электрической кофеварки, священнодействовал хозяин, главный церемониймейстер мира мавританских кофеен.

Он знал своих постоянных клиентов: усталые таксисты, парни с соседних улиц, нелегальные торговцы, местный сумасшедший, потреблявший спиртное вприглядку, фараоны из главного комиссариата — сам большой начальник, полковник Мут, в окружении подчиненных приходил выпить кофейку. Один из них, Сейф, сидевший спиной к стене, не сводил глаз с дверей. На его шее пульсировали вены.

— А сейчас я расскажу тебе, чем я занимался последние полгода, — сказал Сейф. — Готов меня слушать?

— Вполне.

Сейф провел ладонью по затылку.

— Я никогда не расстаюсь со своим автоматическим девятимиллиметровым пистолетом «беретта». Возможности у него неограниченные. Два магазина по четырнадцать патронов во внутренних карманах куртки — я сворачиваю ее в комок, когда мне нужна подушка, — да дополнительный патрон в стволе — вот мой дорожный несессер, карманный справочник и спасательный круг. Красивое оружие, черное и тяжелое, оно как раз по моей ладони, широкой и массивной.

Сейф вынул пистолет и положил перед собой.

— Два кофе! За счет заведения! — завопила обезьяна у кранов, указывая официанту на наш столик.

Передышка подходила к концу. Цирта готовилась прильнуть ко мне, своему строптивому любовнику, слушавшему, как разматывается, точно нить, история полицейского.

Сейф бросил учебу ради службы в алжирской полиции. Страшное дело! Полгода он провел на стажировке в Блиде, пока его старшие коллеги гибли под пулями террористов. К ним свозили горы трупов: обезображенные, оскопленные мужчины, тела без голов и головы без тел. Попробуй-ка найди, что тут к чему, твердил им сержант-инструктор, да еще поди пойми, что стоит искать. Шесть кошмарных месяцев, а затем то, что составляло военную элиту Алжира, было куда-то переведено, распылено, пущено по ветру. Сейфу выпала удача оказаться в Цирте, городе, где он учился в университете, пока не перешел окончательно в полицию.

Этих, уже измотанных, новичков принял главный комиссариат. Их прибытие вызвало много горечи и злобы. Они были молоды, сильны, по большей части хорошо сложены и неистовы; старшим, более выдержанным, огромного труда стоило терпеть их рвение, направлять в нужное русло их пыл. Было сформировано специальное подразделение — бригада по борьбе с бандитизмом, прославленная БББ. Обычный, не хуже прочих, способ отобрать тех, кто будет плечом к плечу сражаться с террористами. Главным у них был Махмуд, усатый, отталкивающей наружности великан. Его коньком было реквизировать какую-нибудь машину, проехаться по городу и замести первого встречного бородача. Они выскакивали из машины, хватали свою жертву и заталкивали в багажник. В комиссариате несчастного унижали как можно более изощренным способом, в то же время оставляя минимум следов. Ближе к ночи его отпускали, наполовину выбрив ему лицо. Махмуд мягко называл такое обращение «психологическим воздействием».

Циртийская БББ провела первую крупную операцию уже через месяц после того, как Сейф в нее вступил, в январе 1996 года. Квартал Короны был оцеплен с самого утра; по полученной информации, в низеньком доме с внутренним двориком засела группа террористов. Когда люди из бригады высыпали из машин, террористы уже убрались прочь по крышам. Остались две-три горластые старухи и несколько сопливых оборванных ребятишек.

Махмуд приступил к допросу старушенций; видя, в каком он бешенстве, те показали, куда ушли террористы.

— Я залез на крышу и начал свою первую погоню. Снаружи Цирта слушала Сейфа. За большими окнами кафе я различал затаенное дыхание города.

Сейф увидел человека, бежавшего по красной, обрамленной зеленым мхом, скользкой черепице. Вооруженный обрезом, он цеплялся за старые трубы, перепрыгивал с балкона на балкон, улепетывал с ловкостью эквилибриста. Сейф уже решил отказаться от преследования, он вдруг понял, что тот может уйти одним-единственным путем.

Он спустился на землю, галопом помчался по Садовому бульвару, идущему вдоль крыш, по которым скакал «акробат», нашел еще один низенький дом, вышиб дверь и вновь увидел его на черепичной крыше.

— Я опередил того типа на несколько домов. Теперь мне оставалось только ждать.

Я представил себе двух мужчин на циртийских крышах. Один, с автоматом в руках, прислонился спиной к трубе, другой мчится на врага, на стороне которого — город. Равновесие сил нарушалось молчаливым соглашением между Сейфом и Скалой. Цирта признавала только равное себе — дикую энергию, которую не подобало сдерживать. Я не сомневался, что город моих кошмаров и человека, сидящего передо мной, соединяла глубинная, потаенная гармония.

— Он приближался, словно его влекла неизбежность. Странная тень, тень затравленного зверя, скрадывала его лицо.

Теперь в кафе слышался шум узнаваемых шагов, снаружи доносился рокот тротуаров — шуршанье рептилии, которая расправляла свое длинное тело, точно волна, и с влажным чавканьем вновь скрывалась в рифах. Дома, улицы шагом трогались с места.

Не подозревая о моей тревоге, пылая рыжей гривой, Сейф вел свой рассказ. Я слушал молодого полицейского с кукольным личиком и чувствовал себя армадой, пустившейся в паническое бегство. В его чертах не было и намека на опыт; ни одна морщина не пролегла по лицу; странная непорочность производила впечатление фильтра, маски, наложенной на смерть. Я слушал его, мне было страшно, и я уже не мог понять, что именно меня пугало: то ли город, который с осторожностью хищника обводил меня вокруг пальца — легкий, подернутый дымкой, кружащийся, то ли слова полицейского: они не стыковались ни с чем, мне известным, были чуждыми жизни.

Под Циртой дремал целый материк — расположившийся в катакомбах морг. Его коридоры бежали под улицами, змеились между домами. Лабиринт уводил во времена младенчества Цирты. Сколько помнил себя человек, под Скалой всегда зияли бесчисленные галереи. Трудолюбивое море вымыло темные щели, которые пересекались по плану архитектора, не ведающего, что он творит. Отступив, океан снов оставил за собой это переплетение коридоров, сырых, черных, а люди приспособили их под тайники, под убежища, до которых так охочи История и войны. Нескольким умникам удалось извлечь из скалистого клубка какой-то смысл, план; они поймали его, отважно углубляясь в проходы, идя по следам течения, рисунок которого отпечатывался у них в мозгу, впивался в него, позволяя им не заблудиться, не смешаться с хаосом.

Исследовав крошечный кусочек территории и снискав немалую славу, эти смертные выбирались на свет, клянясь никогда больше не возвращаться под Скалу. Морг находился в той части лабиринта, где копошился муравьиный народец, чьей заботой было исключительно благообразие мертвецов. Бальзамировщики на скорую руку латали жертв бойни, этой огромной свалки плоти, чинили сломанные тела, заново соединяли ошметки людей, которые недавно ходили по земле, по светящемуся городу. Здесь, внизу, лежала в родах целая вселенная, из чьего чрева вот-вот явится жуткая тварь: вновь сложенное из разрозненных частей, бессмертное чудовище.

— Уделали вы его, — кашлянув, сказал судмедэксперт.

Доктор опустил белую простыню и долгим взглядом посмотрел в глаза Сейфу.

— Я так вцепился в «Калашников», точно это был спасательный круг в бушующем океане, — рассказывал Сейф. — Мой автомат резал его на ломти. Он умирал тысячу раз.

Крепкий затылок Сейфа, его лицо все так же плавали в слабом свете, что падал с оштукатуренного под мрамор потолка. Старый сломанный вентилятор с увядшими лопастями глядел на нас с высоты былого величия. Сейф отпивал глоток кофе, говорил, отпивал еще. В его голосе не чувствовалось ни малейшего волнения. События, о которых шла речь, терялись во времени, мельчали, отодвигаясь далеко назад, застывали там, где они когда-то происходили. Расстрел терял свою сущность, таял легкой дымкой — этого требовал возникший из привычки дикий парадокс, механизм, который управлял теперь его жизнью.

Судмедэксперт прибавил, опуская глаза:

— Долго придется его штопать.

Врач закурил сигарету.

Весь комиссариат много дней подряд обсуждал, как Сейф завалил своего первого человека. С поздравлениями к нему подошел Махмуд, за ним капитан Хут. Полковник Мут пожал ему руку.

— Следующие несколько месяцев я провел в комиссариате, — продолжал свой рассказ Сейф. — Мы рыли землю, как крысы. По ночам выезжали на операции. Прочесывали все вокруг. Прочесывали опять и опять, захватывая все новые территории. Никогда не снимали масок.

Они бороздили узкие улицы холодного города. Обстреливали окрестные деревни. Зажигали огромные костры в непроглядной ночи. Выгнать их из нор во что бы то ни стало. Они по-прежнему влияли на средства массовой информации.

Тех, кто попал им в руки живыми и не был уничтожен сразу после операции, они возили по городу. Таскали с места на место в больших белых внедорожниках, с наручниками на запястьях.

— Тогда они показывали нам логова такого же отродья, собаки.

Они выходили из своих больших машин, врывались в дома, уводили с собой ротозеев, которые имели несчастье слоняться поблизости.

— Крысиная у нас работа, никогда не устану это повторять. Крысиная.

Сейф приобрел опыт. Зачерствел. Пожалуй, стал немного головорезом, что его коллегам не нравилось. Они дорого продавали свою шкуру, гады!

Сейф не боялся ничего. Ему нечего было терять, и он не страшился смерти. Ведь это, в сущности, такая простая вещь. В сравнении со всеми пакостями, творящимися вокруг, с расчетливостью, что держит нас друг возле друга, смерть от пули казалась простой, а то и героической.

Здесь только механика имела значение.

Сейф играл своим молодым телом ошеломляюще непринужденно, ликуя. Более всего его пугало бездействие, миг, когда жизнь примет нормальное течение, утра станут спокойными, ночи — мирными.

— Даже Махмуд, великий силач Махмуд, вскоре стал поглядывать на меня с опаской, — сказал Сейф. — Я все больше делался похож на него, на отважного исполина Махмуда. Я становился кем-то большим, чем он. Я становился самим собой, и то, что получилось, не слишком-то радует глаз.

Тогда же, в феврале 1996 года, Сейф познакомился с Рашидом Хшишой, который предложил ему дружбу и комнату в студенческом общежитии. Взамен Сейф щедро поделился с ним окружавшей его жуткой славой. Хшиша потребовал еще.

Сейф постоянно бывал в университете, гулял в его парках и в марте познакомился с Джамилой. Как и многие студентки, приехавшие из окрестных деревень, Джамила жила в университетском городке. Интерес, который пробуждали к себе резидентки — так мы их называли, — имел сексуальную природу. Уехав из деревни, где шагу нельзя ступить без сплетен и пересудов, живя вдали от своих семейств, они обнаруживали нравы вольные и не свойственные тем девушкам, что родились в Цирте. Резидентки трахались, да. Мало было скользить по поверхности вещей. С ними приходилось изучать, исследовать, углубляться.

Все половозрелые мужчины, включая преподавателей, искали общества резиденток. Те, как правило, поощряли наиболее состоятельных. Они пользовались машинами своих любовников, их квартирами и щедростью. У резиденток, которым матери дали карт-бланш, было несколько лет (время обучения в университете) для того, чтобы подыскать себе выгодную партию и вернуться домой в венке из академических и матримониальных пальмовых ветвей. Диплом и муж! «Дочь Унтеля сумела пробиться в жизни», — скажут в деревне.

Сейф попросил руки Джамилы. Она ответила согласием. Через три дня один из приятелей Сейфа покончил с собой на собрании членов БББ. Они готовили новую операцию. Коллега Сейфа, Суисси, позаимствовал пистолет у недавно пришедшей в бригаду девушки. Взвел курок…

В коридоре главного комиссариата Сейф подошел к Махмуду. Сейф хотел понять, что же произошло на самом деле.

— Иди своей дорогой, сопляк! — ответил ему Махмуд.

Он сопел, как бык.

— Ты же все смекнул, пидор, малявка. А?

До Сейфа никак не доходило.

— Ты все усек своими мозгами, молокосос? Вали, откуда пришел. Вали-вали, трахай в тепле студенточек и не доставай нас больше.

Сейф двинул Махмуда кулаком по физиономии, после чего колено Махмуда врезалось ему между ног.

— Я повалился ничком. Он принялся пинать меня, фыркая, как лошадь. Башка у меня лопнула, как бомба. Он вздернул меня на ноги и прислонил к стене.

Кровь каплями стекала на холодный кафельный пол комиссариата. Махмуд, озираясь, удерживал Сейфа стоймя, смяв в кулаке окровавленный воротник его рубашки.

— Слушай, кретин малолетний: Суисси не покончил с собой, — проворчал Махмуд. — Кто-то влепил ему пулю в голову, потому что Суисси хотел его заложить. А если ты не заткнешь глотку, тебя тоже самоубьют. Самоубийство — это для наружного применения. Понял, да? Ну-ка скажи, что понял, педик!

Что бы там ни думал Махмуд, Сейф соображал быстро. Он перестал бывать в главном комиссариате.

Когда того требовала обстановка, он вместе с другими принимал участие в ночных зачистках на окраинах города. Он старался не оказываться рядом с Махмудом. Теперь они питали друг к другу глубокую ненависть, передавшуюся от Махмуда остальным членам бригады. Сейф не играл в их игры. Он не мешался в дела своих коллег, в дела, стоившие Суисси жизни, в дела, которыми кормилась большая часть личного состава главного комиссариата.

Коррупция расползалась по Цирте, как гангрена. Она захватывала и территорию города. Из-за ремонта или возведения новых зданий улицы Цирты делались лабиринтоподобными: одна стройка сменялась другой, что давало властям возможность урвать свой кусок у строителей, жадных до новых проломов, новых туннелей, словно истинной целью бесконечного рытья земли было посеять смуту, нагромоздить на стройплощадку целые горы грунта и расчетливо прибавить к первородному хаосу хаос рукотворный. И война была точно такой же неогороженнойстройплощадкой, которую вот-вот завалит ее же собственными насыпями и отвалами почвы. Никто и никогда не отдаст распоряжения прекратить строительство. Никто никогда не расчистит площадку. В этом Сейф был убежден.

Сейф проводил время в обществе Джамилы, частенько расстегивавшей ему штаны. Университетские парки полнились безмятежным светом весны. Гигантские эвкалипты тянули вверх и в стороны свои ветви и рисовали на небе охристо-зеленые фигуры, изменчивые, как языки пламени; дубы и мастиковые деревья соперничали друг с другом в толщине и крепости, шелестели тягучей жалобой, напоенной ароматами амбры: по цветам с пестиками, упившимися жарой, отягощенными красновато-коричневой с золотистым отливом пыльцой, порхали бабочки. Шмели летели к поточным аудиториям, учебным комнатам, столовой.

Растянувшись на траве, Сейф смотрел, как она завладевает его членом, как он исчезает у нее во рту. Апрельское небо было голубым и пустым. Они укрылись у подножия небольшого, поросшего травой холма, в том месте, где он образовывал угол со стеной, отделявшей мужскую часть кампуса от женской. Джамила собирала мед с его копья прилежно, как насекомое.

— Я не женюсь на Джамиле, — признался мне Сейф. — Она пока не знает об этом. Здесь, в кафе, или где-нибудь еще Цирта женится на мне, не сомневаюсь; ночь двигалась вперед и склонялась над нашими столиками; хозяин оставлял свои краны, готовый принять свою нареченную, окутанную тьмой. От наших браков родится смерть — моя, скорее всего, и их — тех, кого похитят у сна, тихо, без шума, без вспышки. Я надеялся, что буду драться, что |меня не смогут так запросто вырвать из времени, словно ослепленного на скаку породистого коня, что встал на дыбы под пулями, пронзившими его у края пропасти. Город дожидался неверного шага; еще одна оплошность — и мы окажемся в его лапах; море, вечное море, струилось меж его рук, — крепостных стен, построенных так давно, что те времена сгинули в потемках памяти, — стекало по губам, ускользало от щупалец.

Сперма Сейфа брызнула ей на блузку. Он застегнул штаны и встал. Его коллега, Колбаска-Фри, шел к ним, ворча что-то себе под нос.

Прозвище Колбаска-Фри он получил из-за гастрономического пристрастия, приобретенного за время службы в главном комиссариате. Это был странный, непредсказуемый тип, волк-одиночка. Коллеги по комиссариату его раздражали; мало на кого полагаясь, он относился к ним с крайней недоверчивостью. В их дела он не лез. Смотрел, как они действуют, издалека, без осуждения, без интереса, чем обострял приправленное страхом любопытство членов бригады. По этим причинам Сейф его очень любил.

Колбаска-Фри остановился над ними и сделал Сейфу знак.

— Еще один. Иди за мной.

Сейф покинул Джамилу и парк.

Морг Цирты продолжал свою работу. Срок беременности подходил к концу. В ожидании этого человек в белой куртке курил сигарету. Лежавший за его спиной на носилках покойник, казалось, внимательно разглядывал потолок: облупившаяся краска грозила обрушиться кровавым дождем.

Судмедэксперт встал. Открыл свой чемоданчик и потянул к себе носилки. Приподнял белую простыню.

Верх черепа отсутствовал. На его месте зияла пустота, небытие иссеченной плоти. Ниже — кончик носа, пристегнутый к верхней губе. На ней — огромные усы. Махмуд спал сном неправедника.

Колбаска-Фри, монотонно:

— Сегодня утром. Он выходил из дома. Двое поджидали внизу, на лестничной клетке. Одного из них он ранил. Другой успел всадить ему в голову три пули и убраться. Своего подручного он не прикончил.

— Повезло.

— Н-да… — пробормотал Колбаска-Фри.

Сейф не ощутил гнева. Он ведь ненавидел Махмуда, простертого перед ним. Но — сейчас имела значение только механика. Повздорив из-за денег с друзьями, Рашидом Хшишой и Рыбой, и потеряв их, он без колебаний скользнул в «хитроумный полицейский механизм», как любят писать журналисты. В конце концов, он выполнял свою работу. А значит, каждый вечер оказывался в кабинете изучения улик и вещественных доказательств, в тесной комнате, оборудованной в цокольном этаже комиссариата. За обитой железом дверью — четыре толстые черные стены.

Зыбкое, хрупкое молчание задыхалось меж серых плоскостей. Люди, опускавшиеся во чрево комиссариата, теряли все, вплоть до имен. А потеря имени означала конец, прощание навеки. Для достижения такого результата достаточно было нескольких инструментов или определенного навыка. Неотразимая сила математики.

— Раздевайся.

Первое действие уравнения. Человек, принужденный раздеться, съеживается до ничтожества.

— Рассказывай все, что знаешь.

На это пустынное тело палач наложит свою печать. Отметину железом, шилом или электрическим током. Ощущать, как приходит в негодность твое тело, как его пожирает огонь, обонять свою горящую плоть — второе действие уравнения.

— Ты будешь говорить.

Из этих двух уравнений следует бездна вариантов. Можно ткнуть человека лицом в его дерьмо. Заставить его глотать испражнения, смотреть на собственную кровь, обмочиться, слышать свой крик — на глазах у веселящегося палача и его подручных. Порой простое перечисление предстоящих математических действий заставляло подследственного говорить. Порой… Некоторым удавалось избежать тонкостей математики. Они умирали, и этим все было сказано. Сейф хорошо владел таким замечательным способом ведения допроса. Он занялся свидетелем убийства Махмуда.

Рапорт Подросток четырнадцати лет, проживающий в том же районе, что и Махмуд, оказался осведомителем. Двое боевиков, пробравшихся в город, поджидают жертву на лестничной клетке жилого дома. Проходит сосед: угрожая, они приказывают ему молча идти своей дорогой. Утром Махмуд выходит из квартиры. Главарь группы — разыскиваемый нашими службами — заряжает пистолет. Махмуд слышит щелканье затвора. Он выхватывает оружие и стреляет в того, кто моложе. Тот раньше не принимал участия в покушениях. Он падает. Колбаска-Фри ошибся. Парень не был ранен В тот момент. А другой? Другой доводит дело до конца. Он тоже думает, что новичок убит. Эта ошибка его и погубит.

Колбаска-Фри врывается в следственный кабинет. Косится на окровавленное тело, распростертое у ног Сейфа. Парень хрипит.

— Он жив, — говорит Сейф.

— Хватит, поиграл. Уезжаем на операцию.

Сейф испачканными кровью руками надевает бронежилет, снимает с крючка «Калашников», закрывает железную дверь следственного кабинета и вместе с Колбаской-Фри устремляется в ночь.

Словно кошмар или присутствие чего-то сверхъестественного, гигантская гранитная глыба громоздилась там, в вышине, над людьми. Город бросал свои мосты через реку. Ее урчание выдавало ночную упорную работу, с давних пор готовившую падение Скалы. Жители уже и думать забыли о текучей стихии — новая преступная беспечность, — которая несла мелкий строительный мусор, осыпавшуюся завязь лимонов, вбирала мириады водных ниточек, кружилась под утесом, среди сорняков, омывала корни кедров. Их диагональный рост смахивал на чудо, если не на ересь: дерево уже не могло держаться прямо; ствол изгибался назад, подчиняясь притяжению земли и наклону поверхности, но кедры упорно боролись с силой тяготения. Люди Цирты хитро и злобно бросали вызов порядку вещей: они искали надежное средство удавить друг друга в каком-нибудь темном закоулке; взяв наизготовку все органы чувств, они лезли вверх, чтобы коснуться неба, как кедр; они душили друг друга в неописуемой свалке, окуная листья в боль и ветер; по ночам они спали, убаюканные монологом реки, которая, ломая себе ребра, сокрушала город, где шершни устроили себе гнездо.

Слившись с темным потоком внизу, белая «тойота» заглатывала километры извилистой дороги, вспучившейся между бетоном и песком. В салоне Колбаска-Фри, сидевший между двумя вооруженными членами бригады, курил сигарету.

— Ну-ка погаси, у меня астма, — сказал один.

— Так сдохни! — ответил Колбаска-Фри.

Потом, ностальгически и задумчиво:

— Цирта похожа на шлюху.

— Она похожа на нас, — сказал Сейф. — Неутомимая роженица, она каждый вечер производит на свет ублюдков.

Астматик, заходясь в кашле:

— Вы можете говорить как все люди или нет? И бычки свои погасить?

— Пасть заткни, — бросил Сейф.

Белый мини-вэн покидал Цирту и углублялся в сельскую местность; он разворачивался спиной к морю, его шепот затихал, теряясь на окраинах мира; за стеклами в свете автомобильных фар проплывала каменистая равнина. Изможденные тополя через неравные промежутки склонялись над колонной белых машин, пожиравших дорогу.

— Те, кто скоро умрут…

— Чепуха! — бросил Колбаска-Фри; к его губе прилипла сигарета. — Я не сегодня вечером сдохну.

— Да услышит тебя Господь, — прибавил хилый фараон.

— Вставь себе своего Господа знаешь куда, — встрял третий бандит.

— Подъезжаем.

— Ну, парни, подъезжаем!

Они схватились за автоматы. Слышен был лязг вставляемых магазинов. Машина замедлила ход. Первое оцепление военных вокруг территории. Зеленые грузовики спали, согнанные на обочину дороги. Привалившись спиной к машинам, люди в камуфляже смотрели на их «тойоту». Некоторые поднимали в приветствии руки.

Колбаска-Фри опустил стекло.

— Пошли вы…!

Он выбросил в воздух пальцы. Усмехаясь, закрутил стекло обратно.

— Грязная работа — это для нас. А пидоры знай себе покуривают, рассевшись в правительственных ложах.

Все закивали. «Тойота» затормозила неподалеку от выставленного жандармерией оцепления. Перед ними лежала деревня. Хижины плавали в свете прожекторов. Город из гофрированного железа казался мертвым. Между покосившимися домами перекрещивались широкие улицы, грязные, вонючие. Спрыгнувший на старую канистру кот потревожил убогий, в лохмотьях, покой этих мест.

Жители спали. Или рыли себе норы под Посреди главной улицы, разрезавшей поселение на два полукруга, змеилась ленточка черной воды. Нечистоты текли по нечистотам. Отбросы свидетельствовали о чьем-то присутствии, о чьей-то жизни. Если бы не они — и не подумаешь одеялами…

Жандарм, усталый от почти бессонной ночи, показал Сейфу на несколько стоявших отдельно хибар.

— Это там.

— Неудивительно, что здесь пускают корни, растут и зреют гроздья гнева.

— Одна большая свалка, куча клоповников — тут и говорить нечего.

— Стреляют?

— Да, в восточной части. Вон из того дома возле дерева. Как раз в зоне нашей досягаемости. Вертолет облетает ее каждые пять минут.

— А прожектора зачем?

— Иначе не разглядишь: темно, как у черта в заднице.

— За работу.

— Счастливо!

Сейф вернулся к своим коллегам. Они уже готовились к штурму.

— Я пойду впереди, — сказал Сейф.

— Договорились.

— О'кей.

— Открываем по ним огонь.

— Я тебя прикрою.

— Яйца свои прикрой!

Сейф ждал, пока метнут гранаты. Два-три взрыва, и газ пополз в зону будущего боя. Когда деревню накрыло густое облако, он в маске бросился вперед.

Он бежал на восток. Его тень мгновенно сжалась до точки.

— Пидор, — сказал один из его коллег. — Чтоб ему сдохнуть.

— Заткнись, или я тебя пристрелю, — сказал Колбаска-Фри.

Он зарядил пистолет и тоже помчался по каменистой дороге.

Сейф слышал скрип гравия под ногами. Каждый шаг, вырванный у земли, приближал его к цели. Хибара с железной крышей захватила все его мысли. Он видел — вот она, прижалась к эвкалипту, темная, с виду пустая. Стреляли оттуда. Так сказал жандарм.

Он чуть не запутался ногой в кусте боярышника. Не падать. Удержал равновесие и побежал быстрее. Скоро все это остановится, застопорится, как время, темное, несущееся по его сосудам. Он ощущал неизбежность этого — страшный механизм, крошечной шестеренкой которого он себе казался: танцующая на ниточке марионетка. Мчась все быстрее, он пытался понять, почему его новое, отравленное одиночество отдаляло его от товарищей, от девушки, от университета, от комиссариата. Неужели вся его жизнь сведется к регулярно совершаемым кощунствам? Пытал же он того паренька — без всяких угрызений совести, даже не задумываясь о том, что делает. Просто работа. Покончит ли он с ней когда-нибудь?

Он остановился перед хижиной. Сел на корточки и по-крабьи подполз к фасаду. Прижав голову к стене, вслушался. Целую вечность он просидел, навострив уши. Ни малейшего шума внутри. Он вошел.

Он уронил противогазовую маску. Слабый запах жженой резины коснулся его ноздрей. Огонь. Потушен. Он растоптал холмик сухой золы. Вокруг очага — четыре темные деревянные стенки, меж плохо прилегающих досок там и сям возникали светлые точки. В дальнем углу — зияющее отверстие, по росту ребенка. Кто-то сумел в него протиснуться. Он лег на живот и медленно полез в дыру, сначала голова, потом туловище. Застряв, перевернулся на спину, высвободил одну руку, потом другую и ладонями оттолкнулся от стены. Тело продвинулось вперед!

Шорох, тень, затем ослепивший его сильный свет. Стоящий человек направил фонарь ему в глаза. Сейф потянулся к оружию — напрасно. Человек поднял руку и выстрелил.

Первого мая, через неделю после того «несчастного случая», Рашид Хшиша, Рыба и я навестили его в больнице. Рашид Хшиша чувствовал свою вину перед Сейфом. Он считал — и вполне обоснованно, — что вытянул из него, да еще за его же собственные деньги, часть души. Чем дальше, тем с большим трудом Рашид Хшиша и Рыба терпели общество Сейфа — столько он нес в себе неутолимой ненависти, приобретенной в бригаде по борьбе с бандитизмом. Его даже прозвали Циртийским Палачом. К тому же Сейф с крайне недовольной физиономией выдавал им месячное содержание, разлетавшееся дымом от ядовитых сигарет. Раздув из какого-то пустяка несправедливую ссору, два бандита затем изгнали его из общества, проведя форменный судебный процесс по обвинению в явном отсутствии солидарности (отказ выдавать деньги на анашу) и тщательно скрываемой трусости (страх перед возможными последствиями слишком опасной дружбы). Когда Мураду и мне после слушаний сообщили о приговоре, нам оставалось только подчиниться. Между прочим — об этом я узнал в кафе, — Сейф считал, что мы были участниками судилища и приняли сторону его обвинителей, поэтому два месяца не подходил к нам.

После ранения Сейфа Рашид бросился в мучительные объятия наркотиков. Он заперся в одном из борделей Цирты, где не только обитали прелестные и услужливые молодые женщины, но и молено было слушать арабо-андалусийскую музыку, пить вино и курить травку Окна публичного дома выходили на устье реки; мы часто снимали там гнусную конуру с видом на пропасть; зрелище камня, катящегося с неба и тонущего в потоках света, как-то скрашивало убожество комнаты, бугристый матрас и тараканов, которые добросовестно обследовали вас, пока вы спали.

После двух тяжелейших похмелий, легкой алкогольной комы и передозировки зелья Рашид приказал доставить его к другу, в больницу. Мы скрепя сердце покорились и с чувством стыда остановили машину возле отделения восстановительной хирургии госпиталя Скалы.

Палата была убогая. Множество коек стояло вокруг койки Сейфа, который, лежа на спине, о чем-то размышлял — должно быть, о своем положении. Запах пота в сочетании со спертостью пропитывал стены, постельное белье, одежду лежачих. Вонь застоявшейся мочи волнами выползала из туалетов на хребте затхлого воздуха, который, десятилетиями не обновляясь, кружил по госпиталю-тюрьме. В Цирте рассказывали, что это странное здание возводилось на одном из утесов Скалы как укрепленный лагерь, как блиндаж в цитадели — на тот случай, если враги, невзирая на летящие в них пули и копья, все же вскарабкаются на стены и ворвутся в город. Какую роль сыграло это сооружение, когда Цирта пала? Стало оно последним оплотом защитников города? Об этом легенды молчали.

В палате уборщица в оранжевой косынке сновала по углам, залезала под кровати, подбирала сползшее на пол одеяло, наклонялась, чтобы вылить горшок. Словно старый кит, она волокла по линолеуму свои стоптанные шлепанцы, готовая наброситься на пожитки лежащего в коме. Время от времени кто-нибудь из больных стонал, другой поворачивался, надрывая ржавые пружины койки. Брошенные в ад — прикованные к постелям, с измученными лицами, на которых от усталости и нехватки света не росла щетина, — оглядывали друг друга.

С потолка на длинном сером проводе свисала электрическая лампочка без абажура. Дневной свет не достигал погребенных заживо тел, не прикасался к лицам, омраченным болью и заточением. Испитые лица. Простертые тела. На краю бездны.

— Спасибо, что пришли, — сказал Сейф.

Рашид Хшиша взял руку Сейфа и легонько встряхнул ее.

Сейф лежал на железной кровати. Он был словно в майке, туловище его было обмотано широкой повязкой. Он смотрел на мух. Зеленоватая тварь села на зияющий рот доходяги. Прошлась по углам губ и выпила остаток жизни из погруженного во мрак человека.

— Я думал, вы и слышать обо мне не хотите.

— Ты нас просто не понял, вот и все, — объяснил Рашид Хшиша.

Сейф с интересом проследил за тем, как насекомое взлетело и тотчас же уселось на открытую рану — ожог.

— Пить… Пить… — стонал обгоревший человек, не в силах ни дотянуться до стоявшего у изголовья стакана с водой, ни прогнать муху, которая, явившись на водопой, не отрывалась от пурпурного источника, огибавшего его шею, словно ожерелье из кораллов.

Уборщица прошла, даже не взглянув в его сторону…

— Пить…

Хромой сосед отлил немного воды и поднес стакан к его губам. Человек глотал жидкость, хлюпая, как засорившаяся сливная труба, которую прокачивают вантузом. Казалось, проглоченная вода сочилась из его гортани, словно магма из мяса и слизи.

— Пожарный, — пояснил Сейф. — Сегодня утром пострадал при взрыве бомбы.

— А тебя где угораздило? — спросил Хшиша.

— Во время зачистки.

Старик с завязанными глазами сел на кровати и испустил животный вопль. Открыв рот, он так и замер: застывшее тело, одеревеневшие конечности, запрокинутая голова; весь его облик словно вопрошал небытие.

— В деревне, — продолжал Сейф. — Я приказал моим людям бросать слезоточивые гранаты, потом рванул в эту кашу. Кромешная тьма, вокруг газ…

Короткий выдох:

— …Один из этих мерзавцев выстрелил мне в спину.

— Рана опасная? — спросил я.

— Пуля скользнула под бронежилет. И вылетела с другой стороны, спину обожгла. Меня спас мой напарник, Колбаска-Фри.

— Больно? — поинтересовался Рыба.

— Немного.

Рашид, нетерпеливо:

— Ему ведь больно дышать, что ты лезешь?

Рыба, смутившись:

— Я ведь человек вежливый, милостивый государь, вот и интересуюсь, как люди себя чувствуют.

— А я невежлив, что ли, кретин?

— Вот доказательство, — сказал Рыба, поворачиваясь к Сейфу. — Вот доказательство его вежливости, разве не так?

Больные больше не стонали. Слепой старик вслушивался в тишину.

Рыба замолчал.

Стены здесь не красили уже лет десять. Из-под тонкого слоя штукатурки проступал столетний камень, неровный, обтесанный прямо в скальной породе, придававший этому помещению вид темницы, карцера, где растерзанные тела, мучимые болью, пытались спастись от внушающей ужас неподвижности ада.

— Просто мне уже осточертело делить свое полицейское жалованье с вами, вот вы и обозлились.

— Слушай, свои бабки можешь оставить при себе, — ответил Рашид. — Это вопрос принципа, вот что.

— А у тебя, Рашид, оказывается, теперь есть принципы? — проговорил Сейф отстраненно.

— Я, знаешь ли, молодых парней на улицах не избиваю. Никого до смерти не замучиваю. Людей пачками не мочу. Ну а других принципов у меня нет.

Сейф откинул голову на подушку, усталый и растерянный.

— Вот как, значит, ты обо мне думаешь?

— Я у тебя ничего не прошу, или так, самую малость, — сказал Рашид Хшиша, избегая смотреть в глаза Сейфу.

— Просишь — денег вам на жизнь.

— Мы студенты. Ты жил в нашей комнате, потому что не переваривал своих приятелей из комиссариата. Скажи, если я ошибаюсь.

— Ты прав, — согласился Сейф, стараясь избежать ссоры. — Но ведь у меня есть родители, я им посылаю часть заработка.

Рыба, загибая пальцы:

— Ты спишь в одной комнате с нами, старик. Лопаешь тоже с нами. Так что не стоит дуться, если приходится платить.

Казалось, Сейф сейчас оборвет этот скучный разговор.

— Ну ладно, я был не прав, — произнес он.

Рашид, однако, на этом останавливаться не хотел. Чувство вины, которое преследовало его многие дни, теперь выпадало кристаллами, причиняло нестерпимую физическую боль. Он почти сожалел о том, что тогда, возомнив себя судьями, они устраивали Сейфу допросы, пеняли ему за трусость.

— К тому же ты вынудил нас пойти на риск, — вырвалось у него.

Сейф снова приподнялся. Его глаза горели.

— А я? Я на риск не шел?

— Это твоя работа, — сказал Рашид. — Ты сам ее выбрал.

— Ничего я не выбирал, черт возьми! Ничего!

Сейф орал во всю глотку. Один из больных, лежавший на соседней койке, начал стонать. Казалось, стены вот-вот рухнут. Слепой старик кричал. Медбрат в голубой блузе заглянул в приоткрытую дверь. Потом голова тюремщика исчезла. Он захлопнул дверь.

Сейф понизил голос.

— Я не хотел всей этой грязи. Я не просил, чтобы все так вышло. Я учился, как и вы. Только я всегда терпеть не мог их рассуждений. Никак не мог смириться с тем, что они навязывают мне свой взгляд на вещи. Когда они принялись… Ты ведь помнишь, а? Они бродили по кампусу с топорами — и не говори, что ты этого не помнишь. Они нам угрожали. Никогда не терпел угроз, ни от кого. Да ты послушай меня! Когда они устроили весь этот бардак, объявили, что будут стрелять в студентов, которые не перестанут ходить на занятия, я записался в полицию.

— Что ты все время оправдываешься? — едва слышно спросил Рашид.

— Я не оправдываюсь. Я тебе говорю все как есть, и только. Конечно, я знаю, что делаю грязную работу. Ну а кто еще ее сделает? Ты, Рашид Хшиша? Скажи, сделаешь?

Рашид Хшиша молчал.

— Ясно. Все давно уже ясно. Вы остаетесь людьми, человеческими существами. Вы никогда не сделаете того, что сделал я. Да вы к этому и не способны. Для очистки совести вы именно так себе и говорите: «Я? Убить человека?! Вы, наверное, шутите», — издевательски пропел Сейф тонким, как у кастрата голосом.

Его израненное дыхание наполнило палату. Жирная зеленая муха уселась на его запястье. Прошлась по мраморной руке, по голубым жилкам, полным свежей крови. Он быстро прихлопнул ее и сбросил на белую простыню.

— В чем разница между нами, Рашид Хшиша? Я дошел до самой сути проблемы. Я взял оружие, которое вы мне протянули, вот и все.

— Ничего подобного! Никогда в жизни я не подталкивал тебя к тому, что противоречило твоей природе.

— А твои разглагольствования о справедливости, о братстве? Это как, Рашид? Вот куда ведет любовь к человечеству. А то, что ты сейчас видишь, тебя не устраивает.

— Ты передергиваешь, старик.

— Ничего я не передергиваю. Как ты думаешь, что я делал, когда впервые убил человека? Может, сплясал на трупе? Думаешь, так? Да меня всего вывернуло на пол, как ребенка! И вместе с блевотиной ушли все мои иллюзии. И вся моя любовь. Ты, что ли, мне их вернешь? Вы тут судите меня — а вы вернете мне то, что было моим по праву? Ну-ка скажи, Рашид, что вернешь мне мои прежние глаза. Обещай, что вернешь! — выкрикнул он; его взгляд остановился, тело напряглось, мраморная рука дрожала.

Я хотел защитить нас, защитить себя — я почувствовал вину перед ним.

— Не сваливай это на нас. Мы не хотели, чтобы так вышло. Это государство допустило такое. Гниль в нем.

— Хосин, гниль в нас.

— Ты ошибаешься, — сказал я.

— Разуй глаза, здоровяк!

Вокруг нас были больные. Одни спали, другие готовились умереть. Самым везучим это скоро удастся. Они вновь попадут во времена блаженных, в непроницаемое молчание умерших богов. И никакого суда не будет, ибо это неподвластно человеческим законам, и никто не смотрит в лицо погребенного.

— Уходите!

Мы молча вышли. Когда дверь в обитель ужаса закрылась, мне стало легко, даже весело. Идя по коридорам, я думал о Сейфе — узнике своей жизни, распростертом в центре мироздания, марионетке судьбы, что втолкнет его в кабинет полковника Мута и заставит совершить еще один, самый тяжкий из поступков, которым нет оправдания.

Через неделю после нашего визита Сейф, выписавшись из госпиталя Скалы, добился приема у полковника. Спор с Рашидом Хшишой раскрыл ему глаза на ту пропасть, которая теперь пролегала между ними.

Конечно, — как он объяснял мне в сутолоке кафе, под единственным глазом вентилятора, синеватый дым сигареты окутывал его усталое, вдруг осунувшееся лицо, — после больницы они виделись, но оба были весьма сдержанны.

Со стороны казалось, что они как бы выполняют роль мостов, стараясь соединить противоположные мнения. На самом же деле они лечили косоглазие методами костоправа. Раз прозвучавшие обвинения уже нельзя было, объяснившись или запоздало извинившись, взять назад: так беспощадно они осветили ту сторону личности Сейфа, о которой он и сам раньше не ведал. Теперь он знал о ее существовании, и это открытие привело его к полковнику.

В кафе Сейф много говорил о том, что чувствует человек, всеми покинутый, утративший социальные, семейные и религиозные связи, которые могли бы удержать его от преступления.

Брошенный на произвол судьбы, подстегиваемый коварной неизбежностью, такой человек целиком оказывается во власти своей тяги к разрушению. Входя в кабинет полковника Мута, Сейф уже понял сокровенное желание своих врагов — и собственное тоже: познать зло, его притягательную силу. Все играли в разграбление мира, как дети, что ломают игрушки на глазах у своих оторопевших и отнюдь не одобряющих это родителей, а после строгой нотации расчленяют еще и хорошенькую куклу с такими тонкими ручками, в таком славном платьице. Какое удовольствие, особенно если его еще усиливает полновесный родительский шлепок!

Полковник Мут смотрел на человека, сидевшего возле его письменного стола из тикового дерева, из которого делались подпорки для балконов мавританских домов в Верхней Цирте. Полковник постарался, чтобы на этот «верстак» — ему нравилось это шутливое название — пошел редкий материал, частица города, который он защищал от варварских полчищ: столетнее дерево удерживало виллы над морем, лиловые и голубые террасы в поднебесье, где днем пререкались женщины и дети; деревом были укреплены беленые фасады, клонившиеся над улицами с неровной брусчаткой, по которым он мальчишкой с большим портфелем в руке в пасмурные дни мчался к школе, в солнечные — к порту и кораблям, бежал к воде, к свисающему с мачт такелажу, к парусам (он представлял себе, как в парусине сшибаются летучие рыбы), к большой внутренней гавани и ее черным, изъеденным ржавчиной рыболовным судам, радовавшим его взгляд, взгляд мальчишки, который родился в глубине улочки, вырос среди бандитов и ковровщиков, но тайной работе одних и будничным трудам других предпочел кровавое ремесло, что рождало большие художественные полотна, ковры, в шерстяных строках которых была воспета легенда о корсарах — людях, что стоят на носу корабля, запросто болтают с морем и всегда готовы захватить какую-нибудь голландскую флотилию.

Некогда полковник Мут воевал на этих мощеных улочках за независимость своей страны и города. В пятидесятых годах он носил листовки, призывавшие к подпольной борьбе, позже — огнестрельное оружие. В конце войны, когда ему было восемнадцать, он заложил бомбу на главной магистрали Цирты — Садовом бульваре. При взрыве погибло шестьдесят человек разного пола, возраста и национальности; большие эвкалипты сада горели в летнем небе, пальцы в огне, листья в трепете боли и ветра. Две недели потом полковник не мог сомкнуть глаз; он чуть не явился с повинной к оккупационным властям. Его остановила перспектива смерти под пытками. С тех пор он отказался, пусть даже это угрожало его жизни, от участия в терактах без конкретной мишени.

Всю свою жизнь полковник Мут не переставал думать о шестидесяти сгоревших, погибших в адских муках. Он вспоминал большие деревья в саду; запах обугленного дерева, смешанный с запахом жженого мяса, преследовал его даже во сне. После завоевания независимости он стал служить в полиции Цирты.

Шло время, и разношерстный народец — ковровщики, кожевенники, мелкие ремесленники — исчез. Воспоминание о циртийских пиратах стерлось в памяти людей. Остались только имена воинов в названиях городских ворот. Странное дело — он не понимал, до чего это горько. Однако вторая война, та, в которой он участвовал теперь, пробудила эти воспоминания: великий поход мореплавателей распрямился в его памяти, точно нить, проложенная по ткани бедствий. Снова занялись пламенем деревья, скорчившиеся под ветром. И этот мальчик, сидевший у его стола, побуждал его вновь прочувствовать непомерную тяжесть прошлого.

Широкие черные шторы падали с карнизов и запирали темноту в темницу. Настольная лампа слабо освещала его длинные пергаментные ладони, нижнюю часть лица, серые папки и рядом с ними разрезной нож. Полковник Мут зарывался в полумрак, правя с этого сумрачного пьедестала судьбами муравейника, носившего имя главного комиссариата Цирты.

— В темноте я вижу, как крот. А на свету все думаешь, как бы тебя не шлепнули.

Потом, Сейфу:

— Не выношу подвалов.

Полковник Мут знал, какими методами ведется борьба с терроризмом, но не отказывался от них, передоверяя эту «гнусную необходимость» своим подчиненным.

— Если я правильно понимаю, вы желаете вывезти на прогулку убийц вашего коллеги Махмуда.

Убийца, которого арестовали, пока Сейф оправлялся от раны, гнил в подвалах комиссариата вместе с пареньком, давшим информацию о Махмуде.

— Да, полковник, — ответил Сейф.

— Я считаю вас острием копья нашего комиссариата, — сказал он с еле заметной насмешливой улыбкой. — При условии, что подобная просьба повторится не слишком скоро, разрешаю: дайте им подышать свежим воздухом.

Полковник Мут поднялся на ноги, длинные и тощие, и протянул руку.

— Этот разговор между нами.

Полковник Мут снова погрузился во мрак. Виден был только его рот — тонкая линия над подбородком. Он посмеивался. Черты этого усталого, постаревшего лица, казалось, были сотворены мрачной скукой. Черный костюм облекал полковника, словно ангела смерти. Смотря вслед Сейфу, которого он не воспринимал серьезно — еще один попавший в бурю ребенок, — он устремился за своими воспоминаниями, снами по благословенной волне, большой корабль на пене валов под изумрудно-синим небом, испещренным, словно булавками, холодными, заледеневшими и мерцающими звездами, что раскинулись на небесной тверди, как широкий веер, где записаны человеческие страдания, минувшие, настоящие и будущие; робкая, но стойкая жажда крови оставила следы на перламутре вод, на его пергаментных руках. Эвкалипты горели, всегда горели под взглядом богов, у него на глазах, гноящихся глазах великого распорядителя смерти, который пытался убежать от кошмара своей юности, своих восемнадцати лет, но сон не давал себя одурачить и преследовал его, окутывал пустой оболочкой легенд: корсары качались на волнах, кожевенники подсушивали на солнце сочащиеся язвы, благородные разбойники мстили за вдову, за сироту, мальчишку-фантазера, на чью белую и нежную плоть еще не легли стигматы зрелости. Большие деревья все горели.

На древних болотах, высохших со времени колониальных войн, во множестве были разбросаны спальные районы, обращенные к холодному городу-моллюску, спрятавшемуся в свою раковину, — к Цирте, что стала жертвой собственной апатии и тяжких ошибок. Бесчинства, назвать которые не поворачивается язык, грабежи, насилие, а более всего неисполненные обещания и высокомерие — все это усиливало злопамятство, подогревало ненависть, уснувшую на солнце, словно гадюка, бередило прогоркшую кровь жителей окраины — скучного квартала, где раньше жил Махмуд и его убийцы.

Перед возникшими из ниоткуда людьми поднималась кирпичная стена — ограда, вдоль которой стояли жилые дома и контрфорсы Цирты.

Каким-то чудом высокие эвкалипты, стройные, точно древние актеры, раскинув руки в ночи, под ветром, росли вокруг пустыря и источали смешанное с запахом пыли мятное благоухание, тонкое и нежное, драгоценным убором одевавшее эти жаркие места. Фонарь бросал на красно-коричневую землю широкий круг света, достигавший подножия деревьев.

Четыре человека — двое из них в наручниках — шли, вздымая клубы сыпучей земли. Мелкими шажками, спотыкаясь, двигались они вперед, согнутые, сломанные потоком воздуха, который трепал их одежду, волосы, морщил веки, отяжелевшие от бессонницы, страха, боли — всего того, что неизбежно в их положении пленников, лишенных дневного света, погруженных во мрак главного комиссариата, этой громадной тюрьмы, где гнездилось племя умирающих, осужденных, этой клоаки, мешающей палачей с их жертвами, выполняющей, подобно моргам и больницам, работу по формовке душ и тел, где сплавлялось в единое целое то, что было растерзано в клочья, что неизвестные, скрытые под покровом боги швыряли в новейшие центрифуги.

Сейф и Колбаска-Фри только что вырвали из чрева этой машины двоих людей, и те шли, полузакрыв глаза, склонив голову под тяжестью ночи. Ничего не соображая, они направлялись к высоким деревьям, окружавшим пустырь.

Внезапно четверо перестали двигаться, словно нить, указывающая им путь, неожиданно оборвалась.

Не было ни договоренности, ни приказа. Люди, которых скрывала ночь, вычеркивало ленивое дыхание бриза, стояли не шелохнувшись, будто пригвожденные к эпицентру агонии.

Квартал, где жил Махмуд, круг света, черные деревья — все это на большой скорости удалялось, образуя между своим физическим присутствием и вселенной пустоту с ее стальной хваткой. Отводя границы к последней черте, к линии их исчезновения, пустота нарушала восприятие реальности.

Двое опустились на колени. Тот, что постарше, держался прямо и не сводил глаз с темной линии деревьев. Он не хотел смотреть на дома, на приоткрытую дверь подъезда — темный зев, откуда он тогда извлек свою жертву. На его лице не отражалось ничего, ни малейшего страха, который исказил бы его черты, подчеркнул бы тик. Его отсутствующий вид взбесил Сейфа, и он рывком попытался повернуть его ко входу в здание.

Тот плюнул в полицейского. Сейф несколько раз нажал на курок. Подростка четырнадцати лет, стоявшего на коленях в полуметре рядом, окропило мозговым веществом соучастника. Он увидел вспышку. Увидел, как под струей воздуха распадается лицо осужденного. Алое облако накрыло его с головы до ног. Он дрожал; его вырвало.

Сейф не двигался. Вытянув руку, он разглядывал тело у своих ног. Подергивания конечностей говорили о присутствии некоей силы. Сейф понял, почему его недруги с ожесточением набрасывались на тела жертв. Они гнались за недостижимым абсолютом. Бесполезность погони вела к всевозможным кощунствам. Они расчленяли тела от бессилия перед жизнью.

Сейф повернулся к парнишке. Он готовился направить свою ярость на него — так впрыскивают яд.

Подросток у его ног стонал, корчился в заблеванной пыли. Слово растаяло, вместо него послышалось странное урчание в животе, ветер засвистел в камнях.

Сколько людей в подобной ситуации издавали такой же крик? Сколько их извивалось в пыли, как рептилии, как личинки? Число их росло на протяжении тысячелетий. Они заполняли архивохранилища земли, дописывали хроники своей кровью, ставшей чернилами, творили историю наций, выросших из такой же грязи, облекшихся такой же плотью во имя своей будущей славы. Какое опустошение! Потом этими преступлениями объедались до тошноты. Их преподносили детям. И те пили из отравленных источников.

— Я там был, когда Суисси завалили, — сказал Колбаска-Фри.

Он стоял поодаль, на разломе, там, где свет мешался с тенью. Он отошел прочь от круга смерти.

Сейф опустил руку и подошел к нему, не выпуская из виду мальчишку. Тот оставался у него на прицеле.

— И на спусковой крючок нажал Махмуд? — спросил Сейф, стоя под веткой эвкалипта.

Колбаска-Фри по-прежнему держался в тени.

Сейф опустил голову. Он заметил, что мальчик дрожит. Ночь обступала его. Ветер с земли кружил мертвые деревья.

После той майской ночи Сейф бродил, как изгнанный из стаи волк. Пария. На земле больше не было для него места.

Подобные ему обречены идти своей дорогой без передышки. Он же совершил непоправимое. Господу ведомо, что я в своей вере отнюдь не ортодоксален. Мать считает меня атеистом. И нет у меня ничего общего с кретинами, которые заливают страну кровью. Уж они-то веруют. Сколь абсурдным бы это ни казалось, но их вера становится осязаемой. Это самое худшее. Материализация веры здесь, на земле. Человек подменяет собой Бога, чтобы осуществлять его властные полномочия. Неограниченные. Каждый человек в свой черед становится Богом. И в каждом человеке — Бог.

Сейф жаждал понимания. Он убил ребенка и хотел, чтобы ему отпустили этот грех. Он встал на место Бога Авраама и теперь искал искупления. Но ведь искупители, как и добрые люди, не встречаются на каждом шагу. Тени, с которыми он боролся, конечно, не заслуживали лучшего, но мне быстро стало ясно, что я не могу ни искупить вину за него, ни привести его к прощению. Все это не укладывалось в голове. Одни резали, другие пытали и убивали. Одни ошибались, другие были правы. Главное — не попасться им в лапы. Ни тем ни другим.

Слишком много крови налипло на наши воспоминания… Он был студентом, как Рашид, как я. Теперь это стало прошлым, невозвратным, как время, которое он тщетно пытался изничтожить, нажимая на курок, а точнее — вытаскивая на свет Божий погребенный материк, разрешая ужасу воскреснуть и заполнить собой наши дни в призрачных стенах утратившего величие города — Цирты, некогда съеденной своими кошмарами, отвратительными улочками, где преступление бродило безнаказанно, цвело, излучало энергию, возбуждало гнев рабского племени, перешедший точку взрыва и теперь требовавший только ножа, пули террориста или палача, которые наконец выпустят на волю опустошение, накопившееся за целые века, и оно, будто слои лавы, ложащиеся один на другой, достигнет головокружительной высоты.

Вулкан никогда не потухнет, думал Сейф. Там, в кратере, идет работа, и достаточно пустяка, непостижимой игры тектонических процессов, выстрела, чтобы из него вновь хлынула магма, раздирая в клочья небо и землю, растекаясь так же, как расползается сейчас насилие, пожирающее открытую всем ветрам Цирту.

Сам он вспоминал о городах, готовых кануть в небытие людской памяти, упомянутых на кусках старого пергамента, что на протяжении веков переходят из рук в руки. Такой хочет быть созданная заново Цирта, и непонятно, что лучше — то ли умолчать о ней, то ли дальше откапывать ее из могилы.

— Бабушка, да упокоит Господь ее душу, часто рассказывала мне разные истории, случаи, всякие пустые выдумки про Цирту, что вот уже много столетий передаются из уст в уста. Ты, Хосин, уже понял, что я пытаюсь тебе объяснить. У каждого из нас есть такая бабушка, и она знай себе бубнит эту жутковатую чушь. Как бороться с тем, что вколачивают в тебя с детства? Как бороться с ложью, если она впитана с молоком матери? А ты требуешь, чтобы я копался в могилах! Нет уж, пусть зарытое остается под землей! Оно и так заставляет нас совершать ошибку за ошибкой. Того паренька я убил по наущению Цирты. Да-да, это так. Где-то же сидят в нас все эти истории про тысячу и один раз завоеванный и оставленный город, эти непрерывные войны, эти легендарные имена — Сифак, Югурта, бои на аренах цирков, вторжения римлян, вандалов, турок, французов, а теперь еще и эта сжигающая нас война! Это они парализуют наше будущее, как свинец давят на настоящее, мешают нам свободно двигаться по тому пути, которым идут сохранившие непорочность народы: груз мерзостей не отбрасывает их назад, в прошлое — то ли потому, что они о нем забыли, то ли потому, что он не сгустился в целый континент мрака, то ли по милости управляющего ими божества. Ничего не выкапывать, писать Историю? Возможно…

Обессиленно откинувшись на спинку стула, Сейф пристально глядел на меня. Чтобы скрыть замешательство, я смотрел, как входят новые клиенты, как, спотыкаясь, с наигранной беспечностью бегает взад-вперед официант, смотрел на акробатические трюки бармена, этого историографа клонящегося к закату города, на дохлый вентилятор.

Я так и не мог ни выразить согласие с тем, что он сказал, ни даже сказать, что я думаю о его поступках. Все это представлялось мне слишком далеким. Неужели легенда завладела им и так отдалила его от ему подобных, что он словно бы превратился в мраморное изваяние? Какое-нибудь увечье — например, потеря руки — еще могло бы придать ему толику здешности, крошку жизни, напомнить, что он из плоти и крови. Но он высился над нами, как древняя статуя, и у нас на глазах облекался в небытие.

— Который час? — спросил Сейф, разозленный моим молчанием.

Два часа ночи. Снаружи, как цветок, раскрывалась Цирта. Под чернильным и угольным небом расцветали сады и парки, где разливали свой аромат глициния с голубыми лепестками и серая полынь. Лебединая песня усталой, опьяневшей от самой себя природы, высвобожденная землей грусть, размолотая пряность, как туча саранчи, как облако, как сплошной кроваво-красный поток распространялась по дорогам, тропинкам, меж скалистых отвесных стен, проникала в струйку воды, что извивается под циртийскими мостами. Лето запахами вырывалось на свободу. Контраст с прокуренным кафе, с затхлостью пережженных кофейных зерен, развороченных уборных, с погасшими сигаретами, с пепельницами, наполненными до краев, казался богохульством.

— Знаком тебе запах смерти? — спросил Сейф.

Я жестом ответил, что нет.

— Это запах гниения. Запах разлагающейся плоти, разоренной, как местность после цунами, когда волны, отступив, оставили раздувшиеся тела женщин, детей, стариков, всех вперемешку. Знаком ли тебе именно этот запах?

Предпочитаю об этом не думать. Лето в наших краях курится нежным ладаном; Африка взрывается всеми лепестками своих хищных цветов. Это насилие, состояние обонятельной войны. Берег моря — не исключение. Соленая волна, струящаяся пена так и тянут за собой. Птичий помет, большие бурые водоросли, нити фукусов дурманят смотрящего на поплавок рыбака.

Когда-то давно ночами мы с Мурадом на побережье Цирты Воинственной бросали вызов звездам, гулким перламутровым выпуклостям. В мыслях возвращаясь к этому времени, я ощущаю привкус ностальгии, такой вот чертов привкус дерьмовой ностальгии. Уже пять лет мы не можем и шагу сделать по пляжу вечером вдали от крепости. Боимся, что террористы выпустят нам кишки. Сколько глупцов вот так сгинуло? Сколько пошло на мясо из-за желания прикоснуться к бесконечности?

Мы расстались у кафе. На тротуаре сменяли друг друга мои воспоминания о длинном дне. Вокзал. Квартира Хана. Комната Хшиши. Журналист Хамид Каим. Хаджи. Смерть безумца. Комиссариат Цирты. Неприятное ощущение уже пережитого. Пьяное время шутило со мной. Или травка. Уже не пойму. Сколько людей населяло эти места, сколько их спало, ворочаясь в кроватях, протягивая руки к слабой, дремлющей в них тени? Они встанут утром, по заведенной привычке, не подозревая, что у них только что отобрали частицу вечности. В конечном счете, смерть ведь так мало их касалась. Она едва дотрагивалась до них своим тонким пальцем; вы же могли сколько угодно издыхать, разинув пасть, околевать в канаве, не понимая, куда мог запропаститься этот проклятый город, этот наглый опасный порт, — им на это было решительно наплевать. И мне это было до лампочки. Однако ничто не помешает мне выть на волков. Пусть небо сольется с землей, пусть нас поглотит океан, пусть вот-вот пойдет ко дну наш корабль и наши сбившиеся в кучу трупы уже никто никогда не опознает: так обкромсаны и раздуты лица, на столько кусков разлетелись тела, исчезли признаки пола — пусть; ничто не утолит мою жажду, жажду обреченного на одиночество.

Пусть мы скованы на долгие века, как нерушимо верные друг другу любовники. Все равно ничто не укроется от моего гнева. Сквозь пальцы у нас протекла наша юность.

litresp.ru

Пёс Одиссея. Содержание - Салим Баши Пёс Одиссея

А что же Цирта?

Разоренная в начале IV в., она возродилась при Константине Великом. В знак благодарности жители переименовали город в Константину. Сейчас его населяют более полумиллиона жителей, а с предместьями, «спальными» районами, — не менее семисот тысяч.

Многое из запечатленного в романе существует на самом деле. Ансамбль университетских зданий, возведенных известным бразильским архитектором — футуристом О. Нимейером в 1969 году, действительно расположен в некотором отдалении от города; здесь учится 20 тысяч студентов. Реален знаменитый, описанный во всех справочниках и путеводителях и в 1998 году включенный в перечень объектов национального наследия старый арабский горор, медина, — одновременно крепость, выдержавшая без малого сотню осад, и средоточие торговли (здесь около трех тысяч торговых точек). Он стоит на громадном выступе кремово-белой известняковой породы и отрезан от лежащей вокруг долины единственным в своем роде защитным сооружением. Четыре пятых его периметра составляют скалы, круто обрывающиеся в ущелья, через которые переброшено около десятка мостов. Высота утесов постепенно понижается, и черепичные крыши старого города как бы парят над окрестностями, поэтому он и называется с незапамятных времен Скалой (le Rocher).

В Константине-Цирте есть и госпиталь, где умирает сестра одного из героев (умирает потому, что в Алжире середины 1980-х годов, как и пишет Баши, служба скорой помощи после восьми вечера не функционировала), и не имеющие ни начала, ни конца клубки переулков. Есть большой бульвар, плывущая над улицами жара, вечное трепетание света в листьях эвкалиптов. Нет только одного — моря, подвижной, текучей стихии, в романе вечно осаждающей город. Константину отделяет от побережья более семидесяти километров. Видимо, в том, что под этой поражающей воображение скалистой громадой нет водного простора, волн, прибоя, действительно кроется какая-то щемящая странность. Во всяком случае, на это обратил внимание еще Альбер Камю; уроженец Алжира, он превосходно чувствовал эту страну. Сравнив Константину, «громоздящуюся над ущельями, где течет [река] Руммель», с Толедо, он отметил в записной книжке: «Отсюда до моря сотни километров, и существам, которых здесь встречаешь, чего-то, быть может, недостает».

Придвигая свою Цирту к морю, Баши убирает знак равенства между ней и древней нумидийской крепостью, сливает ее с Алжиром-столицей в один город — фантом, совокупный образ всей страны во все эпохи ее существования. Кроме того, оказываясь на побережье, Цирта превращается в одну из точек Средиземноморского ареала. Поэтому так естественно появление на ее улицах и в видениях героев странника Одиссея, чей корабль в поисках Итаки неутомимо разрезает морские волны. Помнящему гомеровский эпос читателю, вероятно, будет небезынтересно сопоставить сцену, в которой Хамид Каим приходит в гости к своему другу Али Хану и его жене, с пребыванием Одиссея у Алкиноя; посещение Хосином публичного дома — с тем, как Одиссей и его спутники оказались на острове Эя у волшебницы Кирки; визит Хосина в ночной клуб — с приходом Одиссея к властителю подземного царства Аиду и вопрошением теней. Не оставит его равнодушным и заглавие романа.

Перечисленное — лишь малая часть рассыпанных по роману реминисценций. Они касаются не только поэм Гомера и различных интерпретаций мифа об Улиссе.

Автор — интеллектуал называет своим литературным наставником Джойса, и уже этим можно объяснить его любовь к закрученным, как раковины, фразам.

К ученичеству Баши, впрочем, не сводим. Он естественным образом включен в мозаичное панно французских сочинений об Алжире, многие из которых стали классикой не просто ориенталистики, но и вообще литературы. Среди них «Сахара и Сахель» Эжена Фромантена, «Путешествие на Восток» Теофиля Готье, «Посторонний» и «Чума» Альбера Камю.

В то же время критики отмечают кровную связь Баши с традицией алжирского романа с его узнаваемым стилем, называя такие имена, как Мохаммед Диб, Рашид Мимуни, Буалем Сансаль.

«Пес Одиссея» восхитил французских читателей, искушенных литературных гурманов, пронзительной красотой слога, прихотливым и в то же время выверенным ритмом повествования, «длинным дыханием», несущим на себе сложную конструкцию романа. И еще — выстраданностью авторской точки зрения. В эпоху глобализации Баши стремится остаться патриотом своей страны, ее «капсульной» истории и культуры. Но разрыв с ними неизбежен. Еще не уехав из Алжира, автор, как и его герой Хосин, уже стал эмигрантом, переселившись в свои сны и видения. Хосин не в силах запретить себе размышлять о Цирте (читай — о прошлом, памяти и истории), а та, становясь не просто живым существом, но некоей глубинной, хтонической силой, врывающейся в измученный мозг героя, подобно Мыслящему океану в «Солярисе» Лема, и не оставляет ему выбора: жить в Цирте — значит обрекать себя на смерть.

«Пес Одиссея» — это прежде всего «антироман воспитания». С одной стороны, в нем говорится о взрослении героя, о завязывающихся и распадающихся узлах любовных связей и дружб; с другой — социализация оборачивается разрывом с некогда родной средой, социальным и культурным изгойством. И лишь во вторую очередь автор размышляет о механизмах гражданской войны.

Алжир, добившийся независимости в результате едва ли не самой кровавой антиколониальной борьбы в странах Магриба, стал заложником этой волны партизанского насилия. «Старый партизан», отец Хосина, многие годы ведет свою войну, только теперь уже с фундаменталистами. Надо думать, и среди фундаменталистов немало тех, кто еще в период борьбы за независимость взял в руки оружие. В книге его так много, что даже не всякий ствол обязан выстрелить: одно упоминание о нем сковывает руки и порабощает разум героев. Его власть иррациональна и потому безгранична: об этом история Сейфа, студента-полицейского.

По свидетельству автора, она основана на реальных фактах, как и весь событийный слой романа, касающийся новейшей истории Алжира.

Баши взыскателен к себе: покинув страну, он не считает себя вправе писать о том, что происходило там после его отъезда, называя условия своего существования в эмиграции «благоприятными и недоступными для многих моих друзей».

Ведь они остались в Цирте, а кому как не Салиму Баши известно, какова хватка у этой жестокой и коварной богини.

Салим Баши

Пёс Одиссея

I

КРЕПОСТЬ, ощетинившаяся шаткими домами, острыми краями крыш, где колышутся огромные белые, красные, голубые, алые куски ткани, то растворяясь в небе, то вырисовываясь на фоне облаков, пестрая ветошь непокоренного, несломленного города, строящегося и в то же время лежащего в руинах, — Цирта сияет, господствуя над бескрайними просторами суши и моря. Под лучами солнца, льющимися сквозь шерсть и лен, сбегают вниз багрово-красные брусчатые террасы, исхоженные не одним поколением крикливых женщин, легкомысленных жен, а еще тех, кого отвергли мужья, и они не знают, что ждет их впереди, вдов, которым не дает покоя плоть, чахнущая у них между ног, девушек, нежно проводящих рукой по юной груди, наливающейся под взглядами самцов, уставших подплывать то к одному заду, то к другому, будто к корме корабля, без всякой надежды взять его на абордаж, разве что в тумане их влажных сновидений, мужчин, напоминающих галеры, — их посадка на мель страшна до озноба, они тащатся боком, по-крабьи, засунув руки в карманы, где пусто, как и у них в головах, по мощеным улицам Цирты, мрачные, словно пещеры, смотрящие на океан снов — последнюю надежду рода людского, истязающего себя своими же бичами.

Здесь еще помнят о великой чуме, занесенной испанскими пленниками, и о тифе, носите ли которого, вши-храбрецы, во время второй великой бойни столетия отправились сражаться на дорогах Европы. Одно только море позволяет узникам города уповать на то, что когда-нибудь они избавятся от трехтысячелетнего кошмара, порожденного тяжкими раздорами. Вторжения иноземцев, опустошения, восстания и погромы пометили красным историческую память народа, который сделался так боязлив, что украдкой следит за расположением созвездий, пытаясь узнать по ним о грядущих бедах.

www.booklot.ru

Пёс Одиссея - Салим Баши

 

V

Нынче ночью прогулка по Цирте успокаивала меня. Непроницаемый город позволял мне идти туда, куда я хотел. Он больше не пытался ни соблазнить меня, ни напугать. Его улочки больше не разверзались у меня под ногами, убогие домишки оставались закрытыми. Торговцы мебелью, набиватели матрасов, медники не возникали из тьмы, не преследовали меня в часы моего бодрствования. Ни один поток прохожих не катился вниз по тропинкам моей памяти, ни одна женщина, отягощенная корзиной с овощами, не подгоняла перед собой кучку сопливых детей, окруженная, как ореолом, мерцающими запахами сорванных на заре петрушки и мяты. Зеленые лимоны не испускали свои летучие, похожие на маленькие смерчи ароматы, благоухание жасмина не цепенило мой ум. Конец рассказам о пиратах; хватит делать подонков героями сопротивления; мне опротивели безумные легенды, что родились из трех тысячелетий войн, слез, крови. Даже на террасах больше не было томных женщин, и за шерстяными тканями, складками драпировок, покрывалами из белого или кремового льна уже не перестаивала никакая плоть, не предавалась мечтаниям любимая наложница, лаская себе вульву, с пеной в углах рта, любители подглядывать больше не погружались в сон, пяля глаза на какую-нибудь сапфическую сцену, убаюканные пением слепого барда родом из Андалусии. Напевные жалобы давно минувшего времени не разносились над водой, над остриями пены. Да и море теперь не было страшно ни путешественнику в дальнем странствии, ни одинокому капитану, и самолеты легко садились в крепости. Еще шаг, и я представил себе, как исчезает война, вливавшая в нас свою ярость, как приходит конец терроризму, возвращаются гражданский мир, демократия, становятся свободными женщины, которых я любил.

Я любил их всех, желал видеть их равными в радости, счастье, благополучии, да что там! Югурта мог сбросить доспехи, Сифак — заснуть беспробудным сном, Масинисса — оставить Карфаген в покое, Ганнибал — с головой нырнуть в капуанские наслаждения.

Я пересек западную равнину и вышел на берег. Морю снились голубоватые сны. Я забавлялся игрой с прибоем. Сосредоточенный шепот волн делал почти осязаемым течение времени, медленное и печальное. Оно плыло вслед за волнами. Мною овладело чувство вечности. Я растянулся на песке, обратил лицо к звездам и предался ощущению неукротимой и к тому же чужой жизни, чье упрямое биение протекало по моему телу, не оставляя никаких примет, еще менее постоянное, чем след ветерка на крыле бабочки. Я жил полной, уносящей меня от действительности жизнью — отданной ощущениям, попавшей в плен к песням ночи, затверженной волнами. Короткая жизнь. Новая жизнь.

Каим уехал. Самолет каждый вечер поднимался в воздух над Циртой, извилистым маршрутом пролетал над лентой побережья и наконец приземлялся в Алжире. Журналист вернется к своей жизни в той самой точке, где он прервал ее, в скромном кабинете. Выйдя из комнаты Хшиши и Рыбы, он взял меня и Мурада в наперсники и рассказал нам о себе. Почему он выбрал нас? Другие, Рашид или Рыба, тоже прекрасно бы подошли. Что касается Мурада, то причина здесь вполне очевидна. Говоря с нами, Хамид Каим обращался к следующему поколению, к потомкам. У Мурада тоже с уст не сходили слова «потомство», «вечность» и еще бог знает какие. Неуемное воображение пагубно воздействует на рассудок молодого человека. Мне об этом кое-что известно. Я, как мне казалось, уловил в словах Кайма желание исповедаться. Этот человек освобождался от груза жизни. Между прочим, он рассказал нам гораздо больше, чем требовалось. Он даже частично поведал историю своих чувств. Историю любви, настоящей и очень скоро загубленной, к молодой женщине по имени Самира. Усиливающаяся хандра. Путешествия с другом, Али Ханом. Возвращение Одиссея. И в самом конце — ночь, небытие. В девять часов вечера, когда я шел в гостиницу, из слов Кайма стал сочиться яд. Я почти уверен, что, не будь его истории, не случилось бы ни одного, даже самого незначительного из тех событий, что занесены в этот дневник.

Мабрук-хаджи, весь в слезах, поджидал меня на пороге гостиницы «Хашхаш».

— Сын мой, на наш дом обрушилось большое несчастье, — выговорил он хриплым от рыданий голосом. — Мой брат Тубрук-хаджи попал в больницу.

Он втащил меня в свой притон.

— Что такое?

— Большое несчастье, сын мой, большое несча-а-а-стье!

Он подвывал, простирая руки к небесам, потом ронял их, обхватывал голову ладонями, даже принялся рвать свои жидкие волосы.

— Тубрук-хаджи купил пятьсот миллионов франков и пошел в банк, — продолжал он, икая. — Там ему сказали, что эти деньги фальшивые. Все до одной купюры фальшивые, сын мой. Большое несча-а-а-а-астье, сын мой.

Он снова взвыл.

— Как чувствует себя хаджи?

— Миллиард, сын мой, миллиард!

— Ну а хаджи? Он в больнице?

— Испарился!

— Он умер?

— Как дым!

— Да примет Господь его душу.

— Да-да, пусть примет Господь его душу, сын мой. Пусть примет Господь его душу.

Клочья волос летели во все стороны.

— НА КАКОЙ ДЕНЬ НАЗНВЧЕНЫ ПОХОРОНЫ?

— Какие похороны?

— Похороны Тубрука-хаджи.

— Почему? Он умер? — спросил он, остолбенев.

— Да я не знаю. Вы же сами только что сказали, что он мертв.

— Удар, сын мой. Упал. Замертво! Как пришибленная муха. Но не умер. Миллиард, понимаешь, сын мой? Миллиард динаров! Лучше бы ему было умереть.

— Как вы думаете, у него есть шанс выкарабкаться?

Он задумался.

— После этого миллиарда? Сомневаюсь.

— Ну значит, — сказал я, — он умрет, сраженный случившимся.

— Нет.

— То есть как нет?

— Ты недобр, сын мой. Ты желаешь нашей погибели.

— Да нет, что вы!

— Желаешь. Ты нам обоим желаешь гибели, ты послан дьяволом!

Глаза вылезали у него из орбит.

— Иблис! Иблис! Во имя Аллаха, Всемилостивого и Милосердного! — забубнил он под лестницей. — Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк Его. Ты проклят, сын мой! Проклят! И потомство твое будет проклято! Это ты все так подстроил, что мы потеряли миллиард.

— Да никогда в жизни!

— Это все твой дурной глаз, ты завистливый пес!

Хаджи схватил «руку Фатимы», висевшую на стене, и стал натужно ее лобызать. Потом простер ее перед собой, крича:

— Изыди прочь, нечистый дух!

Он надвигался на меня, потрясая маленькой рукой из верблюжьей шерсти. Размахивал ею у меня перед носом, чертя в воздухе загадочные знаки. Несколько раз он чуть не заехал мне кулаком по физиономии.

— Уходи! Оставь тело несчастного Хосина, славного юноши! Покинь бренную оболочку этого доброго мусульманина! Это не твое жилище. Иблис! Иблис, Иблис, повелеваю, изыди!

Он протянул мне мое жалованье, в том числе неустойку за увольнение — не бог весть что.

То ли дьяволом, то ли славным парнем покинул я гостиницу «Хашхаш», решив идти домой.

Цирта изнемогала, исходила мукой. Густая ночь, как тяжелый занавес из темной парчи, покрывала улицы, дома, небо. На отяжелевших тротуарах возились коты. Они играли, запускали друг в друга когти, мяукали, дрались за кусок рыбы, за обрезок мяса, за отбросы. Последние ротозеи торопились по домам. Я представлял себе их жизнь, их квартиры, семьи, лестничные клетки, подъезд: с наступлением ночи, когда отовсюду подступало безмолвие, они бросались в него будто в пропасть, встречались с соседом — смельчак спускался по разбитым, чаще всего загаженным, обреченным на разрушение ступенькам. У выхода из подъезда он на мгновение останавливался и, собравшись с духом, выбегал в город. Станет ли он ходить часами, как я? Будет ли, как я, стучать каблуками по знакомой тени на натруженном асфальте, по неровной брусчатке нищеты? В этих узких улицах, на ушедших во тьму многоликих бульварах — они оживали, окликали друг друга во мраке, выли от того, что не могут сползтись, стать клубком свившихся змей, — стряхнет ли он с плеч оседлавшую его дряблую судьбу? Биение, медленное, мерное, разрезало тишину, звучало в такт нашим шагам, нашим обезумевшим механизмам, абсолютной необходимости — мы ощущали ее как рабство — все двигаться и двигаться вперед. И драться за каждый шаг. И драться за каждый вздох. Как коты. На окраине мира, на углу какого-то переулка я повстречался с Ходом Времени. Он валялся на своем гноище. Его волосы были черны и засалены; он пил вино из горлышка бутылки.

— Как Господь назвал тебя?

— Никто, — ответил я. — Никто.

Его единственный глаз пристально оглядел меня. От крыши отвалилась черепица и вдребезги разлетелась перед нами. Он загородил бутылку, свой источник тепла и жизни. Теперь он стоял почти прямо и говорил мне:

— Не смейся надо мной; книги — что ж, я их прочел, все до одной прочел и впитал; книги, которые Бог наименовал, показал нам, вот как я тебе показываю эту бутылку, и повелел изучить: «Читай, читай», — так он мне говорил, и я пожалел о зыбком времени, когда жизнь — тогда еще она, — резвясь, играла на моем теле, ибо слова, это точно, навсегда отнимают у нас ее ласку; так не смейся же надо мной и дай мне несколько монет, ведь боги, как написано, скитаются по дорогам в сопровождении своих юных дочерей: моя бутылка, моя слава, и я, прежде чем воспеть твое путешествие, пью почти вслепую. Дай же, дай мне монеты, что отягощают твой карман.

Я порылся в карманах. Протянул ему три монеты, которые он пересчитал и лишь потом спрятал в складках своего рубища. Он разок подмигнул; напевая, поднял бутылку. Я отошел от него на другой тротуар. Море ожидало меня. Оно развлекалось, слушая собственный рокот. Казалось, Левиафан хочет поглотить Цирту, которая старалась убежать, выставляла оборону на флангах, откатывалась назад, съеживалась за крепостными стенами. Возвести высокие, надежные, грозные парапеты для защиты от океана наших снов, от мускулистого моря. Какой-то безумец, почти не шатаясь, шел по песчаному берегу, по той линии, где умирала волна, выбившаяся из сил, одурманенная сном.

— Не знаешь, который час?

Он просил сказать именно то, о чем я тщетно пытался забыть.

— Половина одиннадцатого.

— Холодно. Знаешь, где находится Итака?

Нет, я не знал. Он дрожал всем телом, чуть сознание не терял.

— Где Итака, знаешь?

— До нее еще довольно далеко, — ответил я, надеясь, что после такого ответа он отстанет от меня.

Над нами на дороге остановился «пежо-505». В тесном салоне сгрудились четверо мужчин. На коленях у них дремали «беретты».

— Вы, двое, что тут делаете? — спросил шофер.

— Я ищу Итаку! — завопил сумасшедший.

Трое мужчин вышли из машины. С оружием в руках обступили нас.

Безумец продолжал вопить:

— Итака! Итака! Итака!

Они сняли предохранители. Машина урчала. Я тоже завопил.

— Итака, родина моя, Итака, песнь моя! — неистовствовал безумец.

— Быстро заткнись! — негромко обронил один из них.

— Родина моя! Песнь моя! — проорал сумасшедший.

Они открыли огонь.

Подгоняемые криками жителей, высыпавших на крепостные стены, фелуки пробирались к галионам; корабли с прямоугольными парусами, перегруженные людьми, пушками, продовольствием, маневрировали тяжело и медленно, даря бесценное преимущество хрупким суденышкам, веером рассыпавшимся по морю; с высоких стен Цирты неслись вопли женщин, потрясавших младенцами; брызги сыпались на их юные тела, раскрасневшиеся от морского ветра; барабаны грохотали в такт проворным движениям матросов; пузырящиеся тюрбаны и штаны воинов хлопали на ветру, цокрытые сгустками пены, разрезаемой острыми, как лезвие ножа, килями. Грузные корабли, точно сбитые с толку шмели, теперь пытались выстроиться в линию на темной, бившейся о них волне; с капитанских мостиков летели противоречивые команды; пушкари беспрерывно меняли цели, мушкеты то и дело перекладывались с плеча на плечо; исполняя приказ, люди устремлялись с одного борта на другой.

Полвека грабежей и морского разбоя восстановили все католические нации против Скалы; Испания снарядила армаду — Непобедимую, — дабы покончить с анархией на море, уничтожить корсаров в самом их логове и, обложив со всех сторон Улей, разорить его; это дало бы ей контроль над южной частью Средиземного моря, великий Турок был бы загнан в угол, а мощь и слава Полумесяца сокрушены. Варварские песни неслись к небесам, им вторили барабаны, их перекатывали туда-сюда волны, раскаляла лихорадка сражения; фелуки со всех сторон окружили армаду испанского короля; строй кораблей сломался; отдельные каравеллы уже пытались спастись бегством — и застревали, по оплошности отрезав себе ветер; паруса сдувались, как лопнувшие пузыри; по чьему-то безумному приказанию был открыт огонь, и в самую гущу полетели снаряды; два корабля из королевской флотилии пошли ко дну; легкие суденышки разлетелись в стороны, как шершни; раскаленными докрасна ядрами они палили ниже ватерлинии, вспарывая животы самым большим и тяжелым судам; как знамена, поднимались на них пестро одетые, похожие на обезьян матросы, перекликавшиеся на столь же пестром наречии: сардинские слова мешались с арабскими, корсиканские — с турецкими, испанские — с берберскими; многоязычье этой гремучей смеси тоже сопротивлялось крестовому походу, жестокости народов; вскипевшее алой пеной, залитое кровью море хлынуло на берега мира, и в нашем мозгу до сих пор льется пенная песнь легенд, которые натравливают нас друг на друга и тем самым увековечивают владычество Цирты над нами, растаптывают наши судьбы, заглушают любой проблеск света, любую искру, ибо из поколения в поколение мы тешим себя рассказами о бесславной и в то же время воспеваемой и превозносимой победе, то и дело падая в сон. Сон — зеркало; наше зыбкое отражение в нем — это и модель, и портрет, и холодная мраморная статуя.

— Какого черта ты торчал на улице?

Мне показалось, что допрашивавший меня человек возник из черных волн, в которых плавали трупы испанских моряков; просторные одежды стали им саваном, а головы, как нимбом, были окружены коричневыми сгустками, похожими на водоросли. Цирта впитывалась в мою память.

— Я возвращался с работы.

Цирта начинала всасывать меня.

— В десять вечера? — спросил полицейский. — Смеешься, что ли?

Мне было все равно; еще немного, и я навеки останусь пленником сна. Невозможно прогнать его прочь. Невозможно разбить зеркало.

— Нет.

— То есть как это нет?

— Да вы не нервничайте.

— Здесь я отдаю приказы! Пидор несчастный!

— Очень приятно.

Полицейский изменился в лице.

В главном комиссариате Цирты происходило непрерывное копошение. Повсюду ползали усталые фараоны: по коридорам и кабинетам, между столами и стульями, куда ни взгляни.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказал я, чтобы успокоить полицейского. — Я работаю портье в гостинице «Хашхаш».

— А, у этого ворья! Сегодня утром мы одного забрали — пытался сбагрить в банке фальшивые деньги. А еще хаджи, тоже мне! Он в коме.

— Удар.

— Ну еще бы! Он как подумал, что сядет за спекуляции с наличностью… Но тебя это не касается. Поехали дальше. Ты почему ошивался на улице?

— Шел домой.

— Я так понял, бесовское отродье, — сказал он, — что ты ночной портье. Когда тебя взяли, ночь только что наступила. Значит — следи за моей мыслью, — что-то не сходится.

— Меня выгнали.

— За что?

— За бесовщину. Ну вроде как вы здесь.

Я получил сильнейшую затрещину, от которой у меня перехватило дыхание.

— Это тебя вразумит!

Думаю, все кончилось бы плохо, если бы в тот вечер наш приятель Сейф, фараон-студент, не увидел бы, что я трепыхаюсь в сетях дежурного придурка.

— Какого черта ты тут делаешь? — спросил меня Сейф.

Он повернулся к своему коллеге.

— По-моему, ты его с кем-то перепутал.

— Его взяли вместе с одним террористом, — сказал полицейский, делая вид, что старательно роется в бумагах.

— Ну как же, конечно, — сказал я, еще находясь под впечатлением недавней сцены. — С психом. Они его убили, кретины.

— Это еще что за история? — строго спросил Сейф.

Полицейский, монотонно:

— Мы ликвидировали опасный элемент. Был готов напасть на четы рех членов бригады по борьбе с бандитизмом. Орал как резаный: «В атаку, В атаку!»

— Итака! — заорал я в свою очередь: присутствие приятеля придало мне сил.

— Заткнись, — обронил полицейский, составлявший протокол.

— У нас есть особый вид психов, — вынес свое суждение Сейф, который явно все понял.

— Он на грани исчезновения, — сказал я, уставший от нереальности ночи.

Когда я расскажу эту историю Мураду, он точно отдаст концы. Впрочем, никто не поверит, что человека могут застрелить за то, что он читал Гомера.

— Отпусти его, — приказал Сейф, — это студент.

— Под твою ответственность, — сказал полицейский, который теперь смотрел на меня как на шутника. — Вы свободны, господин придурок.

Я встал со стула и отряхнул брюки от пыли.

Вокруг гудел комиссариат. Плохо выбритые, плохо одетые типы сновали взад-вперед, словно жертвы какой-то странной болезни. Законы механики, заставлявшие их перемещаться во всех направлениях, были для меня по-прежнему непостижимы. Казалось, они копировали то, что делают обычные люди. Работали. Что-то обсуждали. Допрашивали. Стучали на старых пишущих машинках. Они были в аду. Знали они об этом? А пчелы в ульях, беспрерывно занятые своим насекомьим делом, отличают жизнь от смерти? Понимают, что именно заставляет их танцевать?

Целый Стикс нечистот катился по бесчисленным коридорам недремлющего хлопотливого муравейника. Сточные воды хлестали в комиссариат. От едкой вони у нас перехватывало горло. Мы перешагнули издыхающую реку. В другом конце коридора, у выхода, мы смогли дышать. В открытых дверях кабинетов все так же бесцельно двигались огромные тени.

— Тебе крупно повезло, — сказал Сейф. — Еще немного, и ты очутился бы в следственном кабинете.

Я содрогнулся.

Сейф пригласил меня выпить кофе.

Ночь, словно морская волна, окутывала нас зеленовато-синим покрывалом. Несколько сотен метров от комиссариата до кафе мы с Сейфом прошли в молчании. Сейчас Цирта была совершенно безопасна. Присутствие другого человека плотиной перекрывало поток моего воображения. Я спрашивал себя, не пригрезилась ли мне казнь безумца и то, как он искал древний порт, Итаку, — в нашем пропитанном Историей городе такая эрудированность ох как подозрительна. Но нет: человек, уверенно и звучно шагавший рядом, своим присутствием удостоверял, что это было, скреплял печатью реальности эту историю — нашу историю, что разрасталась, как раковая опухоль, захватывала живое тело и создавала там город, мимо которого давным-давно проплыли тяжелые облака, забыв его накрыть.

В моем сознании боролись две гипотезы. Первая — чистой воды выдумка; в лучшем случае кошмар, в худшем — помешательство. Вторая — строгая истина, безупречная, выношенная, совершившаяся; мы были ее мелкими винтиками, частицами, высвобожденными неким магнитным полем, расщеплением атома. Какой-то враждебный народ некогда подверг нас бомбардировке из пункта X. Кроме шуток, я не думаю… я не находил иного объяснения. Может, я повредился в уме? Судите сами. Меня зовут Хосин, я студент Циртийского университета, до недавнего времени работал в гостиничном предприятии «Хашхаш», у вонючих мошенников и компании, на здоровье не жалуюсь, если не считать легкой склонности к паранойе. Друзья у меня такие: поэт по имени Мурад; майор спецслужб, поджидавший меня в одном из притонов Верхней Цирты; фараон, палач и друг животных; город — капризный, подлинный, фантасмагорический, юный, древний, мятежный, рабски покорный, красивый, безобразный одновременно… сбиваюсь… Ночь, ни на что не похожая, ее творец не иначе как наширялся колумбийским крэком… Господь собственной персоной, одетый славой, как карамель шоколадом, водопадом обрушивался на свое творение. Я богохульствую, моя мать об этом кое-что знает… я устал… мозг вытекает у меня через ноздри. Кафе. Дошли наконец.

Официант поставил на стол две чашки. Старый бар, где теперь подавали лимонад и чай с мятой, служил местом встречи циртийских таксистов. Приехавшие из разных частей страны, бледные, изнуренные вечным недосыпанием люди вразвалку входили в заведение, садились на стулья и тяжело облокачивались на деревянные столешницы с пластиковым покрытием. Стоило появиться кому-нибудь из них, как подбегал официант и проводил грязной тряпкой по зеленой поверхности.

Пять или шесть столиков были расставлены вдоль стен, у больших окон, за которыми сновали прохожие — беспечно текущая река, то устремлявшаяся вперед, то изгибавшаяся петлями, поток, заключенный меж двух огромных гранитных шестигранников. Он разделял участь всех рек и ручьев Цирты: стиснутые камнем, они фонтанами выбивались из-под земли, но вскоре иссякали, задушенные узким скалистым входом в гавань. Так и циртийцы выходили из домов, подстегиваемые стихиями — жизнь в состоянии войны, — и с наступлением ночи возвращались в укрытие.

Дубовый прилавок был сделан в пятидесятые годы, задолго до победы лимонада над пивом. За ним, привязанный к кранам большой электрической кофеварки, священнодействовал хозяин, главный церемониймейстер мира мавританских кофеен.

Он знал своих постоянных клиентов: усталые таксисты, парни с соседних улиц, нелегальные торговцы, местный сумасшедший, потреблявший спиртное вприглядку, фараоны из главного комиссариата — сам большой начальник, полковник Мут, в окружении подчиненных приходил выпить кофейку. Один из них, Сейф, сидевший спиной к стене, не сводил глаз с дверей. На его шее пульсировали вены.

— А сейчас я расскажу тебе, чем я занимался последние полгода, — сказал Сейф. — Готов меня слушать?

— Вполне.

Сейф провел ладонью по затылку.

— Я никогда не расстаюсь со своим автоматическим девятимиллиметровым пистолетом «беретта». Возможности у него неограниченные. Два магазина по четырнадцать патронов во внутренних карманах куртки — я сворачиваю ее в комок, когда мне нужна подушка, — да дополнительный патрон в стволе — вот мой дорожный несессер, карманный справочник и спасательный круг. Красивое оружие, черное и тяжелое, оно как раз по моей ладони, широкой и массивной.

Сейф вынул пистолет и положил перед собой.

— Два кофе! За счет заведения! — завопила обезьяна у кранов, указывая официанту на наш столик.

Передышка подходила к концу. Цирта готовилась прильнуть ко мне, своему строптивому любовнику, слушавшему, как разматывается, точно нить, история полицейского.

Сейф бросил учебу ради службы в алжирской полиции. Страшное дело! Полгода он провел на стажировке в Блиде, пока его старшие коллеги гибли под пулями террористов. К ним свозили горы трупов: обезображенные, оскопленные мужчины, тела без голов и головы без тел. Попробуй-ка найди, что тут к чему, твердил им сержант-инструктор, да еще поди пойми, что стоит искать. Шесть кошмарных месяцев, а затем то, что составляло военную элиту Алжира, было куда-то переведено, распылено, пущено по ветру. Сейфу выпала удача оказаться в Цирте, городе, где он учился в университете, пока не перешел окончательно в полицию.

Этих, уже измотанных, новичков принял главный комиссариат. Их прибытие вызвало много горечи и злобы. Они были молоды, сильны, по большей части хорошо сложены и неистовы; старшим, более выдержанным, огромного труда стоило терпеть их рвение, направлять в нужное русло их пыл. Было сформировано специальное подразделение — бригада по борьбе с бандитизмом, прославленная БББ. Обычный, не хуже прочих, способ отобрать тех, кто будет плечом к плечу сражаться с террористами. Главным у них был Махмуд, усатый, отталкивающей наружности великан. Его коньком было реквизировать какую-нибудь машину, проехаться по городу и замести первого встречного бородача. Они выскакивали из машины, хватали свою жертву и заталкивали в багажник. В комиссариате несчастного унижали как можно более изощренным способом, в то же время оставляя минимум следов. Ближе к ночи его отпускали, наполовину выбрив ему лицо. Махмуд мягко называл такое обращение «психологическим воздействием».

Циртийская БББ провела первую крупную операцию уже через месяц после того, как Сейф в нее вступил, в январе 1996 года. Квартал Короны был оцеплен с самого утра; по полученной информации, в низеньком доме с внутренним двориком засела группа террористов. Когда люди из бригады высыпали из машин, террористы уже убрались прочь по крышам. Остались две-три горластые старухи и несколько сопливых оборванных ребятишек.

Махмуд приступил к допросу старушенций; видя, в каком он бешенстве, те показали, куда ушли террористы.

— Я залез на крышу и начал свою первую погоню. Снаружи Цирта слушала Сейфа. За большими окнами кафе я различал затаенное дыхание города.

Сейф увидел человека, бежавшего по красной, обрамленной зеленым мхом, скользкой черепице. Вооруженный обрезом, он цеплялся за старые трубы, перепрыгивал с балкона на балкон, улепетывал с ловкостью эквилибриста. Сейф уже решил отказаться от преследования, он вдруг понял, что тот может уйти одним-единственным путем.

Он спустился на землю, галопом помчался по Садовому бульвару, идущему вдоль крыш, по которым скакал «акробат», нашел еще один низенький дом, вышиб дверь и вновь увидел его на черепичной крыше.

— Я опередил того типа на несколько домов. Теперь мне оставалось только ждать.

Я представил себе двух мужчин на циртийских крышах. Один, с автоматом в руках, прислонился спиной к трубе, другой мчится на врага, на стороне которого — город. Равновесие сил нарушалось молчаливым соглашением между Сейфом и Скалой. Цирта признавала только равное себе — дикую энергию, которую не подобало сдерживать. Я не сомневался, что город моих кошмаров и человека, сидящего передо мной, соединяла глубинная, потаенная гармония.

— Он приближался, словно его влекла неизбежность. Странная тень, тень затравленного зверя, скрадывала его лицо.

Теперь в кафе слышался шум узнаваемых шагов, снаружи доносился рокот тротуаров — шуршанье рептилии, которая расправляла свое длинное тело, точно волна, и с влажным чавканьем вновь скрывалась в рифах. Дома, улицы шагом трогались с места.

Не подозревая о моей тревоге, пылая рыжей гривой, Сейф вел свой рассказ. Я слушал молодого полицейского с кукольным личиком и чувствовал себя армадой, пустившейся в паническое бегство. В его чертах не было и намека на опыт; ни одна морщина не пролегла по лицу; странная непорочность производила впечатление фильтра, маски, наложенной на смерть. Я слушал его, мне было страшно, и я уже не мог понять, что именно меня пугало: то ли город, который с осторожностью хищника обводил меня вокруг пальца — легкий, подернутый дымкой, кружащийся, то ли слова полицейского: они не стыковались ни с чем, мне известным, были чуждыми жизни.

Под Циртой дремал целый материк — расположившийся в катакомбах морг. Его коридоры бежали под улицами, змеились между домами. Лабиринт уводил во времена младенчества Цирты. Сколько помнил себя человек, под Скалой всегда зияли бесчисленные галереи. Трудолюбивое море вымыло темные щели, которые пересекались по плану архитектора, не ведающего, что он творит. Отступив, океан снов оставил за собой это переплетение коридоров, сырых, черных, а люди приспособили их под тайники, под убежища, до которых так охочи История и войны. Нескольким умникам удалось извлечь из скалистого клубка какой-то смысл, план; они поймали его, отважно углубляясь в проходы, идя по следам течения, рисунок которого отпечатывался у них в мозгу, впивался в него, позволяя им не заблудиться, не смешаться с хаосом.

Исследовав крошечный кусочек территории и снискав немалую славу, эти смертные выбирались на свет, клянясь никогда больше не возвращаться под Скалу. Морг находился в той части лабиринта, где копошился муравьиный народец, чьей заботой было исключительно благообразие мертвецов. Бальзамировщики на скорую руку латали жертв бойни, этой огромной свалки плоти, чинили сломанные тела, заново соединяли ошметки людей, которые недавно ходили по земле, по светящемуся городу. Здесь, внизу, лежала в родах целая вселенная, из чьего чрева вот-вот явится жуткая тварь: вновь сложенное из разрозненных частей, бессмертное чудовище.

— Уделали вы его, — кашлянув, сказал судмедэксперт.

Доктор опустил белую простыню и долгим взглядом посмотрел в глаза Сейфу.

— Я так вцепился в «Калашников», точно это был спасательный круг в бушующем океане, — рассказывал Сейф. — Мой автомат резал его на ломти. Он умирал тысячу раз.

Крепкий затылок Сейфа, его лицо все так же плавали в слабом свете, что падал с оштукатуренного под мрамор потолка. Старый сломанный вентилятор с увядшими лопастями глядел на нас с высоты былого величия. Сейф отпивал глоток кофе, говорил, отпивал еще. В его голосе не чувствовалось ни малейшего волнения. События, о которых шла речь, терялись во времени, мельчали, отодвигаясь далеко назад, застывали там, где они когда-то происходили. Расстрел терял свою сущность, таял легкой дымкой — этого требовал возникший из привычки дикий парадокс, механизм, который управлял теперь его жизнью.

Судмедэксперт прибавил, опуская глаза:

— Долго придется его штопать.

Врач закурил сигарету.

Весь комиссариат много дней подряд обсуждал, как Сейф завалил своего первого человека. С поздравлениями к нему подошел Махмуд, за ним капитан Хут. Полковник Мут пожал ему руку.

— Следующие несколько месяцев я провел в комиссариате, — продолжал свой рассказ Сейф. — Мы рыли землю, как крысы. По ночам выезжали на операции. Прочесывали все вокруг. Прочесывали опять и опять, захватывая все новые территории. Никогда не снимали масок.

Они бороздили узкие улицы холодного города. Обстреливали окрестные деревни. Зажигали огромные костры в непроглядной ночи. Выгнать их из нор во что бы то ни стало. Они по-прежнему влияли на средства массовой информации.

Тех, кто попал им в руки живыми и не был уничтожен сразу после операции, они возили по городу. Таскали с места на место в больших белых внедорожниках, с наручниками на запястьях.

— Тогда они показывали нам логова такого же отродья, собаки.

Они выходили из своих больших машин, врывались в дома, уводили с собой ротозеев, которые имели несчастье слоняться поблизости.

— Крысиная у нас работа, никогда не устану это повторять. Крысиная.

Сейф приобрел опыт. Зачерствел. Пожалуй, стал немного головорезом, что его коллегам не нравилось. Они дорого продавали свою шкуру, гады!

Сейф не боялся ничего. Ему нечего было терять, и он не страшился смерти. Ведь это, в сущности, такая простая вещь. В сравнении со всеми пакостями, творящимися вокруг, с расчетливостью, что держит нас друг возле друга, смерть от пули казалась простой, а то и героической.

Здесь только механика имела значение.

Сейф играл своим молодым телом ошеломляюще непринужденно, ликуя. Более всего его пугало бездействие, миг, когда жизнь примет нормальное течение, утра станут спокойными, ночи — мирными.

— Даже Махмуд, великий силач Махмуд, вскоре стал поглядывать на меня с опаской, — сказал Сейф. — Я все больше делался похож на него, на отважного исполина Махмуда. Я становился кем-то большим, чем он. Я становился самим собой, и то, что получилось, не слишком-то радует глаз.

Тогда же, в феврале 1996 года, Сейф познакомился с Рашидом Хшишой, который предложил ему дружбу и комнату в студенческом общежитии. Взамен Сейф щедро поделился с ним окружавшей его жуткой славой. Хшиша потребовал еще.

Сейф постоянно бывал в университете, гулял в его парках и в марте познакомился с Джамилой. Как и многие студентки, приехавшие из окрестных деревень, Джамила жила в университетском городке. Интерес, который пробуждали к себе резидентки — так мы их называли, — имел сексуальную природу. Уехав из деревни, где шагу нельзя ступить без сплетен и пересудов, живя вдали от своих семейств, они обнаруживали нравы вольные и не свойственные тем девушкам, что родились в Цирте. Резидентки трахались, да. Мало было скользить по поверхности вещей. С ними приходилось изучать, исследовать, углубляться.

Все половозрелые мужчины, включая преподавателей, искали общества резиденток. Те, как правило, поощряли наиболее состоятельных. Они пользовались машинами своих любовников, их квартирами и щедростью. У резиденток, которым матери дали карт-бланш, было несколько лет (время обучения в университете) для того, чтобы подыскать себе выгодную партию и вернуться домой в венке из академических и матримониальных пальмовых ветвей. Диплом и муж! «Дочь Унтеля сумела пробиться в жизни», — скажут в деревне.

Сейф попросил руки Джамилы. Она ответила согласием. Через три дня один из приятелей Сейфа покончил с собой на собрании членов БББ. Они готовили новую операцию. Коллега Сейфа, Суисси, позаимствовал пистолет у недавно пришедшей в бригаду девушки. Взвел курок…

В коридоре главного комиссариата Сейф подошел к Махмуду. Сейф хотел понять, что же произошло на самом деле.

— Иди своей дорогой, сопляк! — ответил ему Махмуд.

Он сопел, как бык.

— Ты же все смекнул, пидор, малявка. А?

До Сейфа никак не доходило.

— Ты все усек своими мозгами, молокосос? Вали, откуда пришел. Вали-вали, трахай в тепле студенточек и не доставай нас больше.

Сейф двинул Махмуда кулаком по физиономии, после чего колено Махмуда врезалось ему между ног.

— Я повалился ничком. Он принялся пинать меня, фыркая, как лошадь. Башка у меня лопнула, как бомба. Он вздернул меня на ноги и прислонил к стене.

Кровь каплями стекала на холодный кафельный пол комиссариата. Махмуд, озираясь, удерживал Сейфа стоймя, смяв в кулаке окровавленный воротник его рубашки.

— Слушай, кретин малолетний: Суисси не покончил с собой, — проворчал Махмуд. — Кто-то влепил ему пулю в голову, потому что Суисси хотел его заложить. А если ты не заткнешь глотку, тебя тоже самоубьют. Самоубийство — это для наружного применения. Понял, да? Ну-ка скажи, что понял, педик!

Что бы там ни думал Махмуд, Сейф соображал быстро. Он перестал бывать в главном комиссариате.

Когда того требовала обстановка, он вместе с другими принимал участие в ночных зачистках на окраинах города. Он старался не оказываться рядом с Махмудом. Теперь они питали друг к другу глубокую ненависть, передавшуюся от Махмуда остальным членам бригады. Сейф не играл в их игры. Он не мешался в дела своих коллег, в дела, стоившие Суисси жизни, в дела, которыми кормилась большая часть личного состава главного комиссариата.

Коррупция расползалась по Цирте, как гангрена. Она захватывала и территорию города. Из-за ремонта или возведения новых зданий улицы Цирты делались лабиринтоподобными: одна стройка сменялась другой, что давало властям возможность урвать свой кусок у строителей, жадных до новых проломов, новых туннелей, словно истинной целью бесконечного рытья земли было посеять смуту, нагромоздить на стройплощадку целые горы грунта и расчетливо прибавить к первородному хаосу хаос рукотворный. И война была точно такой же неогороженнойстройплощадкой, которую вот-вот завалит ее же собственными насыпями и отвалами почвы. Никто и никогда не отдаст распоряжения прекратить строительство. Никто никогда не расчистит площадку. В этом Сейф был убежден.

Сейф проводил время в обществе Джамилы, частенько расстегивавшей ему штаны. Университетские парки полнились безмятежным светом весны. Гигантские эвкалипты тянули вверх и в стороны свои ветви и рисовали на небе охристо-зеленые фигуры, изменчивые, как языки пламени; дубы и мастиковые деревья соперничали друг с другом в толщине и крепости, шелестели тягучей жалобой, напоенной ароматами амбры: по цветам с пестиками, упившимися жарой, отягощенными красновато-коричневой с золотистым отливом пыльцой, порхали бабочки. Шмели летели к поточным аудиториям, учебным комнатам, столовой.

Растянувшись на траве, Сейф смотрел, как она завладевает его членом, как он исчезает у нее во рту. Апрельское небо было голубым и пустым. Они укрылись у подножия небольшого, поросшего травой холма, в том месте, где он образовывал угол со стеной, отделявшей мужскую часть кампуса от женской. Джамила собирала мед с его копья прилежно, как насекомое.

— Я не женюсь на Джамиле, — признался мне Сейф. — Она пока не знает об этом. Здесь, в кафе, или где-нибудь еще Цирта женится на мне, не сомневаюсь; ночь двигалась вперед и склонялась над нашими столиками; хозяин оставлял свои краны, готовый принять свою нареченную, окутанную тьмой. От наших браков родится смерть — моя, скорее всего, и их — тех, кого похитят у сна, тихо, без шума, без вспышки. Я надеялся, что буду драться, что |меня не смогут так запросто вырвать из времени, словно ослепленного на скаку породистого коня, что встал на дыбы под пулями, пронзившими его у края пропасти. Город дожидался неверного шага; еще одна оплошность — и мы окажемся в его лапах; море, вечное море, струилось меж его рук, — крепостных стен, построенных так давно, что те времена сгинули в потемках памяти, — стекало по губам, ускользало от щупалец.

Сперма Сейфа брызнула ей на блузку. Он застегнул штаны и встал. Его коллега, Колбаска-Фри, шел к ним, ворча что-то себе под нос.

Прозвище Колбаска-Фри он получил из-за гастрономического пристрастия, приобретенного за время службы в главном комиссариате. Это был странный, непредсказуемый тип, волк-одиночка. Коллеги по комиссариату его раздражали; мало на кого полагаясь, он относился к ним с крайней недоверчивостью. В их дела он не лез. Смотрел, как они действуют, издалека, без осуждения, без интереса, чем обострял приправленное страхом любопытство членов бригады. По этим причинам Сейф его очень любил.

Колбаска-Фри остановился над ними и сделал Сейфу знак.

— Еще один. Иди за мной.

Сейф покинул Джамилу и парк.

Морг Цирты продолжал свою работу. Срок беременности подходил к концу. В ожидании этого человек в белой куртке курил сигарету. Лежавший за его спиной на носилках покойник, казалось, внимательно разглядывал потолок: облупившаяся краска грозила обрушиться кровавым дождем.

Судмедэксперт встал. Открыл свой чемоданчик и потянул к себе носилки. Приподнял белую простыню.

Верх черепа отсутствовал. На его месте зияла пустота, небытие иссеченной плоти. Ниже — кончик носа, пристегнутый к верхней губе. На ней — огромные усы. Махмуд спал сном неправедника.

Колбаска-Фри, монотонно:

— Сегодня утром. Он выходил из дома. Двое поджидали внизу, на лестничной клетке. Одного из них он ранил. Другой успел всадить ему в голову три пули и убраться. Своего подручного он не прикончил.

— Повезло.

— Н-да… — пробормотал Колбаска-Фри.

Сейф не ощутил гнева. Он ведь ненавидел Махмуда, простертого перед ним. Но — сейчас имела значение только механика. Повздорив из-за денег с друзьями, Рашидом Хшишой и Рыбой, и потеряв их, он без колебаний скользнул в «хитроумный полицейский механизм», как любят писать журналисты. В конце концов, он выполнял свою работу. А значит, каждый вечер оказывался в кабинете изучения улик и вещественных доказательств, в тесной комнате, оборудованной в цокольном этаже комиссариата. За обитой железом дверью — четыре толстые черные стены.

Зыбкое, хрупкое молчание задыхалось меж серых плоскостей. Люди, опускавшиеся во чрево комиссариата, теряли все, вплоть до имен. А потеря имени означала конец, прощание навеки. Для достижения такого результата достаточно было нескольких инструментов или определенного навыка. Неотразимая сила математики.

— Раздевайся.

Первое действие уравнения. Человек, принужденный раздеться, съеживается до ничтожества.

— Рассказывай все, что знаешь.

На это пустынное тело палач наложит свою печать. Отметину железом, шилом или электрическим током. Ощущать, как приходит в негодность твое тело, как его пожирает огонь, обонять свою горящую плоть — второе действие уравнения.

— Ты будешь говорить.

Из этих двух уравнений следует бездна вариантов. Можно ткнуть человека лицом в его дерьмо. Заставить его глотать испражнения, смотреть на собственную кровь, обмочиться, слышать свой крик — на глазах у веселящегося палача и его подручных. Порой простое перечисление предстоящих математических действий заставляло подследственного говорить. Порой… Некоторым удавалось избежать тонкостей математики. Они умирали, и этим все было сказано. Сейф хорошо владел таким замечательным способом ведения допроса. Он занялся свидетелем убийства Махмуда.

Рапорт Подросток четырнадцати лет, проживающий в том же районе, что и Махмуд, оказался осведомителем. Двое боевиков, пробравшихся в город, поджидают жертву на лестничной клетке жилого дома. Проходит сосед: угрожая, они приказывают ему молча идти своей дорогой. Утром Махмуд выходит из квартиры. Главарь группы — разыскиваемый нашими службами — заряжает пистолет. Махмуд слышит щелканье затвора. Он выхватывает оружие и стреляет в того, кто моложе. Тот раньше не принимал участия в покушениях. Он падает. Колбаска-Фри ошибся. Парень не был ранен В тот момент. А другой? Другой доводит дело до конца. Он тоже думает, что новичок убит. Эта ошибка его и погубит.

Колбаска-Фри врывается в следственный кабинет. Косится на окровавленное тело, распростертое у ног Сейфа. Парень хрипит.

— Он жив, — говорит Сейф.

— Хватит, поиграл. Уезжаем на операцию.

Сейф испачканными кровью руками надевает бронежилет, снимает с крючка «Калашников», закрывает железную дверь следственного кабинета и вместе с Колбаской-Фри устремляется в ночь.

Словно кошмар или присутствие чего-то сверхъестественного, гигантская гранитная глыба громоздилась там, в вышине, над людьми. Город бросал свои мосты через реку. Ее урчание выдавало ночную упорную работу, с давних пор готовившую падение Скалы. Жители уже и думать забыли о текучей стихии — новая преступная беспечность, — которая несла мелкий строительный мусор, осыпавшуюся завязь лимонов, вбирала мириады водных ниточек, кружилась под утесом, среди сорняков, омывала корни кедров. Их диагональный рост смахивал на чудо, если не на ересь: дерево уже не могло держаться прямо; ствол изгибался назад, подчиняясь притяжению земли и наклону поверхности, но кедры упорно боролись с силой тяготения. Люди Цирты хитро и злобно бросали вызов порядку вещей: они искали надежное средство удавить друг друга в каком-нибудь темном закоулке; взяв наизготовку все органы чувств, они лезли вверх, чтобы коснуться неба, как кедр; они душили друг друга в неописуемой свалке, окуная листья в боль и ветер; по ночам они спали, убаюканные монологом реки, которая, ломая себе ребра, сокрушала город, где шершни устроили себе гнездо.

Слившись с темным потоком внизу, белая «тойота» заглатывала километры извилистой дороги, вспучившейся между бетоном и песком. В салоне Колбаска-Фри, сидевший между двумя вооруженными членами бригады, курил сигарету.

— Ну-ка погаси, у меня астма, — сказал один.

— Так сдохни! — ответил Колбаска-Фри.

Потом, ностальгически и задумчиво:

— Цирта похожа на шлюху.

— Она похожа на нас, — сказал Сейф. — Неутомимая роженица, она каждый вечер производит на свет ублюдков.

Астматик, заходясь в кашле:

— Вы можете говорить как все люди или нет? И бычки свои погасить?

— Пасть заткни, — бросил Сейф.

Белый мини-вэн покидал Цирту и углублялся в сельскую местность; он разворачивался спиной к морю, его шепот затихал, теряясь на окраинах мира; за стеклами в свете автомобильных фар проплывала каменистая равнина. Изможденные тополя через неравные промежутки склонялись над колонной белых машин, пожиравших дорогу.

— Те, кто скоро умрут…

— Чепуха! — бросил Колбаска-Фри; к его губе прилипла сигарета. — Я не сегодня вечером сдохну.

— Да услышит тебя Господь, — прибавил хилый фараон.

— Вставь себе своего Господа знаешь куда, — встрял третий бандит.

— Подъезжаем.

— Ну, парни, подъезжаем!

Они схватились за автоматы. Слышен был лязг вставляемых магазинов. Машина замедлила ход. Первое оцепление военных вокруг территории. Зеленые грузовики спали, согнанные на обочину дороги. Привалившись спиной к машинам, люди в камуфляже смотрели на их «тойоту». Некоторые поднимали в приветствии руки.

Колбаска-Фри опустил стекло.

— Пошли вы…!

Он выбросил в воздух пальцы. Усмехаясь, закрутил стекло обратно.

— Грязная работа — это для нас. А пидоры знай себе покуривают, рассевшись в правительственных ложах.

Все закивали. «Тойота» затормозила неподалеку от выставленного жандармерией оцепления. Перед ними лежала деревня. Хижины плавали в свете прожекторов. Город из гофрированного железа казался мертвым. Между покосившимися домами перекрещивались широкие улицы, грязные, вонючие. Спрыгнувший на старую канистру кот потревожил убогий, в лохмотьях, покой этих мест.

Жители спали. Или рыли себе норы под Посреди главной улицы, разрезавшей поселение на два полукруга, змеилась ленточка черной воды. Нечистоты текли по нечистотам. Отбросы свидетельствовали о чьем-то присутствии, о чьей-то жизни. Если бы не они — и не подумаешь одеялами…

Жандарм, усталый от почти бессонной ночи, показал Сейфу на несколько стоявших отдельно хибар.

— Это там.

— Неудивительно, что здесь пускают корни, растут и зреют гроздья гнева.

— Одна большая свалка, куча клоповников — тут и говорить нечего.

— Стреляют?

— Да, в восточной части. Вон из того дома возле дерева. Как раз в зоне нашей досягаемости. Вертолет облетает ее каждые пять минут.

— А прожектора зачем?

— Иначе не разглядишь: темно, как у черта в заднице.

— За работу.

— Счастливо!

Сейф вернулся к своим коллегам. Они уже готовились к штурму.

— Я пойду впереди, — сказал Сейф.

— Договорились.

— О'кей.

— Открываем по ним огонь.

— Я тебя прикрою.

— Яйца свои прикрой!

Сейф ждал, пока метнут гранаты. Два-три взрыва, и газ пополз в зону будущего боя. Когда деревню накрыло густое облако, он в маске бросился вперед.

Он бежал на восток. Его тень мгновенно сжалась до точки.

— Пидор, — сказал один из его коллег. — Чтоб ему сдохнуть.

— Заткнись, или я тебя пристрелю, — сказал Колбаска-Фри.

Он зарядил пистолет и тоже помчался по каменистой дороге.

Сейф слышал скрип гравия под ногами. Каждый шаг, вырванный у земли, приближал его к цели. Хибара с железной крышей захватила все его мысли. Он видел — вот она, прижалась к эвкалипту, темная, с виду пустая. Стреляли оттуда. Так сказал жандарм.

Он чуть не запутался ногой в кусте боярышника. Не падать. Удержал равновесие и побежал быстрее. Скоро все это остановится, застопорится, как время, темное, несущееся по его сосудам. Он ощущал неизбежность этого — страшный механизм, крошечной шестеренкой которого он себе казался: танцующая на ниточке марионетка. Мчась все быстрее, он пытался понять, почему его новое, отравленное одиночество отдаляло его от товарищей, от девушки, от университета, от комиссариата. Неужели вся его жизнь сведется к регулярно совершаемым кощунствам? Пытал же он того паренька — без всяких угрызений совести, даже не задумываясь о том, что делает. Просто работа. Покончит ли он с ней когда-нибудь?

Он остановился перед хижиной. Сел на корточки и по-крабьи подполз к фасаду. Прижав голову к стене, вслушался. Целую вечность он просидел, навострив уши. Ни малейшего шума внутри. Он вошел.

Он уронил противогазовую маску. Слабый запах жженой резины коснулся его ноздрей. Огонь. Потушен. Он растоптал холмик сухой золы. Вокруг очага — четыре темные деревянные стенки, меж плохо прилегающих досок там и сям возникали светлые точки. В дальнем углу — зияющее отверстие, по росту ребенка. Кто-то сумел в него протиснуться. Он лег на живот и медленно полез в дыру, сначала голова, потом туловище. Застряв, перевернулся на спину, высвободил одну руку, потом другую и ладонями оттолкнулся от стены. Тело продвинулось вперед!

Шорох, тень, затем ослепивший его сильный свет. Стоящий человек направил фонарь ему в глаза. Сейф потянулся к оружию — напрасно. Человек поднял руку и выстрелил.

Первого мая, через неделю после того «несчастного случая», Рашид Хшиша, Рыба и я навестили его в больнице. Рашид Хшиша чувствовал свою вину перед Сейфом. Он считал — и вполне обоснованно, — что вытянул из него, да еще за его же собственные деньги, часть души. Чем дальше, тем с большим трудом Рашид Хшиша и Рыба терпели общество Сейфа — столько он нес в себе неутолимой ненависти, приобретенной в бригаде по борьбе с бандитизмом. Его даже прозвали Циртийским Палачом. К тому же Сейф с крайне недовольной физиономией выдавал им месячное содержание, разлетавшееся дымом от ядовитых сигарет. Раздув из какого-то пустяка несправедливую ссору, два бандита затем изгнали его из общества, проведя форменный судебный процесс по обвинению в явном отсутствии солидарности (отказ выдавать деньги на анашу) и тщательно скрываемой трусости (страх перед возможными последствиями слишком опасной дружбы). Когда Мураду и мне после слушаний сообщили о приговоре, нам оставалось только подчиниться. Между прочим — об этом я узнал в кафе, — Сейф считал, что мы были участниками судилища и приняли сторону его обвинителей, поэтому два месяца не подходил к нам.

После ранения Сейфа Рашид бросился в мучительные объятия наркотиков. Он заперся в одном из борделей Цирты, где не только обитали прелестные и услужливые молодые женщины, но и молено было слушать арабо-андалусийскую музыку, пить вино и курить травку Окна публичного дома выходили на устье реки; мы часто снимали там гнусную конуру с видом на пропасть; зрелище камня, катящегося с неба и тонущего в потоках света, как-то скрашивало убожество комнаты, бугристый матрас и тараканов, которые добросовестно обследовали вас, пока вы спали.

После двух тяжелейших похмелий, легкой алкогольной комы и передозировки зелья Рашид приказал доставить его к другу, в больницу. Мы скрепя сердце покорились и с чувством стыда остановили машину возле отделения восстановительной хирургии госпиталя Скалы.

Палата была убогая. Множество коек стояло вокруг койки Сейфа, который, лежа на спине, о чем-то размышлял — должно быть, о своем положении. Запах пота в сочетании со спертостью пропитывал стены, постельное белье, одежду лежачих. Вонь застоявшейся мочи волнами выползала из туалетов на хребте затхлого воздуха, который, десятилетиями не обновляясь, кружил по госпиталю-тюрьме. В Цирте рассказывали, что это странное здание возводилось на одном из утесов Скалы как укрепленный лагерь, как блиндаж в цитадели — на тот случай, если враги, невзирая на летящие в них пули и копья, все же вскарабкаются на стены и ворвутся в город. Какую роль сыграло это сооружение, когда Цирта пала? Стало оно последним оплотом защитников города? Об этом легенды молчали.

В палате уборщица в оранжевой косынке сновала по углам, залезала под кровати, подбирала сползшее на пол одеяло, наклонялась, чтобы вылить горшок. Словно старый кит, она волокла по линолеуму свои стоптанные шлепанцы, готовая наброситься на пожитки лежащего в коме. Время от времени кто-нибудь из больных стонал, другой поворачивался, надрывая ржавые пружины койки. Брошенные в ад — прикованные к постелям, с измученными лицами, на которых от усталости и нехватки света не росла щетина, — оглядывали друг друга.

С потолка на длинном сером проводе свисала электрическая лампочка без абажура. Дневной свет не достигал погребенных заживо тел, не прикасался к лицам, омраченным болью и заточением. Испитые лица. Простертые тела. На краю бездны.

— Спасибо, что пришли, — сказал Сейф.

Рашид Хшиша взял руку Сейфа и легонько встряхнул ее.

Сейф лежал на железной кровати. Он был словно в майке, туловище его было обмотано широкой повязкой. Он смотрел на мух. Зеленоватая тварь села на зияющий рот доходяги. Прошлась по углам губ и выпила остаток жизни из погруженного во мрак человека.

— Я думал, вы и слышать обо мне не хотите.

— Ты нас просто не понял, вот и все, — объяснил Рашид Хшиша.

Сейф с интересом проследил за тем, как насекомое взлетело и тотчас же уселось на открытую рану — ожог.

— Пить… Пить… — стонал обгоревший человек, не в силах ни дотянуться до стоявшего у изголовья стакана с водой, ни прогнать муху, которая, явившись на водопой, не отрывалась от пурпурного источника, огибавшего его шею, словно ожерелье из кораллов.

Уборщица прошла, даже не взглянув в его сторону…

— Пить…

Хромой сосед отлил немного воды и поднес стакан к его губам. Человек глотал жидкость, хлюпая, как засорившаяся сливная труба, которую прокачивают вантузом. Казалось, проглоченная вода сочилась из его гортани, словно магма из мяса и слизи.

— Пожарный, — пояснил Сейф. — Сегодня утром пострадал при взрыве бомбы.

— А тебя где угораздило? — спросил Хшиша.

— Во время зачистки.

Старик с завязанными глазами сел на кровати и испустил животный вопль. Открыв рот, он так и замер: застывшее тело, одеревеневшие конечности, запрокинутая голова; весь его облик словно вопрошал небытие.

— В деревне, — продолжал Сейф. — Я приказал моим людям бросать слезоточивые гранаты, потом рванул в эту кашу. Кромешная тьма, вокруг газ…

Короткий выдох:

— …Один из этих мерзавцев выстрелил мне в спину.

— Рана опасная? — спросил я.

— Пуля скользнула под бронежилет. И вылетела с другой стороны, спину обожгла. Меня спас мой напарник, Колбаска-Фри.

— Больно? — поинтересовался Рыба.

— Немного.

Рашид, нетерпеливо:

— Ему ведь больно дышать, что ты лезешь?

Рыба, смутившись:

— Я ведь человек вежливый, милостивый государь, вот и интересуюсь, как люди себя чувствуют.

— А я невежлив, что ли, кретин?

— Вот доказательство, — сказал Рыба, поворачиваясь к Сейфу. — Вот доказательство его вежливости, разве не так?

Больные больше не стонали. Слепой старик вслушивался в тишину.

Рыба замолчал.

Стены здесь не красили уже лет десять. Из-под тонкого слоя штукатурки проступал столетний камень, неровный, обтесанный прямо в скальной породе, придававший этому помещению вид темницы, карцера, где растерзанные тела, мучимые болью, пытались спастись от внушающей ужас неподвижности ада.

— Просто мне уже осточертело делить свое полицейское жалованье с вами, вот вы и обозлились.

— Слушай, свои бабки можешь оставить при себе, — ответил Рашид. — Это вопрос принципа, вот что.

— А у тебя, Рашид, оказывается, теперь есть принципы? — проговорил Сейф отстраненно.

— Я, знаешь ли, молодых парней на улицах не избиваю. Никого до смерти не замучиваю. Людей пачками не мочу. Ну а других принципов у меня нет.

Сейф откинул голову на подушку, усталый и растерянный.

— Вот как, значит, ты обо мне думаешь?

— Я у тебя ничего не прошу, или так, самую малость, — сказал Рашид Хшиша, избегая смотреть в глаза Сейфу.

— Просишь — денег вам на жизнь.

— Мы студенты. Ты жил в нашей комнате, потому что не переваривал своих приятелей из комиссариата. Скажи, если я ошибаюсь.

— Ты прав, — согласился Сейф, стараясь избежать ссоры. — Но ведь у меня есть родители, я им посылаю часть заработка.

Рыба, загибая пальцы:

— Ты спишь в одной комнате с нами, старик. Лопаешь тоже с нами. Так что не стоит дуться, если приходится платить.

Казалось, Сейф сейчас оборвет этот скучный разговор.

— Ну ладно, я был не прав, — произнес он.

Рашид, однако, на этом останавливаться не хотел. Чувство вины, которое преследовало его многие дни, теперь выпадало кристаллами, причиняло нестерпимую физическую боль. Он почти сожалел о том, что тогда, возомнив себя судьями, они устраивали Сейфу допросы, пеняли ему за трусость.

— К тому же ты вынудил нас пойти на риск, — вырвалось у него.

Сейф снова приподнялся. Его глаза горели.

— А я? Я на риск не шел?

— Это твоя работа, — сказал Рашид. — Ты сам ее выбрал.

— Ничего я не выбирал, черт возьми! Ничего!

Сейф орал во всю глотку. Один из больных, лежавший на соседней койке, начал стонать. Казалось, стены вот-вот рухнут. Слепой старик кричал. Медбрат в голубой блузе заглянул в приоткрытую дверь. Потом голова тюремщика исчезла. Он захлопнул дверь.

Сейф понизил голос.

— Я не хотел всей этой грязи. Я не просил, чтобы все так вышло. Я учился, как и вы. Только я всегда терпеть не мог их рассуждений. Никак не мог смириться с тем, что они навязывают мне свой взгляд на вещи. Когда они принялись… Ты ведь помнишь, а? Они бродили по кампусу с топорами — и не говори, что ты этого не помнишь. Они нам угрожали. Никогда не терпел угроз, ни от кого. Да ты послушай меня! Когда они устроили весь этот бардак, объявили, что будут стрелять в студентов, которые не перестанут ходить на занятия, я записался в полицию.

— Что ты все время оправдываешься? — едва слышно спросил Рашид.

— Я не оправдываюсь. Я тебе говорю все как есть, и только. Конечно, я знаю, что делаю грязную работу. Ну а кто еще ее сделает? Ты, Рашид Хшиша? Скажи, сделаешь?

Рашид Хшиша молчал.

— Ясно. Все давно уже ясно. Вы остаетесь людьми, человеческими существами. Вы никогда не сделаете того, что сделал я. Да вы к этому и не способны. Для очистки совести вы именно так себе и говорите: «Я? Убить человека?! Вы, наверное, шутите», — издевательски пропел Сейф тонким, как у кастрата голосом.

Его израненное дыхание наполнило палату. Жирная зеленая муха уселась на его запястье. Прошлась по мраморной руке, по голубым жилкам, полным свежей крови. Он быстро прихлопнул ее и сбросил на белую простыню.

— В чем разница между нами, Рашид Хшиша? Я дошел до самой сути проблемы. Я взял оружие, которое вы мне протянули, вот и все.

— Ничего подобного! Никогда в жизни я не подталкивал тебя к тому, что противоречило твоей природе.

— А твои разглагольствования о справедливости, о братстве? Это как, Рашид? Вот куда ведет любовь к человечеству. А то, что ты сейчас видишь, тебя не устраивает.

— Ты передергиваешь, старик.

— Ничего я не передергиваю. Как ты думаешь, что я делал, когда впервые убил человека? Может, сплясал на трупе? Думаешь, так? Да меня всего вывернуло на пол, как ребенка! И вместе с блевотиной ушли все мои иллюзии. И вся моя любовь. Ты, что ли, мне их вернешь? Вы тут судите меня — а вы вернете мне то, что было моим по праву? Ну-ка скажи, Рашид, что вернешь мне мои прежние глаза. Обещай, что вернешь! — выкрикнул он; его взгляд остановился, тело напряглось, мраморная рука дрожала.

Я хотел защитить нас, защитить себя — я почувствовал вину перед ним.

— Не сваливай это на нас. Мы не хотели, чтобы так вышло. Это государство допустило такое. Гниль в нем.

— Хосин, гниль в нас.

— Ты ошибаешься, — сказал я.

— Разуй глаза, здоровяк!

Вокруг нас были больные. Одни спали, другие готовились умереть. Самым везучим это скоро удастся. Они вновь попадут во времена блаженных, в непроницаемое молчание умерших богов. И никакого суда не будет, ибо это неподвластно человеческим законам, и никто не смотрит в лицо погребенного.

— Уходите!

Мы молча вышли. Когда дверь в обитель ужаса закрылась, мне стало легко, даже весело. Идя по коридорам, я думал о Сейфе — узнике своей жизни, распростертом в центре мироздания, марионетке судьбы, что втолкнет его в кабинет полковника Мута и заставит совершить еще один, самый тяжкий из поступков, которым нет оправдания.

Через неделю после нашего визита Сейф, выписавшись из госпиталя Скалы, добился приема у полковника. Спор с Рашидом Хшишой раскрыл ему глаза на ту пропасть, которая теперь пролегала между ними.

Конечно, — как он объяснял мне в сутолоке кафе, под единственным глазом вентилятора, синеватый дым сигареты окутывал его усталое, вдруг осунувшееся лицо, — после больницы они виделись, но оба были весьма сдержанны.

Со стороны казалось, что они как бы выполняют роль мостов, стараясь соединить противоположные мнения. На самом же деле они лечили косоглазие методами костоправа. Раз прозвучавшие обвинения уже нельзя было, объяснившись или запоздало извинившись, взять назад: так беспощадно они осветили ту сторону личности Сейфа, о которой он и сам раньше не ведал. Теперь он знал о ее существовании, и это открытие привело его к полковнику.

В кафе Сейф много говорил о том, что чувствует человек, всеми покинутый, утративший социальные, семейные и религиозные связи, которые могли бы удержать его от преступления.

Брошенный на произвол судьбы, подстегиваемый коварной неизбежностью, такой человек целиком оказывается во власти своей тяги к разрушению. Входя в кабинет полковника Мута, Сейф уже понял сокровенное желание своих врагов — и собственное тоже: познать зло, его притягательную силу. Все играли в разграбление мира, как дети, что ломают игрушки на глазах у своих оторопевших и отнюдь не одобряющих это родителей, а после строгой нотации расчленяют еще и хорошенькую куклу с такими тонкими ручками, в таком славном платьице. Какое удовольствие, особенно если его еще усиливает полновесный родительский шлепок!

Полковник Мут смотрел на человека, сидевшего возле его письменного стола из тикового дерева, из которого делались подпорки для балконов мавританских домов в Верхней Цирте. Полковник постарался, чтобы на этот «верстак» — ему нравилось это шутливое название — пошел редкий материал, частица города, который он защищал от варварских полчищ: столетнее дерево удерживало виллы над морем, лиловые и голубые террасы в поднебесье, где днем пререкались женщины и дети; деревом были укреплены беленые фасады, клонившиеся над улицами с неровной брусчаткой, по которым он мальчишкой с большим портфелем в руке в пасмурные дни мчался к школе, в солнечные — к порту и кораблям, бежал к воде, к свисающему с мачт такелажу, к парусам (он представлял себе, как в парусине сшибаются летучие рыбы), к большой внутренней гавани и ее черным, изъеденным ржавчиной рыболовным судам, радовавшим его взгляд, взгляд мальчишки, который родился в глубине улочки, вырос среди бандитов и ковровщиков, но тайной работе одних и будничным трудам других предпочел кровавое ремесло, что рождало большие художественные полотна, ковры, в шерстяных строках которых была воспета легенда о корсарах — людях, что стоят на носу корабля, запросто болтают с морем и всегда готовы захватить какую-нибудь голландскую флотилию.

Некогда полковник Мут воевал на этих мощеных улочках за независимость своей страны и города. В пятидесятых годах он носил листовки, призывавшие к подпольной борьбе, позже — огнестрельное оружие. В конце войны, когда ему было восемнадцать, он заложил бомбу на главной магистрали Цирты — Садовом бульваре. При взрыве погибло шестьдесят человек разного пола, возраста и национальности; большие эвкалипты сада горели в летнем небе, пальцы в огне, листья в трепете боли и ветра. Две недели потом полковник не мог сомкнуть глаз; он чуть не явился с повинной к оккупационным властям. Его остановила перспектива смерти под пытками. С тех пор он отказался, пусть даже это угрожало его жизни, от участия в терактах без конкретной мишени.

Всю свою жизнь полковник Мут не переставал думать о шестидесяти сгоревших, погибших в адских муках. Он вспоминал большие деревья в саду; запах обугленного дерева, смешанный с запахом жженого мяса, преследовал его даже во сне. После завоевания независимости он стал служить в полиции Цирты.

Шло время, и разношерстный народец — ковровщики, кожевенники, мелкие ремесленники — исчез. Воспоминание о циртийских пиратах стерлось в памяти людей. Остались только имена воинов в названиях городских ворот. Странное дело — он не понимал, до чего это горько. Однако вторая война, та, в которой он участвовал теперь, пробудила эти воспоминания: великий поход мореплавателей распрямился в его памяти, точно нить, проложенная по ткани бедствий. Снова занялись пламенем деревья, скорчившиеся под ветром. И этот мальчик, сидевший у его стола, побуждал его вновь прочувствовать непомерную тяжесть прошлого.

Широкие черные шторы падали с карнизов и запирали темноту в темницу. Настольная лампа слабо освещала его длинные пергаментные ладони, нижнюю часть лица, серые папки и рядом с ними разрезной нож. Полковник Мут зарывался в полумрак, правя с этого сумрачного пьедестала судьбами муравейника, носившего имя главного комиссариата Цирты.

— В темноте я вижу, как крот. А на свету все думаешь, как бы тебя не шлепнули.

Потом, Сейфу:

— Не выношу подвалов.

Полковник Мут знал, какими методами ведется борьба с терроризмом, но не отказывался от них, передоверяя эту «гнусную необходимость» своим подчиненным.

— Если я правильно понимаю, вы желаете вывезти на прогулку убийц вашего коллеги Махмуда.

Убийца, которого арестовали, пока Сейф оправлялся от раны, гнил в подвалах комиссариата вместе с пареньком, давшим информацию о Махмуде.

— Да, полковник, — ответил Сейф.

— Я считаю вас острием копья нашего комиссариата, — сказал он с еле заметной насмешливой улыбкой. — При условии, что подобная просьба повторится не слишком скоро, разрешаю: дайте им подышать свежим воздухом.

Полковник Мут поднялся на ноги, длинные и тощие, и протянул руку.

— Этот разговор между нами.

Полковник Мут снова погрузился во мрак. Виден был только его рот — тонкая линия над подбородком. Он посмеивался. Черты этого усталого, постаревшего лица, казалось, были сотворены мрачной скукой. Черный костюм облекал полковника, словно ангела смерти. Смотря вслед Сейфу, которого он не воспринимал серьезно — еще один попавший в бурю ребенок, — он устремился за своими воспоминаниями, снами по благословенной волне, большой корабль на пене валов под изумрудно-синим небом, испещренным, словно булавками, холодными, заледеневшими и мерцающими звездами, что раскинулись на небесной тверди, как широкий веер, где записаны человеческие страдания, минувшие, настоящие и будущие; робкая, но стойкая жажда крови оставила следы на перламутре вод, на его пергаментных руках. Эвкалипты горели, всегда горели под взглядом богов, у него на глазах, гноящихся глазах великого распорядителя смерти, который пытался убежать от кошмара своей юности, своих восемнадцати лет, но сон не давал себя одурачить и преследовал его, окутывал пустой оболочкой легенд: корсары качались на волнах, кожевенники подсушивали на солнце сочащиеся язвы, благородные разбойники мстили за вдову, за сироту, мальчишку-фантазера, на чью белую и нежную плоть еще не легли стигматы зрелости. Большие деревья все горели.

На древних болотах, высохших со времени колониальных войн, во множестве были разбросаны спальные районы, обращенные к холодному городу-моллюску, спрятавшемуся в свою раковину, — к Цирте, что стала жертвой собственной апатии и тяжких ошибок. Бесчинства, назвать которые не поворачивается язык, грабежи, насилие, а более всего неисполненные обещания и высокомерие — все это усиливало злопамятство, подогревало ненависть, уснувшую на солнце, словно гадюка, бередило прогоркшую кровь жителей окраины — скучного квартала, где раньше жил Махмуд и его убийцы.

Перед возникшими из ниоткуда людьми поднималась кирпичная стена — ограда, вдоль которой стояли жилые дома и контрфорсы Цирты.

Каким-то чудом высокие эвкалипты, стройные, точно древние актеры, раскинув руки в ночи, под ветром, росли вокруг пустыря и источали смешанное с запахом пыли мятное благоухание, тонкое и нежное, драгоценным убором одевавшее эти жаркие места. Фонарь бросал на красно-коричневую землю широкий круг света, достигавший подножия деревьев.

Четыре человека — двое из них в наручниках — шли, вздымая клубы сыпучей земли. Мелкими шажками, спотыкаясь, двигались они вперед, согнутые, сломанные потоком воздуха, который трепал их одежду, волосы, морщил веки, отяжелевшие от бессонницы, страха, боли — всего того, что неизбежно в их положении пленников, лишенных дневного света, погруженных во мрак главного комиссариата, этой громадной тюрьмы, где гнездилось племя умирающих, осужденных, этой клоаки, мешающей палачей с их жертвами, выполняющей, подобно моргам и больницам, работу по формовке душ и тел, где сплавлялось в единое целое то, что было растерзано в клочья, что неизвестные, скрытые под покровом боги швыряли в новейшие центрифуги.

Сейф и Колбаска-Фри только что вырвали из чрева этой машины двоих людей, и те шли, полузакрыв глаза, склонив голову под тяжестью ночи. Ничего не соображая, они направлялись к высоким деревьям, окружавшим пустырь.

Внезапно четверо перестали двигаться, словно нить, указывающая им путь, неожиданно оборвалась.

Не было ни договоренности, ни приказа. Люди, которых скрывала ночь, вычеркивало ленивое дыхание бриза, стояли не шелохнувшись, будто пригвожденные к эпицентру агонии.

Квартал, где жил Махмуд, круг света, черные деревья — все это на большой скорости удалялось, образуя между своим физическим присутствием и вселенной пустоту с ее стальной хваткой. Отводя границы к последней черте, к линии их исчезновения, пустота нарушала восприятие реальности.

Двое опустились на колени. Тот, что постарше, держался прямо и не сводил глаз с темной линии деревьев. Он не хотел смотреть на дома, на приоткрытую дверь подъезда — темный зев, откуда он тогда извлек свою жертву. На его лице не отражалось ничего, ни малейшего страха, который исказил бы его черты, подчеркнул бы тик. Его отсутствующий вид взбесил Сейфа, и он рывком попытался повернуть его ко входу в здание.

Тот плюнул в полицейского. Сейф несколько раз нажал на курок. Подростка четырнадцати лет, стоявшего на коленях в полуметре рядом, окропило мозговым веществом соучастника. Он увидел вспышку. Увидел, как под струей воздуха распадается лицо осужденного. Алое облако накрыло его с головы до ног. Он дрожал; его вырвало.

Сейф не двигался. Вытянув руку, он разглядывал тело у своих ног. Подергивания конечностей говорили о присутствии некоей силы. Сейф понял, почему его недруги с ожесточением набрасывались на тела жертв. Они гнались за недостижимым абсолютом. Бесполезность погони вела к всевозможным кощунствам. Они расчленяли тела от бессилия перед жизнью.

Сейф повернулся к парнишке. Он готовился направить свою ярость на него — так впрыскивают яд.

Подросток у его ног стонал, корчился в заблеванной пыли. Слово растаяло, вместо него послышалось странное урчание в животе, ветер засвистел в камнях.

Сколько людей в подобной ситуации издавали такой же крик? Сколько их извивалось в пыли, как рептилии, как личинки? Число их росло на протяжении тысячелетий. Они заполняли архивохранилища земли, дописывали хроники своей кровью, ставшей чернилами, творили историю наций, выросших из такой же грязи, облекшихся такой же плотью во имя своей будущей славы. Какое опустошение! Потом этими преступлениями объедались до тошноты. Их преподносили детям. И те пили из отравленных источников.

— Я там был, когда Суисси завалили, — сказал Колбаска-Фри.

Он стоял поодаль, на разломе, там, где свет мешался с тенью. Он отошел прочь от круга смерти.

Сейф опустил руку и подошел к нему, не выпуская из виду мальчишку. Тот оставался у него на прицеле.

— И на спусковой крючок нажал Махмуд? — спросил Сейф, стоя под веткой эвкалипта.

Колбаска-Фри по-прежнему держался в тени.

Сейф опустил голову. Он заметил, что мальчик дрожит. Ночь обступала его. Ветер с земли кружил мертвые деревья.

После той майской ночи Сейф бродил, как изгнанный из стаи волк. Пария. На земле больше не было для него места.

Подобные ему обречены идти своей дорогой без передышки. Он же совершил непоправимое. Господу ведомо, что я в своей вере отнюдь не ортодоксален. Мать считает меня атеистом. И нет у меня ничего общего с кретинами, которые заливают страну кровью. Уж они-то веруют. Сколь абсурдным бы это ни казалось, но их вера становится осязаемой. Это самое худшее. Материализация веры здесь, на земле. Человек подменяет собой Бога, чтобы осуществлять его властные полномочия. Неограниченные. Каждый человек в свой черед становится Богом. И в каждом человеке — Бог.

Сейф жаждал понимания. Он убил ребенка и хотел, чтобы ему отпустили этот грех. Он встал на место Бога Авраама и теперь искал искупления. Но ведь искупители, как и добрые люди, не встречаются на каждом шагу. Тени, с которыми он боролся, конечно, не заслуживали лучшего, но мне быстро стало ясно, что я не могу ни искупить вину за него, ни привести его к прощению. Все это не укладывалось в голове. Одни резали, другие пытали и убивали. Одни ошибались, другие были правы. Главное — не попасться им в лапы. Ни тем ни другим.

Слишком много крови налипло на наши воспоминания… Он был студентом, как Рашид, как я. Теперь это стало прошлым, невозвратным, как время, которое он тщетно пытался изничтожить, нажимая на курок, а точнее — вытаскивая на свет Божий погребенный материк, разрешая ужасу воскреснуть и заполнить собой наши дни в призрачных стенах утратившего величие города — Цирты, некогда съеденной своими кошмарами, отвратительными улочками, где преступление бродило безнаказанно, цвело, излучало энергию, возбуждало гнев рабского племени, перешедший точку взрыва и теперь требовавший только ножа, пули террориста или палача, которые наконец выпустят на волю опустошение, накопившееся за целые века, и оно, будто слои лавы, ложащиеся один на другой, достигнет головокружительной высоты.

Вулкан никогда не потухнет, думал Сейф. Там, в кратере, идет работа, и достаточно пустяка, непостижимой игры тектонических процессов, выстрела, чтобы из него вновь хлынула магма, раздирая в клочья небо и землю, растекаясь так же, как расползается сейчас насилие, пожирающее открытую всем ветрам Цирту.

Сам он вспоминал о городах, готовых кануть в небытие людской памяти, упомянутых на кусках старого пергамента, что на протяжении веков переходят из рук в руки. Такой хочет быть созданная заново Цирта, и непонятно, что лучше — то ли умолчать о ней, то ли дальше откапывать ее из могилы.

— Бабушка, да упокоит Господь ее душу, часто рассказывала мне разные истории, случаи, всякие пустые выдумки про Цирту, что вот уже много столетий передаются из уст в уста. Ты, Хосин, уже понял, что я пытаюсь тебе объяснить. У каждого из нас есть такая бабушка, и она знай себе бубнит эту жутковатую чушь. Как бороться с тем, что вколачивают в тебя с детства? Как бороться с ложью, если она впитана с молоком матери? А ты требуешь, чтобы я копался в могилах! Нет уж, пусть зарытое остается под землей! Оно и так заставляет нас совершать ошибку за ошибкой. Того паренька я убил по наущению Цирты. Да-да, это так. Где-то же сидят в нас все эти истории про тысячу и один раз завоеванный и оставленный город, эти непрерывные войны, эти легендарные имена — Сифак, Югурта, бои на аренах цирков, вторжения римлян, вандалов, турок, французов, а теперь еще и эта сжигающая нас война! Это они парализуют наше будущее, как свинец давят на настоящее, мешают нам свободно двигаться по тому пути, которым идут сохранившие непорочность народы: груз мерзостей не отбрасывает их назад, в прошлое — то ли потому, что они о нем забыли, то ли потому, что он не сгустился в целый континент мрака, то ли по милости управляющего ими божества. Ничего не выкапывать, писать Историю? Возможно…

Обессиленно откинувшись на спинку стула, Сейф пристально глядел на меня. Чтобы скрыть замешательство, я смотрел, как входят новые клиенты, как, спотыкаясь, с наигранной беспечностью бегает взад-вперед официант, смотрел на акробатические трюки бармена, этого историографа клонящегося к закату города, на дохлый вентилятор.

Я так и не мог ни выразить согласие с тем, что он сказал, ни даже сказать, что я думаю о его поступках. Все это представлялось мне слишком далеким. Неужели легенда завладела им и так отдалила его от ему подобных, что он словно бы превратился в мраморное изваяние? Какое-нибудь увечье — например, потеря руки — еще могло бы придать ему толику здешности, крошку жизни, напомнить, что он из плоти и крови. Но он высился над нами, как древняя статуя, и у нас на глазах облекался в небытие.

— Который час? — спросил Сейф, разозленный моим молчанием.

Два часа ночи. Снаружи, как цветок, раскрывалась Цирта. Под чернильным и угольным небом расцветали сады и парки, где разливали свой аромат глициния с голубыми лепестками и серая полынь. Лебединая песня усталой, опьяневшей от самой себя природы, высвобожденная землей грусть, размолотая пряность, как туча саранчи, как облако, как сплошной кроваво-красный поток распространялась по дорогам, тропинкам, меж скалистых отвесных стен, проникала в струйку воды, что извивается под циртийскими мостами. Лето запахами вырывалось на свободу. Контраст с прокуренным кафе, с затхлостью пережженных кофейных зерен, развороченных уборных, с погасшими сигаретами, с пепельницами, наполненными до краев, казался богохульством.

— Знаком тебе запах смерти? — спросил Сейф.

Я жестом ответил, что нет.

— Это запах гниения. Запах разлагающейся плоти, разоренной, как местность после цунами, когда волны, отступив, оставили раздувшиеся тела женщин, детей, стариков, всех вперемешку. Знаком ли тебе именно этот запах?

Предпочитаю об этом не думать. Лето в наших краях курится нежным ладаном; Африка взрывается всеми лепестками своих хищных цветов. Это насилие, состояние обонятельной войны. Берег моря — не исключение. Соленая волна, струящаяся пена так и тянут за собой. Птичий помет, большие бурые водоросли, нити фукусов дурманят смотрящего на поплавок рыбака.

Когда-то давно ночами мы с Мурадом на побережье Цирты Воинственной бросали вызов звездам, гулким перламутровым выпуклостям. В мыслях возвращаясь к этому времени, я ощущаю привкус ностальгии, такой вот чертов привкус дерьмовой ностальгии. Уже пять лет мы не можем и шагу сделать по пляжу вечером вдали от крепости. Боимся, что террористы выпустят нам кишки. Сколько глупцов вот так сгинуло? Сколько пошло на мясо из-за желания прикоснуться к бесконечности?

Мы расстались у кафе. На тротуаре сменяли друг друга мои воспоминания о длинном дне. Вокзал. Квартира Хана. Комната Хшиши. Журналист Хамид Каим. Хаджи. Смерть безумца. Комиссариат Цирты. Неприятное ощущение уже пережитого. Пьяное время шутило со мной. Или травка. Уже не пойму. Сколько людей населяло эти места, сколько их спало, ворочаясь в кроватях, протягивая руки к слабой, дремлющей в них тени? Они встанут утром, по заведенной привычке, не подозревая, что у них только что отобрали частицу вечности. В конечном счете, смерть ведь так мало их касалась. Она едва дотрагивалась до них своим тонким пальцем; вы же могли сколько угодно издыхать, разинув пасть, околевать в канаве, не понимая, куда мог запропаститься этот проклятый город, этот наглый опасный порт, — им на это было решительно наплевать. И мне это было до лампочки. Однако ничто не помешает мне выть на волков. Пусть небо сольется с землей, пусть нас поглотит океан, пусть вот-вот пойдет ко дну наш корабль и наши сбившиеся в кучу трупы уже никто никогда не опознает: так обкромсаны и раздуты лица, на столько кусков разлетелись тела, исчезли признаки пола — пусть; ничто не утолит мою жажду, жажду обреченного на одиночество.

Пусть мы скованы на долгие века, как нерушимо верные друг другу любовники. Все равно ничто не укроется от моего гнева. Сквозь пальцы у нас протекла наша юность.

litresp.ru

Одиссей в Итаке Античная мифология и история

Между тем Одиссей пробудился ото сна, осмотревшись, не узнал родного берега - так давно он не видел Итаки. Встав, он с недоумением оглядывался и, наконец, печально воскликнул: - О, я несчастный! В какую страну я попал? О, почему я не остался в стране феаков, где так хорошо и дружески приняли меня? А теперь вот они обманули меня и высадили на чужом берегу. И, наверное, утащили при этом часть моих подарков! И с этими словами герой стал осматривать и считать положенные возле него дары, но скоро с удивлением убедился, что все вещи были в полном порядке и ни одна из них не пропала. Он задумчиво начал ходить по берегу, не зная, на что решиться, как вдруг перед ним предстала богиня Афина в образе стройного юноши, с копьем в руке. Одиссей был обрадован появлением человека и дружески спросил его, в какой он находится стране, остров ли это или твердая земля.

- Должно быть, издалека пришел ты, странник, - ответила богиня, - если тебе нужно спрашивать название этой страны. Итакой называется она, и известна всем и на востоке, и на западе.

Как ни возликовало сердце Одиссея, когда он услышал эти слова, однако он остерегся назвать юноше свое имя и рассказал сейчас же измысленную им басню. Выслушав его до конца, богиня улыбнулась и, проведя рукой по его щеке, внезапно предстала перед ним в образе прекрасной, стройной девушки.

- Необычайно хитрым должен быть тот, кто захочет перехитрить тебя, - сказала она, - хотя бы это был и бог. Даже в собственной стране, и то ты не можешь отказаться от вымыслов и обманов. Но не будем больше говорить об этом. Я - Афина Паллада и явилась помочь тебе спрятать твои дары и дать тебе советы на будущее! С этими словами она спрятала его вещи, заключив их в скалу, и затем они оба сели под оливковое дерево и стали держать совет, как наказать женихов, о дерзости и нахальстве которых Афина подробно рассказала своему любимцу.

- Горе мне! - воскликнул Одиссей, - Если бы ты не рассказала мне всего этого, ужасная смерть ожидала бы меня дома.

- Будь спокоен, мой друг, - ответила богиня, - и знай, что я никогда не оставлю тебя. Прежде всего я позабочусь о том, чтобы никто не знал о твоем возвращении. Поэтому я сморщу кожу на твоих членах, сниму с твоей головы темные кудри и одену тебя в рубище, чтобы каждому, кто встретит тебя, ты был противен; также потушу я блеск твоих глаз, чтобы не только женихи, но и твоя жена и твой сын не могли узнать тебя. Сначала ты посети главного пастуха над свиными стадами, который привязан к тебе. Найдешь ты его у источника Аретузы; у него ты узнаешь обо всем, что делается в твоем доме. Я же тем временем отправлюсь в Спарту и вызову оттуда обратно твоего сына, Телемака, который отправился к Менелаю проведать о твоей судьбе.

- Как, разве и он должен был терпеть бедствие, блуждая по океану? - со страхом спросил Одиссей. Но богиня успокоила его, и сказала: - Не беспокойся за сына! Я сама сопровождала его, и нет ничего, в чем он терпел бы недостаток.

Так сказала Афина и, коснувшись героя своей палочкой, превратила его в дряхлого, покрытого лохмотьями нищего. Затем она дала ему посох и нищенскую суму и исчезла. Герой же в таком виде направился к указанному источнику, где действительно встретил вернейшего из своих слуг, свинопаса Эвмея. Он нашел его на склоне горы, где тот устроил для своих стад каменную ограду. Прежде всего Одиссея увидели собаки и с громким лаем бросились на него. Он, видя опасность, присел на землю, но при этом выронил из рук посох; верная гибель ожидала бы его в собственной земле, если бы сам свинопас не подоспел к нему на помощь и камнями не отогнал собак.

- Поистине, - сказал свинопас, - еще немного - и тебя разорвали бы, старик, мои собаки, и на моем сердце лежало бы новое горе. Зайди-ка в хижину, бедняга, и подкрепи себя пищей и вином; если же ты сыт, то расскажи мне, откуда ты, и какая печаль гнетет тебя, и почему ты выглядишь таким жалким.

И с этими словами свинопас привел странника в свою хижину и, приготовив ложе, пригласил его отдохнуть на нем. Когда же обрадованный этим приемом Одиссей поблагодарил его, Эвмей сказал: - Нельзя относиться с неуважением к гостю, хотя бы и к самому ничтожному. Мои дары, конечно, незначительны; йот если бы мой добрый господин был дома, то и мне жилось бы лучше, да и гостям я мог бы оказывать больше уважения. Но он погиб, мой добрый господин. Да постигнут всякие несчастия род Елены, ради которой погибло столько героев! Так сказал свинопас и направился к закутам, где лежали маленькие поросята. Выбрав двух, он заколол их, насадил мясо на вертел и, обжарив, предложил своему гостю. Затем, налив в деревянную чашу вина, поставил ее перед гостем, а сам сел напротив и сказал:

- Ну, ешь теперь, странник; только поросятами я и могу угостить тебя, ибо откормленных свиней у меня поедают женихи. День и ночь пируют они, режут свиней и опустошают одну бочку с вином за другой.

Одиссей, слушая эти слова, с жадностью ел мясо и быстрыми глотками пил вино, не произнося ни слова; и сердце его было полно желанием мести, которую он готовил женихам. Когда пастух налил ему еще кубок вина, он дружески выпил его вместе с ним, и сказал:

- Опиши-ка мне получше твоего господина: может быть, я и знаю его, ибо много мне пришлось скитаться по чужим землям.

Но Эвмей, печально качая головой, ответил: - Наверно, птицы и псы уже давно обглодали кости моего господина, и они лежат теперь где-нибудь, засыпаемые пылью. Ах, никогда не будет у меня больше господина, который бы так любил меня и был бы так ласков со мной!

- Слушай мой друг, - ответил Одиссей, - напрасно тревожишь ты так сильно свое сердце, печалясь о нем. Говорю тебе и клятвой подтверждаю, что Одиссей вернется. Не успеет закончиться этот месяц, как он возвратится в свой дом и накажет злодеев, осмелившихся так дерзко оскорблять его жену и его сына.

- Оставь твои клятвы, - возразил пастух, - на Одиссея больше рассчитывать нечего. Меня заботит теперь его сын Телемак, в котором надеялся я увидеть истинного наследника Одиссея, похожего на него умом и телом. Но он поехал теперь в Пилос, чтобы разузнать об отце, а, между тем женихи устроили ему засаду и хотят убить его на обратном пути. Однако, оставим их в покое; расскажи-ка ты теперь, старец, кто ты и что привело тебя в Итаку.

В ответ на это Одиссей рассказал пастуху длинную сказку; по его словам, он был обедневшим сыном богатого критского вельможи и на своем веку перенес много различных бедствий. Участвовал он и в Троянской войне, во время которой и узнал Одиссея. На обратном пути буря прибила его к берегу теспротов, у которых ему и удалось узнать кое-что об Одиссее. Он уже был, оказывается, у них и только незадолго до его прибытия покинул землю теспротов, чтобы вопросить в Додоне Зевса о своей судьбе.

Когда он окончил свою длинную сказку, пастух сказал ему: - Всему верю я, что ты рассказывал, кроме того, что ты говорил об Одиссее. Я не верю больше ничему, что рассказывают о нем с тех пор, как обманул меня один этолиец, сказав, что он видел Одиссея в Крите, чинящим свои корабли; он врал мне тут, что Одиссей осенью вернется со всеми своими товарищами и с несметным богатством. Поэтому не трудись больше задабривать меня своими историями. Закон гостеприимства и без того охраняет тебя, и ты можешь располагать этим убежищем, как своим.

Одиссей глубоко тронут был этими словами и воскликнул: - О, да пошлют тебе боги, добрый Эвмей, столько любви, сколько дал ее ты мне, явившемуся к тебе в таком виде!

Тем временем пришли со своими стадами помощники пастуха; чтобы почтить своего гостя, Эвмей приказал заколоть откормленную свинью, и так они сидели, дружески разговаривая и наслаждаясь вкусным мясом. Но вдруг внезапно поднялся сильный ветер и пошел дождь, так что Одиссею в его лохмотьях сделалось холодно. Тогда он, желая испытать, хватит ли у Эвмея заботливости настолько, чтобы уступить ему свой плащ, начал рассказывать новую сказку.

- Слушай меня! - начал он, - вино развязало мне язык, и я хочу рассказать вам историю. Однажды под Троей мы втроем, Одиссей, Менелай и я, лежали в засаде с отрядом войска. Уже наступила ночь, и поднялся северный ветер со снежной бурей, так что наши щиты покрылись налетом льда. Я, отправляясь в засаду, уступил свой плащ товарищу и захватил с собою только щит и блестящий пояс. И вот я, в то время как товарищи спали, закутавшись в теплые плащи, сидел один, дрожа от холода. Наконец, я не выдержал и, толкнув локтем спящего рядом со мной Одиссея, шепнул ему: "Ночь еще не кончится долго, а я совсем продрог от холода; демон надоумил меня пойти без плаща с одним хитоном". Быстро смекнул он, как помочь мне, и, поднявшись, громко сказал: "Боги послали мне сновидение, будто мы слишком далеко отошли от кораблей. Не хочет ли кто-нибудь дойти до Агамемнона и просить его, чтобы он прислал нам еще соратников?" Услыхав эти слова, кто-то вскочил, сбросил с себя плащ и поспешил к кораблям, а я, подобрав брошенную одежду, закутался в нее и проспал до утренней зари. О, если б и теперь я был могучим мужем, как тогда, то, верно, кто-нибудь дал бы мне плащ, чтобы защититься от холода!.

- Прекрасна твоя история, - сказал, улыбаясь, Эвмей, - а потому ты и здесь не встретишь отказа ни в плаще, ни в чем другом. И с этими словами он встал и приготовил своему гостю из овечьих шкур постель, уложил его и сверху прикрыл большим толстым плащем, который сам носил в сильные холода.

Так лежал герой, тепло укутанный, в постели, Эвмей же, накинув на себя плащ и, взяв меч, отправился к стойлам сторожить своих свиней; там лег он, укрывшись от холодного ветра за уступом скалы. Одиссей же, глядя на него, радовался в сердце своем, видя усердие, с которым он стережет его стада, и верность, которую он сохраняет к нему. И скоро освежающий сон сомкнул его усталые очи.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ТЕЛЕМАКА ИЗ СПАРТЫ Афина Паллада тем временем направилась в Спарту и, проникнув в дом царя Менелая, нашла там двух юных гостей его погруженными в сон. Один из юношей был Телемак из Итаки, а другой - его спутник Пизистрат, сын Нестора Пилосского. Он был погружен в глубокий сон, тогда как Телемак только дремал, ибо заботы о судьбе отца всю ночь беспокоили его сердце. И вот в слабой дремоте он вдруг увидел стоящую у изголовья его кровати Афину Палладу, которая говорила ему: - Нехорошо ты поступаешь, так далеко блуждая от своего дома в то время, как безудержные мужи расхищают там твое добро. Попроси же царя Менелая немедленно отправить тебя домой, пока твоя мать не сделалась добычей женихов. Но помни при этом одно: в узком проливе между Итакой и Замом храбрейшие из женихов устроили засаду, чтобы убить тебя, прежде чем ты достигнешь своей родины. Поэтому, держись дальше от этого места и плыви только ночью; о попутном же ветре позаботятся боги. Когда затем ты достигнешь берега Итаки, пошли своих товарищей в город, а сам направься прежде всего к верному пастуху, который пасет твоих свиней; у него ты и скрывайся некоторое время, известив мать о своем счастливом возвращении из Пилоса.

Сказав так, богиня поднялась на Олимп; Телемак же, очнувшись от сна, разбудил сына Нестора, и оба они встали со своих лож. Менелай поднялся еще раньше юношей; когда Телемак увидел его проходящим по зале, то быстро надел свой хитон, накинул на плечи мантию и, обратившись к царю, стал просить его о возвращении на родину. Менелай, выслушав его просьбу, сейчас же приказал приготовить все нужное для пиршества, а сам со своей супругой Еленой и с сыном отправился в кладовую. Сам он взял золотой кубок, сыну дал серебряную чашу, а Елене приказал выбрать самое прекрасное из платьев и принес все эти вещи в дар Телемаку. Тот с глубокой благодарностью принял дары и передал их своему спутнику Пизистрату, который бережно уложил их. Затем Менелай повел гостей в залу, где была приготовлена прощальная трапеза. Когда гости сидели уже в повозке, Менелай с кубком в руке стал перед конями и, отхлебнув глоток в честь отъезжающих, просил их передать привет Нестору. В это время как раз над самыми конями пронесся орел, держа в своих когтях белого домашнего гуся; радостью наполнились сердца всех при виде этого знамения, а Елена, исполнясь вдохновения, предрекла:

- Слушайте мое предсказание, друзья! Как этот орел унес откормленного гуся, так и могучий Одиссей расправится с женихами, поедающими его добро!

- Да будет на то воля Зевса! - ответил Телемак. - Тебя же, царица, вернувшись домой, я буду почитать, как богиню!.

И с этими словами гости двинулись в путь и на другой день счастливо достигли города Пилоса. Прежде чем въехать в него, Телемак обратился с просьбой к своему другу: - Не рассердись на меня, если я не заеду сейчас в твой город; но ведь ты и сам знаешь, как я должен спешить с своим возвращением.

Пизистрат вполне понял желание своего друга и прямо провез его на морской берегу к кораблю. Здесь он распростился с ним. - Спеши скорее отъехать, - сказал он, - ибо если отец узнает, что ты еще здесь, то он сам приедет сюда и заставит тебя остаться.

Телемак послушался совета; спутники его быстро спустили корабль и сели на весла, сам же он оставался еще некоторое время на берегу, творя молитву своей покровительнице Афине. Как только он кончил ее и собирался войти уже на корабль, в нему поспешно приблизился какой-то человек и, простирая руки, стал молить его: - Ради богов и счастья всех твоих и твоего дома помоги мне и возьми меня на корабль, ибо за мной гонятся враги мои, преследующие меня за убийство! Телемак охотно исполнил его просьбу и обещал ему позаботиться о нем, когда они прибудут в Итаку. Беглец, оказавшийся прорицателем Теоклименом, взошел на корабль, путники обрубили канаты, и корабль быстро двинулся вперед, подгоняемые попутным ветром. На следующее утро Телемак уже пристал к берегу Итаки. Следуя совету Афины, он послал своих спутников в город, обещав на следующий день устроит для них пир в благодарность за поездку, а сам вылез на берег и отправился к жилищу Эвмея. Прежде, однако, он поручил своему лучшему другу, Пейрею, принять Теоклимена в своем доме и заботиться о нем, пока он сам не придет в город.

Тем временем Одиссей и пастух устроили в хижине завтрак, отправив других работников пасти стада. И вот, когда они мирно сидели вдвоем, вкушая пищу, снаружи раздались шаги, и собаки начали тихо ворчать.

- Наверно, - сказал Одиссей, - это идет друг или знакомый, потому что с чужими собаки поступают совсем иначе.

Едва успел он договорить, как дверь отворилась и в хижину вошел Телемак. Пастух в восторге бросился навстречу своему господину и, проливая слезы, стал покрывать его лицо и руки поцелуями.

Одиссей хотел освободить место для вошедшего, но Телемак дружески сказал ему: - Продолжай сидеть, чужеземец! Для меня тут найдется место!

С этими словами он подсел к ним; пастух поставил на стол блюдо с жареным мясом, смешал в деревянных чашах вино, и все трое радостно принялись за еду, беседуя друг с другом. Затем Телемак спросил Эвмея, кто его гость, и тот передал ему басню, сочиненную Одиссеем.

- Он пришел в мое жилище, - закончил Эвмей свою речь, - а я передаю его в твои руки, делай с ним, что хочешь!

- Нет, пусть лучше он останется у тебя здесь, - возразил Телемак, - я не хочу, чтобы он попадался на глаза женихам; ведь они так хозяйничают в доме, что и более сильный муж ничего не мог бы сделать с ними.

Одиссей, услышав эти слова, выразил удивление, что женихи могли взять такую власть в чужом доме и творить в нем бесчинства.

- Я предпочел бы умереть в своем собственном доме, чем видеть, как чужие люди распоряжаются в нем и делают все, что им придет на ум, - сказал он Телемаку.

С горечью ответил на это Телемак: - Я - единственный сын в доме и был еще ребенком, когда уехал отец мой. И вот злые люди со всех стран и с самой Итаки собрались в несметном количестве у нас и принуждают мою мать к браку. Она же не хочет выходить замуж и не может отказать им, и вот скоро весь дом и все добро мое будет расхищено ими.

Затем он обратился к свинопасу и ласково попросил его: - Сделай мне услугу, друг, и сходи скорее в город к моей матери Пенелопе. Скажи ей, что я вернулся, но сделай это, однако, так, чтобы никто из женихов не знал, где я нахожусь.

Эвмей схватил копье, одел сандалии и поспешил в город.

Как только Эвмей вышел из хижины, у ее порога показалась Афина в образе молодой стройной девушки. Видимая одному только Одиссею, она кивнула ему, и тот, поняв знак, сейчас же встал со своего места и вышел к ней.

- Теперь, Одиссей, - сказала она, - больше тебе нет нужды скрываться от своего сына. Вдвоем вы отправитесь в город и подготовите там погибель для всех женихов. Я сама буду во всем помогать вам, ибо я горю желанием как молено скорее уничтожить этих смутьянов.

Так сказала богиня и, дотронувшись своей палочкой до Одиссея, исчезла; ее прикосновение возвратило Одиссею его прежний геройский вид: на щеках его выступила опять краска, кожа расправилась, волосы покрыли голову, и вместо рубища на плечах его вновь очутились хитон и мантия. Когда Одиссей вошел в таком виде в хижину, Телемак окаменел от изумления, думая, что видит перед собою бога.

- Чужеземец, - произнес он, - ты, верно, кто-нибудь из бессмертных, раз можешь так изменять свой вид! Позволь принести тебе жертву и пощади нас!

- О, нет, я ничуть не божество! - воскликнул Одиссей. - Узнай же, наконец, меня, сын мой: ведь я - твой отец, о котором так стосковалось твое сердце.

И долго сдерживаемые слезы при этих словах брызнули у него из глаз, бросившись к сыну, он начал покрывать его поцелуями. Но Телемак все еще не хотел верить: - Нет, - воскликнул он, - ты - не мой отец, демон обманывает меня! - Чудо, случившееся сейчас со мной, есть дело богини Афины, -сказал Одиссей, - она превращает меня то в нищего, то в могучего мужа, ибо богам ведь ничего не стоит возвышать или унижать смертного. Эти слова окончательно убедили Телемака, и он, обливаясь горячими слезами, обнял своего отца. Горечь пережитой разлуки и лишений наполнила их сердца, и они долго рыдали, оставаясь в объятиях друг друга. Наконец, Телемак, удержав слезы, спросил отца, каким путем прибыл он в Итаку, и Одиссей подробно рассказал ему свои приключения.

- Ну, а теперь, сын мой, - закончил он свой рассказ, - давай обсудим, как наказать нам наших врагов, расхищающих дом наш. Как велико их число и хватит ли нас двух, чтобы одолеть их, или нам нужно подыскать себе союзников?

- Ни в коем случае не справимся мы с ними вдвоем, - ответил Телемак, - ведь их не один и не два десятка, а гораздо больше. Из одного Дулихона пятьдесят два, из Зама двадцать четыре, из Закинфа двадцать, из Итаки двенадцать. Кроме того, с ними еще есть глашатай Медон, певец, два повара и шесть слуг. Поэтому нам необходимо нужно найти себе помощников и притом как можно больше.

- Но ты вспомни, - возразил Одиссей, - что Зевс и Афина на нашей стороне, и они не оставят нас своей помощью. Ты, милый сын, возвращайся в город и продолжай сидеть с женихами, как будто ничего не случилось! Меня же к тебе приведет свинопас. Как только я дам тебе знак, ты сейчас же спрячь оружие, которое висит в зале, в одну из верхних комнат; и только для нас оставь два меча, два копья и два щита, и этого нам хватит, чтобы начать битву. Но, кроме того, ни один человек не должен знать, что я возвратился, ни Лаэрт, ни Пенелопа. Между прочим, мы испытаем наших слуг, чтобы узнать, кто из них чтит нас еще, а кто позабыл и потерял всякое уважение к мам.

- Милый отец, - ответил Телемак, - слишком уж долго будет испытывать всех их теперь, когда враги расхищают наше добро. Лучше отложить это до того времени, когда мы расправимся с ними. Одиссей не нашел ничего возразить на это сыну и согласился с ним, радуясь в душе его благоразумию.

ОДИССЕЙ И ЭВМЕЙ ПРИХОДЯТ ВО ДВОРЕЦ Тем временем корабль, привезший Телемака в Итаку, вошел в гавань, и его спутники послали глашатая к Пенелопе с известием о возвращении. Одновременно с этим посланником во дворец явился и Эвмей с поручением Телемака, и оба они встретились во дворце. Как ни был осторожен Эвмей, однако женихам удалось узнать о пребывании Телемака через вероломную служанку Пенелопы. Смущенные своей неудачей, они стали обсуждать, что делать дальше, и один из них, Эвримах, предложил соорудить корабль и послать его к сидевшим в засаде товарищам, чтобы побудить их вернуться обратно.

Но пока он говорил это, другой жених увидал корабль, входящий под полными парусами в гавань. Приглядевшись и увидав, что это тот самый корабль, который находился в засаде, женихи поднялись со своих мест и пошли на берег, чтобы встретить товарищей и разузнать у них, почему они не выполнили своего намерения. На их вопросы ответил предводитель корабля, Антиной; встав перед собравшимися, он сказал: - Мы не повинны в том, что мальчишке удалось ускользнуть от нас. В течение целого дня у нас стояли сторожевые, а ночью мы все время разъезжали по проливу, боясь упустить удобный случай убить Телемака. Но его корабля мы так ни разу и не видели. А потому и решили мы вернуться обратно, чтобы здесь в городе подготовить ему западню и убить его.

После его слов наступило долгое молчание. Наконец поднялся Амфином, благороднейший из женихов.

- Друзья, - сказал он, - мне не хотелось бы тайно убивать Телемака. По-моему, прежде всего, нужно вопросить об этом богов; если Зевс даст благоприятный ответ, тогда я первый готов убить его, если же боги запретят это, то нам следует совсем отказаться от этой затеи.

Эта речь понравилась женихам; они одобрили его план и, поднявшись со своих мест, возвратились во дворец. А там, тем временем, глашатай Медон, тайный приверженец Пенелопы, выдал их и рассказал царице об их намерении убить ее сына. Пылая гневом, вышла она с двумя служанками к вернувшимся женихам в залу и обратилась к ним с негодующими словами.

- Напрасно, Антиной, - сказала она, - народ называет тебя разумнейшим из всех твоих товарищей; ты никогда не был им. У тебя хватает бесстыдства замышлять козни против моего сына!

На это вместо Антидоя ответил Эвримаг: - Не беспокойся, жена, об участи своего сына! Никто, пока я жив, не посмеет и подумать об том, чтобы наложить на него свело руку. Так говорил этот лжец с ласковым видом, в сердце же своем замышлял только преступление.

Пенелопа возвратилась в свою комнату, бросилась на ложе и начала оплакивать своего супруга, пока сон не сомкнул ее очи. Свинопас в этот же вечер возвратился в хижину и застал там Одиссея и Телемака сидящими за ужином, как ни в чем не бывало.

- Наконец-то пришел ты, Эвмей! - воскликнул Телемак. - Что новенького принес ты с собой из города?

Эвмей сообщил ему все, что знал о случившемся в городе, о возвращении обоих кораблей, и Телемак перемигнулся с отцом, но так, что свинопас не заметил этого. На следующее утро Телемак отправился в город и, уходя, сказал Эвмею: - Я хочу теперь пойти повидать свою мать; ты же потом сведи этого бедного чужеземца в город; пусть собирает он там милостыню, так как мне невозможно кормить на свой счет всех нищих со всего света. И с этими словами он вышел. Было очень рано, когда он возвратился во дворец, и женихов еще не было там. Он прошел в залу, где служанки и девушки радостно приветствовали его; скоро туда спустилась и его мать Пенелопа и, плача, заключила его в свои объятия.

- Наконец-то ты возвратился! - вздыхая, сказала она. - Какие же новости привез ты с собой, мой милый сын?

- Дорогая матушка, - ответил Телемак, - с какой охотой сообщил бы я тебе по всей правде все, что узнал, если бы только мои известия могли дать тебе хоть что-нибудь утешительное! Нестор Пилосский ласково принял меня, но ничего не мог сообщит мне о любимом отце и отправил меня со своим собственным сыном в Спарту. Там я любезно был принят царем Менелаем и видел супругу его, Елену, ради которой ахеяне и троянцы так много претерпели всяких бед и несчастий. Здесь я узнал, наконец, кое-что о своем отце, так как Менелаю говорил о нем в Египте морской бог Протей. Бог видел его на острове Огигии погруженным в глубокую печаль, ибо владычица этого острова, нимфа Калипсо, держала его в своем гроте, и у него не было ни корабля, ни весел, чтобы отплыть на родину. Пока они говорили друг с другом, в залу начали собираться для пиршества женихи, забавлявшиеся перед тем бросанием дисков и метанием копий. Тем временем Одиссей и Эвмей собрались идти в город. Одиссей надел свою нищенскую суму, свинопас дал ему в руки посох, и они медленно двинулись к городу. Дорогой их догнал пастух Мелантей, который с двумя слугами гнал в город лучших коз, предназначенных для пиршества женихам. Увидав их, он начал насмехаться над ними и ругаться.

- Вот это называется, один негодяй ведет другого! - кричал он и, подойдя к Одиссею, дал ему сильный пинок ногой. Тот даже покачнулся от удара и ничего не ответил ему. Эвмей же выругал бесстыдного и, обратившись к горному источнику, около которого они в это время находились, воскликнул: - Вы, священные нимфы, исполните мою мольбу и возвратите нам, наконец, Одиссея! О, он сумел бы сбить спесь с этого негодяя!

- Ты, собака! - с ругательством ответил Мелантей, -ты заслуживаешь того, чтобы тебя продали в рабство!

И с руганью он пошел дальше к дворцу, где его уже ждали женихи, делившиеся с ним всегда остатками своего пира.

Скоро подошли ко дворцу Одиссей и свинопас. Когда Одиссей увидел вновь свой дом, которого он уже не видал так долго, сердце сжалось у него в груди, и он, схватив за руку спутника, с волнением сказал: - Поистине, Эвмей, это, должно быть, дом Одиссея. Я вижу даже, что там внутри пирует много гостей; по крайней мере, сюда к нам доносится запах кушаний и слышатся звуки арфы. Они стали держать совет, как быть дальше, и, наконец, решили, что свинопас пойдет вперед и посмотрит, что делается в доме, странник же останется у ворот и войдет туда позже. Пока они говорили друг с другом, старый больной пес, лежавший недалеко от ворот, услышал их голоса и поднял свою голову. Это был Аргос, собака, которую Одиссей сам вскормил еще прежде, чем отправился под Трою. Теперь она лежала, одряхлевшая и ослабевшая, на куче навоза, покрытая всякими нечистотами. Увидав Одиссея, она насторожила уши и, мотая хвостом, попыталась подняться, но от слабости не могла. Одиссей, заметив ее напрасные усилие, потихоньку смахнул слезу, повисшую на его ресницах, и сказал, обратясь к свинопасу: - Странно! Собака, что лежит там, далеко не так резва и смела, как можно было бы сказать по ее виду и породе.

- Понятно! - ответил Эвмей, - это была любимая охотничья собака моего господина. Не то бы ты сказал, если бы видал, как гонялась она в лесу за дичью. Теперь же, с тех пор, как не стало ее господина, она лежит здесь, всеми презираемая; служанки ленятся давать ей пищу, и скоро она совсем подохнет. С этими словами свинопас вошел в залу; собака же, двадцать лет ждавшая своего господина, бессильно уронила голову и околела. Войдя в залу, Эвмей смущенно огляделся кругом и, увидав, где сидит Тслемак, сел за стол рядом с ним. Глашатай сейчас же поднес ему мяса и хлеба. Скоро вслед за ним вошел Одиссей и сел в дверях на пороге, прислонившись к богато украшенному косяку. Телемак, увидев его, взял из стоящей перед ним корзины хлеб и, прибавив мяса, передал все это свинопасу со словами: - Поди, мой друг, спеси эти дары чужеземцу и посоветуй ему откинуть стыд, неподобающий нищему. Пусть он обойдет женихов и попросит у них милостыни!

Одиссей последовал его совету и, умоляюще протягивая руку, стал просить подаяние, делая это так искусно, как будто бы уже давно привык нищенствовать. Некоторые из женихов подавали ему, как вдруг кто-то из них спросил, откуда он явился.

- Я уже видел этого малого, - сказал пастух Мелантей, - его привел сюда свинопас Эвмей.

- Мало было у нас своих проходимцев; тебе нужно было еще этого обжору привесть сюда! - гневно воскликнул Антиной, обратившись к Эвмею.

- Жестокий! - возразил тот, - прорицателей, врачей, певцов, услаждающих нас своим искусством, приглашают все; нищего же никто не зовет, он приходит сам, но его зато и не выгоняют. И пока живы Те-лемак и Пенелопа, я уверен, что его не выгонят из этого дома.

Здесь Телемак прервал его. - Не трудись отвечать, - сказал он, - ведь ты знаешь дурную привычку этого мужа оскорблять других. Тебе же скажу, Антиной, что ты не имеешь права выгонять из моего дома этого чужеземца. Можешь дать ему, сколько хочешь, не жалея моего добра! Но, видно, ты предпочитаешь пожирать все сам, чем давать другим!

- Глядите, как оскорбляет меня этот дерзкий мальчишка! - воскликнул Антиной, - Вот если бы каждый из женихов подал этому проходимцу такую милостыню, то, верно б, он месяца три не показывал своего носу в этот дом.

И с этими словами он схватил скамейку для ног и с силой бросил ее в Одиссея. Скамейка ударилась ему в правое плечо, но он далее не покачнулся и только тряхнул головой, недоброе замышляя в сердце своем. Затем он возвратился к порогу и, опустив на землю кошель с подаянием, начал громко жаловаться на обиду, которую нанес ему Антиной. Но тот, все более распаляясь гневом, закричал: - Заткни глотку, странник, иначе тебя выбросят за порог вместе с твоей сумой! Эта грубость возмутила даже женихов, так что один из них вскочил и гневно воскликнул:- Не хорошо поступаешь ты, Антиной! А ну, как этот странник какой-нибудь бог, принявший человеческий вид и странствующий среди людей? Но это предостережение не подействовало на Антиноя. Телемак же молча глядел на оскорбление, которым подвергался его отец, и глубоко в сердце затаил свою месть и злобу. Пенелопа, сидевшая в женской комнате, слышала все это через открытые двери. Почувствовав сострадание к чужеземцу, она незаметно позвала к себе свинопаса и поручила ему провести в ней нищего.

Эвмей передал ему желание Пенелопы, но тот ответил: - Как охотно рассказал бы я царице все, что знаю об Одиссее! Но поведение женихов внушает мне опасение; поэтому, пусть усмирит Пенелопа свое желание и подождет до тех пор, пока зайдет солнце. Как ни хотелось Пенелопе поскорее увидеть странника, но она согласилась, что слова Эвмея были разумны, и стала терпеливо ждать вечера. Эвмей же возвратился в залу и тихо шепнул своему господину, что уходит в свою хижину. Но, по просьбе Телемака, он промедлил до вечера и только тогда ушел, обещав прийти на следующее, утро.

ОДИССЕЙ И ИР Женихи были еще в сборе, когда в залу вошел хорошо известный во всем городе нищий Арней, или Ир, отличавшийся большим ростом, но почти совершенно бессильный. Он услышал от кого-то о новом нищем, появившемся во дворце, и явился, чтобы выгнать соперника оттуда.

- Прочь от дверей, старик! - крикнул он Одиссею, входя в залу, - разве ты не видишь, как все делают мне знаки вышвырнуть тебя за порог?

Мрачно взглянул на него Одиссей и сказал: - Порога хватит для нас обоих. А ты лучше не раздражай меня и не вызывай на драку, иначе плохо тебе придется.

С громким смехом окружили женихи споривших, а Антиной воскликнул: - Знаете что, друзья! Видите там козьи желудки, жарящиеся на угольях; мы назначим их в виде приза тому из вас, кто окажется победителем! И в будущем ни один нищий, кроме победителя, не будет вступать в этот дом!

Все понравилась эта речь; только Одиссей колебался некоторое время, думая, что за этим предложением кроется хитрость. Чтобы обезопасить себя, он потребовал от женихов обещание не помогать во время борьбы его противнику. Те сейчас же исполнили его желание, а Телемак, кроме того, сказал: - Я здесь хозяин, и всякий, кто нанесет тебе обиду, тем самым оскорбит меня.

Тогда Одиссей снял свою одежду и опоясал себя ей. Женихи с удивлением глядели на его могучие плечи и руки и на его широкую грудь, которые обнажились при этом.

- Однако! - говорили они. - Какие мускулы скрывались под этими лохмотьями! Поистине, Иру не поздоровится от его ударов.

Ир, увидев могучее сложение своего противника, начал дрожать от страха, так что женихам насильно пришлось опоясать его. Антиной, видя его трусость, с гневом воскликнул: - Говорю тебе, что если ты будешь побежден, то я отправлю тебя на корабле в Эпир, где тебе обрежут уши и нос и отдадут тебя на съедение собакам!

С этими словами он кивнул рабам, и те силой притащили его к месту, где стоял Одиссей. Одиссей одну минуту обдумывал, убить ли его одним ударом или нет, и потом предпочел нанести ему только легкий удар, чтобы не возбуждать подозрение у женихов. Первым начал борьбу Ир, нанеся Одиссею удар кулаком в плечо, после чего Одиссей ударил Ира в затылок. Удар, однако, был так силен, что проломил кость; кровь хлынула у Ира изо рта, и он, воя от боли, свалился на землю. При безудержном смехе женихов Одиссей снес сто, полумертвого от страха, к воротам, прислонил там к стене и, всунув ему в руку посох, с насмешкой сказал: - Ну, теперь сиди здесь и отгоняй свиней и собак!

Когда он возвратился в залу, женихи с уважением обступили его и говорили: - Да ниспошлют тебе, чужеземец, боги все, чего ты пожелаешь, за то, что ты освободил нас от этого несносного бродяги. Сам Антиной выбрал для него самый большой козий желудок, а Ам-фином выпил за него кубок и воскликнул: - За твое счастье, странник! Пусть на будущее время ты будешь свободен от всех бед!

Одиссей же серьезно взглянул на него и промолвил: - Амфином, ты кажешься мне самым разумным юношей из всех здесь находящихся, так внимательно же выслушай мою речь! Нет ничего на земле более непостоянного и непрочного, чем человеческое счастье. Я сам узнал это, ибо в счастливые дни, полагаясь на свою силу, часто делал то, чего не следовало бы делать. Поэтому каждому я посоветовал бы более всего остерегаться высокомерия и гордости. Не умно и не хорошо, что женихи так упорно вредят и причиняют вред супруге человека, который уже долгое время претерпевает несчастия вдали от родины. И да посоветует тебе, Амфином, какое-нибудь благодетельное божество покинуть этот дом прежде, чем ты встретишься с ним. Так сказал Одиссей и выпил кубок, поднесенный ему юношей; а тот поникнув головой, задумчиво пошел через залу, как бы предчувствуя дурное.

ПЕНЕЛОПА ПЕРЕД ЖЕНИХАМИ Тем временем Афина Паллада вложила в сердце царицы желание показаться женихам и тем разжечь ревностью каждого из них. Ее старая ключница одобрила это решение.

- Поди, дочь моя, - сказала она, - но прежде омойся и натри свои щеки елеем!

- Не принуждай меня к этому, - ответила Пенелопа, качая головой, - уже давно прошло у меня всякое желание украшать себя. Позови только моих служанок, чтобы они проводили меня в залу, ибо стыд запрещает мне одной входить к мужам!

Пока ключница ходила исполнять ее поручение, Афина навеяла на Пенелопу сладкий сон, во время которого одарила ее божественной красотой; омывши амврозией ее лицо, она сделала ее стан полнее и величественнее, кожу сделала белой, как слоновая кость. Затем богиня исчезла, в комнату вошли обе служанки, и Пенелопа, пробудясь ото сна, сказала: - Как тихо я заснула, точно боги послали мне тихую, спокойную смерть!

С этими словами она встала и спустилась вниз к женихам. Когда те увидели ее, каждого обуяло желание скорее иметь ее своей супругой. Но царица, не удостоив их даже взглядом, прямо обратилась к сыну: - Телемак! - воскликнула она, - как допускаешь ты, чтобы свершалось такое дело! Как мог вынести ты, чтобы бедного чужеземца самым недостойным образом оскорбили в этом доме! Ведь стыд падет теперь на нас!

- Справедливы твои слова, милая мать, и сам ведь я умею отличать справедливое от несправедливого, - отвечал ей сын, -но эти враждебные мужи совсем затемняют мой разум, и нигде не могу я найти против них защиты. Однако борьба Ира с чужеземцем окончилась не так, как того хотели женихи; о, если бы с ними случилось то же самое, что с тем бродягой, и они сидели бы теперь такие же избитые, как и он, свесив на грудь свои головы!

Едва Телемак кончил говорить это, поднялся Эвримах, совершенно пораженный красотой Пенелопы.

- О, дочь Икара! - воскликнул он, - если бы могли тебя видеть все ахеяне, то, поистине, завтра же здесь было бы еще больше женихов, ибо ты далеко превосходишь всех женщин красотой и стройностью стана!

- Ах, Эвримах, - возразила Пенелопа, - моя красота исчезла с тех пор, как мой супруг отправился в Трою. Когда он в последний раз взял мою руку, он сказал мне: "Милая жена, не все греки здоровыми возвратятся из-под Трои; не знаю и я, что ожидает меня впереди. Оберегай наш дом, и, когда подрастет наш сын, то можешь, если я не вернусь, вновь обручиться и покинуть этот дом!" Так сказал он, и теперь все это сбывается! Горе мне! Близится ужасный день моей свадьбы, и со страхом предвижу я его, ибо женихи мои имеют совсем другие обычаи, чем подобает. Вместо того, чтобы понравиться мне, они безжалостно расхищают мое добро!

С радостью слушал Одиссей эти мудрые слова. Из женихов же поднялся Антиной и стал возражать царице.

- Благородная царица, охотно принесет тебе каждый из нас самые ценные дары и будет умолять тебя, чтобы ты не отвергла их! Но в наше отечество мы не вернемся, пока ты не выберешь кого-нибудь из нас!

Все женихи подтвердили согласие с сто речью, и сейчас же был послан слуга, который скоро возвратился с драгоценными дарами. Ангиною слуга подал богато украшенную одежду, Эвримаху была принесена чудной работы золотая цепь, Эвридаму пара сережек, в которых блестели драгоценные камни; точно также и всем остальным женихам слуга принес заготовленные ими дары. Служанки проворно собрали их, и Пенелопа поднялась с ними обратно в свою комнату.

Женихи же снова начали увеселять себя пением и танцами и продолжали шуметь до самого вечера. С наступлением темноты служанки поставили в зале три жаровни и положили туда сухих поленьев. В ту минуту, когда они начали разводить огонь, к ним приблизился Одиссей и вступил с ними в разговор.

- Вы, служанки Одиссеева дома, - произнес он, - более подобает вам сидеть у вашей госпожи и вертеть веретена. Об огне же могу позаботиться и я! И хотя бы пришлось разводить его до самого утра, я не устану.

Но служанки в ответ на это подняли громкий смех, и одна из них, Меланто, воспитанница Пенелопы, грубо ответила ему: - Ты, нищий бродяга! Кажется, ты хочешь предписывать нам свои законы! Смотри, поостерегись, как бы кто-нибудь, посильнее Ира, не повыбил тебе зубы и не вышвырнул бы тебя за дверь!

- Собака! - воскликнул Одиссей, - я передам твои слова Телемаку, и он прикажет в куски разорвать тебя!

Эти слова так испугали девушек, что они, дрожа, бросились вон из залы, и Одиссей остался один около жаровен; поддерживая пламя, он сидел около него и обдумывал план мести. Между тем Афина возбуждала сердца женихов к насмешкам, и Эвримах, чтобы позабавить товарищей, сказал, указывая на Одиссея: - Поистине, этот человек послан сюда, чтобы светить нам. Разве его плешь не сияет, как хороший факел? - Эвримах, -твердо ответил Одиссей, - мнишь ты себя и большим, и сильным; однако, если бы Одиссей, вернувшись в отечество, вошел в эту залу, то, верно, узкой показалась бы тебе эта дверь для бегства!

Гнев наполнил при этих словах сердце Эвримаха. - Бродяга, - воскликнул он, - слишком ты дерзок! Получай плату за свои пьяные речи.

С этими словами он схватил скамейку для ног и бросил ее в Одиссея; но тот пригнулся, и скамейка, пролетев над ним, ударила виночерпия в правую руку так, что чаша с вином выпала из его рук, а сам он со стоном свалился на землю. Женихи подняли страшный шум, проклиная чужеземца, из-за которого все это произошло. Телемак вежливо, но решительно пригласил гостей прекратить ссору и идти отдыхать. Его поддержал Амфином, и женихи мало-помалу разошлись. Как только Одиссей остался наедине с сыном, он сейчас же решил вынести из залы все оружие. Телемак согласился с ним и, кликнув свою няню Евриклею, сказал ей: - Не впускай пока сюда служанок, няня; я хочу вынести в кладовую оружие моего отца, чтобы оно не портилось здесь от дыму. - Но кто же будет светить тебе, если с тобой не будет там ни одной служанки? - возразила Евриклея.

- А здесь есть чужеземец, - со смехом ответил Телемак, - он поможет мне, так как никто, кто ест мой хлеб, не должен быть праздным.

ОДИССЕЙ И ПЕНЕЛОПА И вот отец и сын начали перетаскивать в особую комнату шлемы, щиты и копья, висевшие на стенах залы; Афина же невидимо сопровождала их, распространяя повсюду свет.

- Что за чудо, - тихо сказал Телемак своему отцу, - все светится, как огонь! Должно быть, какое-нибудь божество помогает нам.

- Тише, сын мой, - ответил Одиссей, - и не пытайся разгадать этого, таков уж обычай богов! Теперь иди и ложись отдыхать, я же хочу еще немного пободрствовать.

Едва Телемак успел удалиться, как из своей комнаты вышла Пенелопа; поставив к окну скамейку, она села на овечью шкуру, покрывавшую ее. Следом за ней появилась толпа служанок, которые принялись убирать со столов остатки хлеба и кубки; за тем они положили в жаровни новых дров и зажгли их, чтобы осветить и нагреть залу. Меланто, заметивши Одиссея, снова принялась бранить его: - Бродяга, ты еще здесь? И ночью ты не хочешь оставить нас в покое? Ступай сейчас же вон, если не хочешь отведать этой горящей головни.

Одиссей мрачно взглянул на нее исподлобья и возразил: - Почему ты так раздражена против меня, девушка? Или тебя сердит то, что я хожу в лохмотьях? Но подумай, что и с тобой может случиться то же самое. Пенелопа, услыхав, их разговор, принялась бранить высокомерную: - Бесстыдная, ведь ты же слышала, что я хотела видеть чужеземца и расспросить его о своем супруге, и, несмотря на это, осмеливаешься оскорблять его?

Меланто, пристыженная, удалилась из комнаты, и Пенелопа принялась расспрашивать нищего: - Прежде всего, чужеземец, назови мне свою родину и своего отца.

Но он возразил ей: - Спрашивай меня обо всем, но только не об этом. Слишком много я перенес несчастий, и теперь мне тяжело вспоминать о них; и если я начну говорить, то буду безутешно жаловаться, и ты справедливо сочтешь меня за глупца.

- Но ведь такова и моя участь! - ответила Пенелопа. - С тех пор как мой супруг покинул дом, меня не перестает преследовать злая судьба. Родители мои побуждают меня к новому браку, а сын мой гневается на то, что женихи расхищают его богатства. Поэтому не молчи и расскажи мне о своем роде и о своей печальной судьбе!

- Если ты принуждаешь меня, - ответил Одиссей, - то я должен повиноваться тебе. И он начал рассказывать свою вымышленную историю, так живо описывая свои страдания и несчастия, что Пенелопа не могла удержаться от слез.

Выслушав до конца его рассказ, она продолжала дальше расспрашивать его: - Теперь я хочу испытать, правду ли ты говорил мне о том, что принимал и угощал в своем доме моего супруга. Расскажи мне, как он был одет и какой вид имел?

- Трудной вещи требуешь ты, - ответил Одиссей, - ибо уже двадцать лет прошло с тех пор, как он был у меня. Но что помню, то расскажу я тебе: па нем была надета двойная мантия пурпурного цвета, поддерживаемая пряжкой, на которой искусный мастер изобразил пса, держащего в своих лапах дрожащую лань; из-под мантии виднелся белый, как снег, хитон. Сопровождал его глашатай по имени Эврибат.

Снова слезы полились из глаз царицы, ибо все признаки совпадали точь-в-точь. Одиссей начал утешать ее, и рассказал новую басню, в которой, однако, было кое-что истинное; он рассказал ей о прибытии Одиссея в землю феаков. Узнал он все это, по его словам, у царя Теспротов, где Одиссей был незадолго до его приезда туда и где он оставил на сохранение несметные богатства, добытые им.

Но этот рассказ не успокоил Пенелопу. - Что-то говорит моему сердцу, - возразила она, - что никогда мой супруг не возвратится на родину.

Затем она приказала служанкам омыть страннику ноги и приготовить ему мягкое ложе, но Одиссей отказался от этого.

- Если бы у тебя была старая нянька, - прибавил он, - которая также много вытерпела в жизни, как и я, только она могла бы омыть мне ноги.

- Встань, моя верная Евриклея! - воскликнула Пенелопа, - и вымой ноги этому страннику, который так же стар, как и твой господин Одиссей.

Старая служанка сейчас же принялась исполнять приказание хозяйки и, пристально взглянув в лицо чужеземцу, сказала: - Многие посещали нас, но никого еще не было, кто так походил бы по своему виду и по своим ногам на Одиссея.

- Это все говорили, кто видел нас вместе, - ответил Одиссей, стараясь казаться равнодушным.

Он сидел в это время у очага, а Евриклея наполняла ножную ванну теплой водой. Когда она принялась за работу, Одиссей осторожно повернулся в темноту, так как у него на правом колене был рубец от глубокой раны, которую ему однажды на охоте нанес кабан. Одиссей испугался, что старуха узнает его по этому рубцу, и поспешил повернуть от света свою ногу, но это было напрасно. Как только нянька коснулась своей ладонью этого места, она сейчас же узнала рубец, и от радости и испуга уронила ногу в ванну.

- Одиссей, сын мой! - воскликнула она, - это действительно ты, мои руки узнали тебя!.

Но Одиссей сейчас же зажал своей правой рукой ей рот и зашептал, нагнувшись к ней: - Ты хочешь погубить меня? Ты говоришь правду, но только этого не должен знать пока ни один человек!

- Я буду молчать, - ответила Евриклея, подавляя свою радость, - мое сердце будет твердо, как скала или железо.

С этими словами она пошла снова налить поды, так как прежняя вся расплескалась. После того, как омовение было окончено, Одиссей подошел к Пенелопе и еще некоторое время оставался с ней. - Сильно колеблется мое сердце, - говорила она ему, - оставаться ли мне с моим сыном или выбрать благороднейшего из женихов. Выслушай сон, который я видела прошлой ночью. Мне снилось, будто с гор спустился орел и передушил всех моих гусей. Я начала громко стонать во сне и продолжала грезить. Ко мне сбежались со всех сторон женщины, чтобы утешить меня, как вдруг орел опять возвратился и начал человеческим голосом говорит мне: "Утешься, Пенелопа! Не сон то, что ты видишь, а верное предзнаменование. Гуси - это женихи, я же сам, орел, ни кто иной как Одиссей, который вернулся и умертвил всех женихов". Так сказала птица и с этими словами улетела; а я пробудилась и сейчас же побежала к своим гусям, но они стояли совершенно спокойно!

- Это предзнаменование может иметь только одно значение, - ответил нищий, - твой Одиссей вернется и не оставит в живых ни одного жениха.

Но Пенелопа сказала со вздохом: - Нельзя верить всяким снам. А завтра наступит ужасный день, который разлучит меня с домом Одиссея; ибо завтра я хочу назначить состязание. Мой супруг иногда ставил друг за другом двенадцать жердей с кольцами и пускал из своего лука стрелу так, что она пролетала сквозь все двенадцать колец. И вот, кто из женихов сумеет натянуть Одиссеев лук, который я все еще сохраняю, за тем я и пойду.

- Сделай так, королева, - сказал Одиссей, - ибо, поистине, прежде чем кто-либо из них сумеет сделать это, Одиссей вернется в свой дом. Так сказал он, и царица, вздыхая, простилась с ним. Пенелопа отправилась в свою комнату, а Одиссей пошел к сени, где ему было приготовлено ложе.

СОСТЯЗАНИЕ В СТРЕЛЬБЕ На другое утро женихи опять собрались во дворец. Были зарезаны и зажарены животные, слуги смешали вино, Мелантей разлил его по чашам, и пир начался.

Одиссея Телемак умышленно посадил около самого порога и поставил перед ним плохой стол. При этом он громко сказал, обращаясь к нему: - Спокойно наслаждайся здесь пищей, старик, никому не посоветовал бы я оскорблять тебя.

Антиной обещал своим друзьям не задевать более чужеземца, так как он заметил, что тот находится под покровительством Зевса, и сначала все шло мирно. Но Афина Паллада продолжала подзадоривать женихов, и скоро поднялся один из них, Ктезипп, глупый и упрямый человек с острова Зама.

- Смотрите, друзья! - высокомерно сказал он, - я хочу сделать еще один подарок чужеземцу.

И с этими словами он схватил с блюда кость и сильной рукой швырнул ее в нищего. Но тот быстро пригнул голову, и кость, пролетев над ним, ударилась в стену. Тогда вскочил Телемак и гневно крикнул обидчику:

- Счастье твое, что ты не попал в чужеземца; случись это, торчало бы теперь в твоей груди вот это копье. И если кто-либо позволит себе оскорбить кого-нибудь в моем доме, то пусть он лучше сделает это со мной, чем с моими гостями.

Все удивились, услышав от него такую уверенную речь. Наконец, поднялся Агелай, сын Дамастра.

- Телемак прав! - сказал он. - Но он и его мать должны теперь окончательно сговориться друг с другом. Посоветуй же своей матери выбрать себе в мужья благороднейшего из нас, и тогда мы оставим тебя в покое!

Телемак возразил на это: - Клянусь Зевсом, что я уже давно советую своей матери выбрать кого-нибудь из вас, но силой я никогда не выгоню ее из дома.

Как только Пенелопа из своей комнаты услышала эти слова, она сейчас же вскочила со своего места, взяла медный ключ и поспешила в отдаленную комнату, где хранились доспехи Одиссея.

Среди всех других вещей там лежал также его лук и колчан со стрелами, которые он получил в дар от одного лакедемонского гостя. Печаль проникла в ее сердце, когда она увидела все эти вещи, и бросившись на скамью, она залилась горькими слезами. Выплакав свое горе, она уложила в ящик лук и стрелы, и служанки понесли его следом за ней.

Так она вышла в залу к женихам и, сделав знак молчания, громко произнесла: - Вот, друзья мои, пусть попытается всякий из вас, кто хочет получит мою руку! Здесь - лук моего супруга; кто лучше всех натянет его и пропустит стрелу сквозь все двенадцать колец, находящихся на этих жердях, тот пусть и будет моим супругом.

Затем она приказала свинопасу передать женихам лук и стрелы. Со слезами на глазах повиновался ей Эвмей. Не мог также удержаться от слез другой служитель Одиссея, пастух Филотай, только что пригнавший во дворец быков на убой. Эти слезы рассердили Антиноя.

- Глупые мужики, - начал ругаться он, - чего вы хнычете и только зря растравляете вашими глупыми слезами сердце царицы. Заткните ваши глотки, или убирайтесь вон отсюда! Мы же, друзья, давайте приступим к трудному состязанию, ибо не легко, думается мне, натянуть этот лук. Ведь среди нас нет ни одного человека, который был бы так же силен, как Одиссей.

Тогда встал Телемак и сказал, обращаясь к женихам: - Ну, друзья, вы вступаете в состязание за женщину, равной которой нет во всей Греции. Да, впрочем, вы и сами знаете ее, и мне нет нужды хвалить свою мать. Итак, без замедления приступим к делу! Я тоже хочу принять участие в вашей борьбе и, если мне удастся превзойти вас, то никто не смеет увести мать из моего дома.

С этими словами он вышел из залы и начал укреплять в земле жерди, прочно вколачивая их и уминая землю ногами; и все с удивлением смотрели, как ловко и быстро делал он все это. Затем он, встав около порога, схватил лук и стал натягивать его; трижды пытался он, и трижды изменяла ему сила. Наконец, на четвертый раз, он уже почти натянул тетиву, но знак, данный ему в эту минуту отцом, остановил его.

- О, боги! - воскликнул он, - или я совсем слабосильный, или еще слишком молод и не смогу защитить себя от обидчика. Ну, пусть попытается теперь кто-нибудь другой посильнее меня.

Говоря так, он прислонил лук и стрелы к дверному косяку и, возвратившись к женихам, сел на свое место.

Тогда с торжеством поднялся Антиной: - Ну, друзья, давайте теперь попытаемся мы; начинайте подходить по порядку слева направо!

Первым пошел Лейод, бывший у них жрецом и сидевший с самого края около большого чана, в котором мешали вино; подойдя к порогу, он схватил лук, но все попытки натянуть его оказались неудачными.

- Пусть сделает это кто-нибудь другой! - воскликнул он, бессильно опуская свои ослабевшие руки. - Я не могу, да и думаю, что и никто другой здесь не сумеет сделать этого!

И, прислонив лук к двери, он пошел на свое место. Но Антиной, рассерженный его речью, гневно воскликнул: - Плохое слово вымолвил ты, Лейод; если ты, известный своей слабостью, не мог сделать этого, так это еще не значит, что и другие не смогут. Разожги огонь, Мелантей, и принеси нам сала из кладовой; мы нагреем лук и намаслим его, чтобы он легче сгибался!

Мелантей исполнил его приказ, но все оказалось напрасным; как ни старались женихи натянуть лук, он не поддавался их усилиям. Все уже перепробовали свои силы за исключением Антиноя и Эвримаха, которые были сильные всех остальных.

Как раз в это время случилось так, что свинопас и коровник вышли из дворца. Одиссей, заметив это, сейчас же последовал за ними и, догнал их на дворе, остановил их и сказал: - Могу ли я положиться на вас, друзья мои? Скажите мне, по всей правде, что стали бы делать вы, если бы Одиссей каким-нибудь чудом сейчас явился сюда? Ему или женихам стали бы помогать вы?

- Клянусь Зевсом олимпийцем! - воскликнул коровник, - если бы исполнилось мое желание и господин мой возвратился сюда, то он скоро увидал бы, что может положиться на меня!

Эвмей также заявил, что день и ночь молит богов о возвращении Одиссея.

Тогда Одиссей, убедившись в их преданности и верности, воскликнул: - Ну, так знайте же, друзья мои, что я - никто иной, как сам Одиссей! После несказанных страданий возвратился я, наконец, на родину, но и здесь несчастия продолжают преследовать меня. Из всех слуг только вы помните и чтите меня, только на вас могу я положиться в борьбе с врагами, расхищающими мое имущество. Я никогда не забуду этого, и счастливая, спокойная жизнь будет вам наградой, если вы поможете мне. А чтобы вы не сомневались в истинности моих слов, я покажу вам знак, по которому вы легко узнаете меня; видите, вот рубец от той раны, которую мне нанес на охоте кабан!

И с этими словами он поднял лохмотья и показал им свой рубец, который оба пастуха сейчас же узнали; со слезами начали они обнимать своего любимого господина, покрывая поцелуями его лицо и плечи. Но Одиссей скоро остановил их, приказав им не подавать вида, что они знают его.

Мы возвратимся сейчас в залу, - добавил он, - так как я хочу попытать свои силы и принять участие в состязании. Если же женихи не позволят мне этого, то ты, Эвмей, не обращая на них внимания, бери лук и принеси его мне, а затем отправься к женщинам и прикажи им плотно запереть дверь во внутренние комнаты. И пусть они мирно сидят там за своей работой, пока мы не позовем их. Ты же, мой верный Фило-тий, отправься к воротам и запри их, крепко обвязав веревкой замок!

Кончив говорить, Одиссей, вернулся в залу и скоро следом за ним пришли туда же и пастухи. Они вошли как раз в ту минуту, когда Эвримах вертел лук перед огнем, стараясь разогреть его. Но все его попытки натянуть тетиву окончились неудачно, и, наконец, он бросил лук и, тяжело вздохнув, произнес: - Не столько обидно мне то, что я не получу руки Пенелопы, сколько то, что мы все такие бессильные в сравнении с Одиссеем.

Но Антиной возразил ему: - Не говори так, Эвримах! Сегодня праздник в честь Аполлона, а в такой день не подобает натягивать лука; вот почему нас и постигла неудача. Отложим пока состязание; жерди могут постоять здесь, в зале, а завтра мы совершим возлияние покровителю стрельбы, Аполлону, и с успехом выполним наше дело.

Тогда встал Одиссей. - Правильно твое слово, Антиной! - сказал ом, - отложите состязание до завтра, когда сильнейшему из вас, конечно, удастся одержать победу. Но не позволите ли вы мне попытаться натянуть этот лук? Хочу посмотреть я, осталось ли в моих мышцах хоть немного прежней силы.

- В уме ли ты, бродяга? - гневно воскликнул на эту просьбу Антиной. - Или, может быть, вино помрачило твой разум? Как могла тебе прийти в голову такая дерзкая мысль?

Здесь в спор вмешалась Пенелопа. - Антиной, - сказала она тихим голосом, - неужели ты боишься, что странник захочет иметь меня своей женой, если ему удастся натянуть лук? Конечно, он и иметь не может такой надежды.

- Не того мы боимся, - ответил Эвримах, - нас пугают толки, которые пойдут среди греков, если этот нищий, взявшийся неизвестно откуда, сможет натянуть лук, с которым не могли справиться мы, женихи Пенелопы.

- Но ведь и этот чужеземец тоже потомок благородного рода. Дайте ему лук, пусть он испробует свои силы! Если он даже и сумеет пустить стрелу сквозь все двенадцать колец, то он ничего не получит от меня, кроме мантии и хитона. Здесь в спор вмешался Телемак и посоветовал матери возвратиться к своей работе в свою комнату.

- Только я один могу распоряжаться этим луком, и не подобает женщине вмешиваться в такие дела, - добавил он.

Пенелопа повиновалась словам сына и ушла наверх в свою комнату. Тем временем свинопас взял было лук и понес его к Одиссею, но женихи грозными криками и бранью остановили его. Испуганный, он хотел уже возвратиться назад, и только приказание Телемака заставило его передать лук нищему. Затем он отправился наверх и приказал ключнице запереть все внутренние двери, ведущие в залу, а коровник тем временем вышел из дворца на двор и запер внешние ворота. Одиссей, схватив лук, заботливо оглядел его со всех сторон. Убедившись в его целости, он натянул его так легко, как певец натягивает струны своей лиры; затем правой рукой он дернул за тетиву, и она издала ясный звук, напоминающий щебетанье ласточек. Женихи, видя это, побледнели от злости, и смутная тревога проникла в их сердца. И как раз в эту минуту с неба раздался удар грома, которым Зевс хотел ободрить Одиссея. Тогда Одиссей, быстро прицелившись, натянул лук и спустил стрелу; со звоном пронеслась она в воздухе и пролетела сквозь все двенадцать колец, не задев ни одного из них.

- Ну, Телемак, - торжествующе воскликнул герой, - твой гость не опозорил тебя! Однако настало время устроить вечерний пир ахеянам; ни на одном пиру не раздавалось еще такого пения и такого звона струн, какой услышим мы сейчас!

С этими словами он сделал незаметный знак Телемаку, и тот, схватив свой меч и копье, подошел к отцу и стал рядом с его стулом.

МЕСТЬ ЖЕНИХАМ Тогда Одиссей быстрым движением сбросил с своих плеч лохмотья и, схватив лук и колчан, одним прыжком очутился на высоком пороге. Здесь он высыпал стрелы из колчана к своим ногам и, обратившись к женихам, удивленно глядевшим на него, громко воскликнул: - Ну, друзья мои, теперь первое состязание кончилось, и время начать другое. Я хочу избрать себе теперь такую цель, какой еще никто не выбирал, и, тем не менее, думаю, что не промахнусь в пес!

С этими словами он поднял лук и нацелился прямо в Антиноя. Тот беззаботно сидел на своем месте, и, как раз в ту минуту, когда, он подносил к своим губам золотой кубок, полный вина, в его горло вонзилась стрела с такой силой, что конец ее проник в затылок.

Женихи, увидев случившееся, в смятении вскочили со своих мест и бросились за оружием, но на стенах не оказалось ни одного копья, ни одного щита. Тогда, думая, что Одиссей случайно попал в их товарища, они с руганью набросились на него: - Что ты стреляешь в людей, проклятый чужеземец? Ты умертвил самого благородного из нас! Скоро теперь коршуны будут клевать твое тело!

Но Одиссей громовым голосом крикнул им: - А, собаки! Вы думали, что я никогда больше не вернусь из-под Трои и грабили тут мое добро, оскорбляли мою жену, нарушая божеские и человеческие законы! Но теперь наступил час возмездия - я, сам Одиссей, стою перед вами!

Женихи побледнели от страха, услышав эти слова, и холодный ужас сковал их члены. Первым оправился Эвримах.

- Если ты действительно Одиссей, - сказал он, - то ты имеешь полное право бранить нас. Но тот, кто всех виновнее из нас, уже лежит мертвым, пораженный твоей стрелой. Мы менее виновны, чем он, и нас ты можешь пощадить. Каждый из нас возвратит тебе по двадцать быков в вознаграждение за то, что мы съели у тебя, и сколько хочешь золота и серебра! - Нет, Эвримах! - мрачно ответил Одиссей.- Я не успокоюсь, пока вы все смертью не ответите мне за обиду, нанесенную мне и моей супруге. Делайте все, что хотите, боритесь со мной или ищите спасение в бегстве, но ни один из вас не уйдет от меня!

Задрожали колени у женихов при этих словах, Эвримах же обратился к ним с ободряющими словами: - Никто не сможет теперь удержать гневной руки этого человека; поэтому лучше вынем наши мечи и, защищаясь столами от его гибельных стрел, ринемся все сразу на него и, оттеснив его от двери, бросимся в город сзывать наших друзей!

И действительно, выхватив меч, он с криком устремился вперед, но стрела Одиссея пронзила ему печень, и он вместе со столом грохнулся на землю, где после нескольких бессильных движений испустил дух.

Вслед за ним на Одиссея бросился Амфином, чтобы мечом проложить себе дорогу, но копье Телемака вонзилось ему между плеч, и он со стоном упал на пол. Телемак, бросив копье, оставил его торчать в ране, чтобы не подвергнуться нападению сзади, и прыгнул к порогу, где стоял отец. Отсюда он поспешил в комнату, в которой хранилось оружие, и вытащил оттуда четыре щита, восемь копий и четыре шлема; затем он вооружился сам и, вооружив бывших с ним пастухов, поспешил к Одиссею, неся ему щит, шлем и два копья.

Одиссей тем временем, стоя на пороге, продолжал посылать свои гибельные стрелы, без промаха поражая каждый раз по одному из женихов. Когда же все стрелы вышли, он надел принесенное Телемаком оружие и взял в руки два тяжелых копья. В зале была еще одна боковая дверь, которая вела в коридор, выходивший на улицу; отверстие этой двери было настолько узко, что в нее сразу мог войти только один человек. Одиссей поручил охранять эту дверь Эвмею, но теперь тот отошел от нее, и проход стал свободен.

Один из женихов, Агелай, заметил это и предложил товарищам попытаться ускользнуть. Они изъявили было свое согласие, но бывший заодно с ними Мелантей отговорил их от этого плана.

- Дверь слишком узка, - сказал он, - и может пропустить только одного человека, который и загородит дорогу всем остальным. Лучше дайте мне пройти туда, я сумею достать и принести вам оружие.

И с этими словами он исчез в проходе и через несколько минут действительно возвратился, неся с собой оружие. Несколько раз ходил он и возвращался назад, и скоро в руках женихов оказалось уже двенадцать щитов и столько же шлемов и копий.

Одиссей, увидев внезапно оружие в руках врагов, испугался и воскликнул, обращаясь к сыну: - Верно, какая-нибудь служанка выдала нас, либо кто-нибудь из наших слуг.

- Нет, отец, я сам виноват в этом, - возразил Телемак, - когда я брал в последний раз оружие, я не запер дверь кладовой, а только притворил ее.

Тогда Эвмей сейчас же бросился, по приказанию Одиссея, в кладовую, чтобы запереть ее. Но, увидев там Мелантея, забиравшего оружие, он вернулся назад, чтобы спросить своего господина, что ему сделать с ним.

- Возьми с собой Филотия, - сказал тот, - и вместе изловите его и, связав ему руки и ноги, подвесьте на крепкой веревке к средней балке. Пусть мучается там! А сами заприте дверь и возвращайтесь скорее назад! Пастухи молча повиновались. Они подстерегли Мелантея на пороге кладовой, когда он выходил оттуда, нагруженный оружием, схватили его, связали ему руки и ноги, и, привязав крепкую веревку за одну из балок крыши, подвесили его, обвязав другой конец веревки вокруг его тела. Затем заперли дверь и поспешно возвратились в залу на свои места.

Теперь они все четверо стояли рядом плечо к плечу и по знаку, данному Одиссеем, одновременно метнули в толпу женихов копья. Удары были направлены верно, и в ту же минуту четыре жениха лежали на земле и бились в предсмертных судорогах. Оставшиеся в живых в страхе забились в самый дальний угол залы, но в следующую минуту оправились и, вытащив из трупов засевшие в них копья, дрожащими и неверными руками бросили их в своих ужасных противников. Большая часть копий пролетела мимо, только копье Амфимедопа ранило слегка Телемака в руку, да еще копье Ктезиппа пробило щит Эвмея и вонзилось ему в плечо. И тот, и другой сейчас же поплатились за это, пав мертвыми под меткими ударами копий. Свинопас, направив свое копье в Ктезиппа, крикнул ему при этом:

- Вот тебе, негодяй, подарок за ту кость, которую кинул ты в моего господина!

Тем временем на помощь своему любимцу спустилась Афина Паллада. Спустив с потолка свою вселяющую ужас эгиду, она привела женихов в такой страх, что они начали бесцельно метаться до зале, подобно тому, как мечутся по лугу коровы, когда на них со всех сторон налетят слепни. Одиссей же и его помощники и начали гоняться за женихами, всюду неся с собой смерть и обливая потоками крови пол зала.

Один из женихов, Леодей, бросился к ногам Одиссея и, обнимая его колени, стал умолять о пощаде.

- Сжалься надо мной! - молил он. - Никогда не творил я бесчинств в твоем доме. Я был только жертвогадателем у женихов и не раз старался отговорить их от постыдных поступков.

- Если ты был их жертвогадателем, то, верно, ты часто молился за них! - мрачно взглянув на пего, сказал Одиссей и, схватив меч Агелая, валявшийся на земле, одним ударом отсек гадателю голову.

Недалеко от боковых дверей стоял певец Фемий. Увидав приближающегося к нему Одиссея, он уронил свою арфу на землю и бросился перед ним на колени.

- Пощади меня, - воскликнул он, - ты сам раскаешься потом, если убьешь певца, ибо он радует своими песнями и людей, и богов. Твой сын подтвердит тебе, что я ничего дурного не делал в твоем доме.

Одиссей, не обращая внимание на его мольбу, уже поднял меч, но в эту минуту подбежал Телемак и, удержав мстительную руку отца, стал просить его.

- Остановись, отец: не убивай его; он невиновен. Пощади также и глашатая Медона; он ухаживал за мной, когда я был еще ребенком, и всегда хотел добра нашему дому.

Медон к это время сидел под столом, дрожа от страха, закутанный в свежую шкуру коровы; услышав просьбу Телсмака, он выполз из своего убежища и умоляюще припал к ногам своего покровителя. Улыбка промелькнула на мрачном лице Одиссея, и он сказал: - Успокойтесь вы оба, просьба Телемака спасла вас. Идите и возвестите людям, насколько лучше жить праведно, чем поступать бесчестно!

Оба спасенные, еще дрожа от страха, оставили зал и поспешили в город. Одиссей же оглянулся вокруг и увидал, что в живых не осталось ни одного жениха. Все они лежали неподвижно, как рыбы, которых рыбак вытряхнул из своей сети. Тогда Одиссей приказал Телемаку позвать ключницу; та сейчас же явилась и нашла своего господина стоящим посреди трупов с глазами, блестящими, как у льва.

- Радуйся, матушка! - сказал, увидя ее, Одиссей. - Но воздержись от радостных криков, ибо не подобает смертному громко ликовать над трупами!

Затем он приказал ей отобрать неверных служанок и прислать их к нему в залу и, обратясь к сыну и пастухам, добавил: - Вынесите вместе с рабынями все эти трупы. Затем вымойте ложа и столы и очистите всю залу от крови. А когда кончите псе это, то отведите рабынь, запятнавших себя и наш дом, па двор и там умертвите их.

С жалобным плачем спустились рабыни и сбились все в кучу, но Одиссей быстро принудил их приняться за работу. Когда зал был очищен от крови, Телемак и пастухи отвели несчастных па двор и там, заперев в проходе между кухней и стеной, безжалостно умертвили. Здесь лее погиб ужасной смертью и Мелантей, которого пастухи вытащили из кладовой, и, разрубив на куски, бросили на съедение псам.

Теперь дело мести было закопчено, и Телемак с пастухами возвратился в залу к Одиссею. Тот, узнав, что все кончено, приказал Евриклее принести огня и благовонной серы и окурить вес зал, дом и дверь. Однако Евриклея на этот раз не сразу послушалась его; вместо того, чтобы исполнить его поручение, она принесла и подала герою мантию и хитон.

- Вот тебе платье, - указала она, - ибо не подобает тебе в своем доме ходить в таких лохмотьях.

ОДИССЕЙ, ПЕНЕЛОПА И ЛАЭРТ Но Одиссей отложил поданное платье в сторону и еще раз настоятельно приказал старухе исполнить его поручение. На этот раз она повиновалась ему и, позвав остальных служанок, принялась окуривать дом благовонной серой. Служанки, спустившись сверху, бросились всей толпой к Одиссею и, плача, стали покрывать поцелуями его руки и платье. На глазах Одиссея показались слезы, а в сердце его шевелилась радость при виде этих рабынь, оставшихся верными ему.

Когда весь дом был окурен, Евриклея поднялась наверх, чтобы возвестить своей госпоже радостную весть о возвращении ее супруга. Пенелопа спала в эту минуту мирным сном, и она, подойдя к ее ложу, стала тихо будить ее: - Проснись, милая дочь моя! Прибыл твой супруг, Одиссей, и ждет тебя там, внизу. Он победил всех твоих дерзких женихов, так оскорблявших тебя и твоего сына и расхищавших его добро.

Пенелопа открыла глаза и с упреком сказала ей: - Верно, боги лишили тебя разума, что ты пришла сюда смеяться надо мной. Зачем прогнала ты мой тихий сон? Я так крепко и мирно спала сейчас, как не спала ни разу с тех пор, как мой супруг покинул меня.

- Не гневайся понапрасну, дочь моя, - возразила Евриклея, - твой супруг возвратился; он скрывался до сих пор под личиной того нищего, над которым так смеялись все женихи там, в зале; твой сын уже давно узнал его, но держал это в тайне, чтобы тем лучше свершить месть над женихами.

Услыхав это, Пенелопа вскочила с ложа и, заливаясь слезами, сказала няньке: - Но если Одиссей действительно вернулся и ждет меня в зале, то как мог он одолеть женихов один - такую толпу?

- Я сама не видала и не слыхала этого, - ответила Евриклея, - ибо мы, женщины, сидели наверху, крепко запершись и дрожа от страха. А когда твой сын позвал меня, то я нашла уже всех женихов без движения лежащими на земле; твой же супруг, как лев, гордо стоял среди их трупов.

- Нет веры у меня к твоим словам, по давай, спустимся вниз, я сама увижу, что случилось там, - сказала Пенелопа и, дрожа от надежды и страха, перешагнула порог своей комнаты и направилась к зале. Войдя туда, она молча остановилась перед Одиссеем: сомнение и недоверие овладели ею; то ей начинало казаться, что она узнает любимые черты, то они опять становились для нее чуждыми, и вид лохмотьев покрывавших Одиссея, отпугивал ее.

Наконец, к матери подошел Телемак и, наполовину сердясь, наполовину смеясь, сказал ей: - Как можешь ты оставаться такой бесчувственной? Подойди к отцу, испытай его, расспроси! Какая другая женщина могла бы так недоверчиво встретить супруга?

- Ах, милый сын! - ответила Пенелопа. - Удивление сковало мой язык, и ни один вопрос не приходит мне на ум! Но если это действительно мой возлюбленный супруг вернулся в свой дом, то я узнаю его, ибо у него есть для меня тайные знаки.

Тогда Одиссей повернулся к сыну и со смехом сказал ему: - Оставь мать, она сама узнает меня! Сейчас она не может почтить и признать меня, ибо эти грязные лохмотья покрывают мое тело. Но я сумею убедить ее. Теперь же нам нужно подумать о другом. Ведь мы убили самых благородных юношей в Итаке. Как нам быть теперь?

- Об этом тебе лучше судить, отец! - ответил Телемак. - Ведь недаром ты слывешь среди людей самым лучшим советником в мире.

- Вот что кажется мне самым лучшим теперь, мой сын! Вы все омойтесь сейчас и оденьте самые лучшие платья; пусть служанки также приоденутся, певец же пусть возьмет в руки арфу и огласит залу радостными звуками песни. Таким образом, всякий, проходящий мимо дворца, будет думать, что здесь еще продолжается пир, и слух об убийстве женихов проникнет в город еще не скоро, так что мы успеем подготовиться.

Приказание его было немедленно исполнено, и скоро зал огласился веселыми звуками арфы и пения. Проходившие мимо дворца останавливались и, слыша веселый шум, говорили друг другу: - Ну, теперь нет сомнения, что Пенелопа выбрала себе жениха, и там идет праздничный пир.

Тем временем Одиссей смыл с себя всю грязь и кровь, приставшую к нему, и натер свое тело маслом. Афина опять возвратила ему прежний вид, и когда он возвратился в залу, то видом своим был подобен бессмертным. Войдя в залу, он сел па свой троп рядом с Пенелопой.

- Ну, странная женщина, - сказал он, - поистине, боги дали тебе, должно быть, совсем бесчувственное сердце; никакая другая женщина не могла бы так холодно встретить своего супруга, вернувшегося домой после двадцати лет скитаний.

- Удивительный человек, - ответила ему Пенелопа, - пойми, что не гордость и не презрение удерживают меня. Но, однако, пусть будет так. Постели ему кровать, Евриклея, но не в спальне, а в другой комнате.

Этими словами Пенелопа хотела испытать своего супруга. Одиссей с досадой ответил ей: - Печальное слово сказала ты, женщина. Ведь моего ложа не мог вымести ни один смертный, хотя бы он напряг все свои силы, ибо тайна заключалась в устройстве его. Ведь основанием ложа служил корень маслины, вокруг которого была построена комната. Неужели же, срубили тот корень?

Заплакала от радости царица, когда она узнала по этим словам своего супруга. Плача, поднялась она со своего места, и, бросившись к Одиссею, начала покрывать поцелуями его руки и лицо.

- Не гневайся, Одиссей, - сквозь слезы говорила она, - что я не сразу приласкалась к тебе и не с почетом встретила тебя! Боги не были милостивы к нам, и мое сердце все время боялось, что это не ты, а какой-нибудь хитрый чужеземец, который хочет обмануть меня. Но теперь, когда ты рассказал мне то, чего не знает ни один смертный, я успокоилась!

Кровью обливалось сердце героя, когда он слушал ее речи, и, горько плача, он прижал к груди свою верную жену. Всю ночь провели супруги вместе, рассказывая друг другу о несчастиях, которые они пережили в разлуке.

На следующие утро Одиссей с восходом солнца уже был на ногах и собирался в путь.

- Милая жена! - сказал он, обращаясь к Пенелопе, - много бед и несчастий пришлось нам перенести с тобой, и немало их ожидает нас еще в будущем. Но теперь, когда мы опять вместе, нужно позаботиться обо всем, что нам осталось. Я сам пойду сейчас в поле, где, тоскуя, ждет меня мой престарелый отец. Ты же тем временем оставайся наверху в своей комнате, стараясь, чтобы никто не видел тебя.

С этими словами он опоясался мечом, надел блестящую броню и отправился будить сына и обоих пастухов, остававшихся во дворце. Те сейчас же вскочили, и уже скоро все четверо, вооруженные, шли по улицам города навстречу поднимавшейся утренней заре. Афина Паллада окутала их густым туманом, так что они были невидимы для всех встречавшихся им.

Спустя немного времени, они уже подходили к полю старого Лаэрта; посреди двора стоял его дом, со всех сторон окруженный различными хозяйственными постройками; около него лежали и спали слуги, которые обрабатывали поле.

Когда они уже стояли около дома, Одиссей сказал своим спутникам: - Вы ступайте в дом и зарежьте нам к обеду лучшую откормленную свинью. Я же отправлюсь в поле искать Лаэрта, который, наверно, где-нибудь там за работой. Я хочу испытать, узнает он меня или нет, а потом мы с ним вернемся и вместе насладимся обедом.

И с этими словами Одиссей передал своим спутникам копье и меч и отправился в сад разыскивать отца. Он скоро нашел его, как раз в ту минуту, когда тот, сидя на земле, заботливо обкапывал какое-то деревцо. Старец был одет очень бедно и неопрятно: па теле его был грубый заплатанный хитон, па ногах же были надеты худые сандалии из бычьей кожи; весь вид старца показывал, что тяжелая печаль неотступно грызет его сердце.

Горько стало герою, когда он увидел отца в таком жалком виде, и, прислонившись к дереву, он заплакал. Первой его мыслью было броситься к отцу, обнять его и сказать, что это он - его любимый сын, вернувшийся, наконец, в страну отцов. Но потом он испугался, что слишком неожиданная радость может оказаться вредной для старца и решил сначала подготовить его.

Поэтому он, подойдя к нему, спросил: - Ты, видимо, хорошо понимаешь свое дело, старик, по по твоему виду мне сдается, что ты пс привык к такому грязному и плохому платью. Скажи же мне, кто твой господин и для кого возделываешь ты этот сад? И действительно ли эта страна - Итака, как сказал мне какой-то прохожий, встретившийся па пути? Это был какой-то недружелюбный человек, и он ничего не ответил мне, когда я спросил, жив ли еще тот человек, навестить которого я явился сюда. В своем отечестве я раз принимал мужа, который сказал мне, что он из Итаки и что он сын царя Лаэрта.

Так сочинял без запинки изобретательный Одиссей. Его отец при звуке своего имени сразу поднял от земли голову и, обливаясь слезами, воскликнул: - Конечно, ты находишься сейчас в той стране, которую ищешь, по того человека, о котором ты спрашиваешь, нет здесь. Но скажи мне, как давно это было, что твой несчастный гость, а мой сын, посетил тебя?

- Пять лет тому назад твой сын покинул мой дом, - ответил Одиссей, - Он уезжал с радостным сердцем, и мы сговорились еще раз побывать друг у друга в гостях и почтить друг друга подарками.

Сердце перевернулось в груди Лаэрта при этих словах, и все его дряхлое тело начало сотрясаться от рыданий. Тут Одиссей не мог больше вытерпеть: он схватил своего отца в объятия и, покрывая горячими поцелуями, начал успокаивать сто.

- Это я, отец! Я сам, твой сын, о котором ты спрашивал меня. На двадцатом году, наконец, возвратился я на свою родину! Осуши же свои слезы и радуйся!

Но Лаэрт с удивлением взглянул на него и ответил: - Если ты действительно мой сын, вернувшийся, наконец, на родину, то покажи какой-нибудь знак, чтобы я мог узнать тебя.

- Прежде всего, - ответил Одиссей, - вот рубец от той раны, которую когда-то нанес мне на охоте кабан. Потом я могу показать тебе те деревья, что ты подарил мне: помнишь, тринадцать грушевых деревьев, десять яблонь и сорок маленьких фиговых деревьев?

Теперь старец не мог более сомневаться и, обессилев от внезапной радости, бросился па грудь к сыну, который поддержал его своими могучими руками. Но он скоро пришел в себя, и они тихо направились к дому, мирно и радостно беседуя друг с другом. Они уже сидели за столом и вкушали вкусную пищу, когда домой вернулся с поля слуга Долион вместе со своими сыновьями. Узнав радостную весть, он сейчас же поспешил к Одиссею и, покрывая его руки поцелуями, вскричал: -Да будет над тобой благословение богов, возвративших тебя, наконец, нам! Но знает ли о твоем возвращении твоя супруга, или нужно послать сказать ей?

- Она все знает, - ответил Одиссей, - и тебе нет нужды утруждать себя.

Тогда Долион с сыновьями подсел к столу, и они продолжали радостный пир.

ПОБЕДА ОДИССЕЯ Тем временем по улицам Итаки быстро проносилась молва, распространяя ужасную весть об избиении женихов. С жалобными криками и с угрозами бросились родственники убитых ко дворцу Одиссея - и, вытащив оттуда трупы, предали их погребению. Затем все они устремились на площадь, где уже, шумя, собиралось народное собрание. Когда вся площадь наполнилась пародом, вперед выступил отец Антиноя, Эйлет. Пораженный скорбью и пылая жаждой мщения, он обратился с речью к народу.

- На всех пас и па всех наших потомков падет позор, если мы не отомстим злому убийце наших сыновей и братьев! Так не дадим же ему ускользнуть от нас и поразим его вместе с сыном!

В эту минуту на площадь явились из дворца глашатай Медон и певец Фемий; народ с удивлением расспрашивал их, как они избегнул и общей участи, и Медон громко сказал, обратившись к гражданам: - Выслушайте меня, мужи Итаки! Не без помощи богов выполнил Одиссей свое кровавое дело. Я сам видел какого-то бога, который в образе Ментора стоял рядом с ним и то помогал ему, то наводил ужас на женихов. Смерть женихов - дело богов, и напрасно мы стали бы мстить за нее!

Ужас охватил собравшихся, когда они услыхали речь глашатая; как только первое впечатление прошло, среди народа поднялись споры. В конце концов, одна половина собрания быстро поднялась со своих мест и бросилась по домам за оружием. Скоро они опять собрались, вооруженные, и под начальством Эйлета направились к дому Лаэрта навстречу Одиссею.

Афина Паллада, увидав эту толпу, сейчас же поднялась на Олимп к своему отцу Зевсу, чтобы спросить его, что будет дальше.

- Поступай и дальше, как угодно твоему сердцу, - ответил ей Зевс, - мой же совет таков: пусть теперь, когда Одиссей наказал женихов, будет с обеих сторон дана клятва примирения, и пусть он останется царем. И взаимная любовь и счастье водворятся в Итаке!

Решение Зевса было мило сердцу Афины, и она, покинув Олимп, опять спустилась на остров.

Тем временем Одиссей и его спутники окончили обед, и Одиссей сказал задумчиво своим друзьям: - Наши враги в городе уже, наверно, узнали все, и не лишне было бы кому-нибудь из нас взглянуть на улицу.

Сейчас же один на сыновей Долиона встал и вышел из дома, но через минуту, испуганный, вбежал назад, громко крича: - Они идут, Одиссей! Они идут! Скорее вооружайтесь!

Тотчас же все бывшие там бросились к оружию и даже седовласые Долион и Лаэрт взяли оружие в свои слабеющие руки. Одиссей стал впереди этого маленького отряда, и все они поспешно вышли из дома навстречу врагу.

Дорогой Одиссей обратился к своему сыну с ободряющими словами.

- Ну, Телемак, - сказал он, - наступает для тебя время оправдать те надежды, которые я возлагаю да тебя. Покажи себя в битве, в которой будут сражаться храбрейшие мужи, и не посрами своего рода, который всегда, превосходил всех других смертных своей храбростью.

- Как можешь ты еще сомневаться в моей храбрости? - воскликнул Телемак. - Ты увидишь, что я сумею не посрамить своего рода!

Между тем, Афина Паллада, в образе Ментора, приблизилась к Лаэрту и на ухо шепнула ему: - Благородный сын Аркезия, принеси мольбы вседержителю Зевсу и его дочери и смело бросай наудачу копье!

Лаэрт послушался ее совета и, не прицеливаясь, метнул свое копье в толпу врагов; быстро полетело оно вперед и, пронзив шлем Эйлета, раскололо ему череп, так что он, мертвый, упал на землю. Одиссей же с товарищами, как буря, устремился на врагов, поражая их смертоносными ударами своего меча. Ни один из них не ушел бы невредимым с поля битвы, если бы в дело не вмешалась Афина Паллада.

- Остановитесь, мужи итакийские! - воскликнула она громовым голосом. - Не лейте понапрасну крови и прекратите вашу вражду!

Ужас охватил всех мужей при этом голосе и, устрашенные, они побросали свое оружие и обратились в самое беспорядочное бегство. Одиссей хотел броситься в погоню за ними; но молния Зевса, ударившая перед ним в землю, остановила его.

- Удержи свой меч, благородный сын Лаэрта! - сказала Афина, появляясь перед ним. - Иначе гнев всемогущего громовержца обрушится на тебя!

Покорно повиновались богине Одиссей и его товарищи и вместе с ней вернулись в город. Когда они подошли к городской площади, она была уже полна народом, созванным со всех сторон глашатаями. И тут исполнилось обещание Зевса, и гнев исчез из сердец всех граждан. Сама Афина, в образе Ментора, вновь укрепила союз между Одиссеем и народом, и старейшины клятвенно признали героя своим царем и защитником. Ликующие толпы проводили его до самого дворца, где Пенелопа вместе со своими служанками увенчала и празднично украсила его.

Долгие годы наслаждались безмятежным счастьем вновь соединившиеся супруги. И только позднее произошло с Одиссеем то, что ему предсказал в подземном мире старец Тиресий. А после этого его посетила тихая смерть уже в глубоком старческом возрасте.

godsbay.ru

Пёс Одиссея Читать :: Дом книг

Салим Баши (р. 1971) - французский писатель уроженец Алжира, автор романов "Кахина" (2003), "Убейте их всех" (2006) и книги эссе "Автопортрет с Гранадой: фантазии путешественника". Роман "Пес Одиссея" был удостоен Гонкуровской премии 2001 года в номинации "Первый роман", премии "Призвание" фонда Марселя Блештейн-Бланше. Интеллектуальный роман - это постколониальная вариация на вечный гомеровский сюжет. Действие романа происходит в городе Цирта, карфагенской колонии, возникшей в период с середины 5 до середины 3 в. до н. э. на нумидийской земле и со временем превратившейся в Алжир. Цирта - это совокупный образ Алжира во все эпохи его существования.

Первое произведение Салима Баши имело оглушительный успех - роман "Пес Одиссея", вышедший в знаменитой белой серии французского издательства "Галлимар", собрал целый букет престижных премий 2001 года: Гонкуровскую премию в номинации "Первый роман", премию "Призвание" фонда Марселя Блештейн-Бланше, стипендию "Открытие" фонда имени принцессы Грейс Монакской.

Тридцатилетний Баши, в то время уже живший в Париже и работавший над диссертацией о творчестве Андре Мальро, после столь яркого литературного дебюта без сожаления оставил свой научный труд и всецело отдался писательству.

Уроженец города Аннаба на востоке Алжира, Салим Баши (р. 1971) учился в столице - сначала во французском лицее, потом на филологическом факультете университета. Годы 1995-1996-й он провел во Франции, а в 1997-м перебрался туда на постоянное жительство.

Баши хорошо известен во Франции и вообще в Европе: его перу принадлежат романы "Кахина" (2003), "Убейте их всех" (2006), книга эссе "Автопортрет с Гранадой: Фантазии путешественника" (2005). Романы Баши переведены на немецкий и английский языки, он выступает по телевидению, радио, принимает участие в различных форумах и конференциях; о написанном им вышло уже несколько научных работ. В Алжире его знают гораздо меньше - и потому, что он уехал оттуда молодым, и потому, что, переселившись в Европу, решительно разорвал связи с родиной, в чем немалую роль сыграла и публикация романа "Пес Одиссея" - книги обвинения, отчаяния и беспредельной усталости.

В 2001 году, отвечая на вопросы журнала "Нувель обсерватер", Баши без обиняков сказал: "Я больше не верю в Алжир… Жить в Алжире невозможно. Жизнь и Алжир - вещи несовместимые. В университете нет книг. Нет возможности делать ксерокопии. Я не понимаю, как там вообще что-то преподают. Когда я вернулся туда в 1996 году, после пребывания здесь [во Франции], мне было НЕВЫНОСИМО ТЯЖЕЛО".

Конечно, дело не только в бедности университетской библиотеки. Баши - писатель, мыслящий не холодно-отстраненно, а страстно и глубоко. И непосредственные впечатления, порой по-детски фрагментарные, оказываются не менее важны, чем зрелая мощь художественных и историко-философских обобщений.

Именно так он смотрит на насилие, которое стало повседневностью в Алжире 1990-х, оказавшемся между жерновами военной диктатуры и исламского фундаментализма. Для Баши это логическое следствие всей истории страны. "Две тысячи лет непрерывных войн", - обреченно говорит в романе "Пес Одиссея" журналист Хамид Каим, один из любимых героев автора, осознающий прошлое и настоящее Алжира как напластование множества слоев насилия и предательства, которые не отменяют, но лишь подогревают друг друга, "тяжким грузом наваливаются на память".

Исторические отсылки и аллюзии в тексте Баши не просто многочисленны - вкупе с аллюзиями литературными они создают каркас произведения и прошивают его множеством связей и параллелей.

Действие "Пса Одиссея" происходит в городе, который является одним из главных персонажей романа. Автор именует его Циртой (Cyrtha), но в современном Алжире такого города нет. Цирта - это карфагенская колония, возникшая в период с середины 5 до середины 3 в. до н. э. на земле, которую исконно населяли нумидийцы, и со временем превратившаяся в крупный город. Ему суждено было сыграть существенную роль в Третьей Пунической войне.

И для Карфагена, и для Рима был остро необходим военный союз с нумидийцами - кочевниками, а значит, искусными конными воинами. Сама же Нумидия в ту эпоху состояла из двух враждовавших друг с другом царств. Перипетии этой междоусобной войны и того, как Рим и Карфаген использовали ее каждый в своих целях, составляют хотя и второплановый, но важный и полный драматизма сюжет XXIV–XXX книг "Истории" Тита Ливия; некоторых ее персонажей упоминает в своем романе Баши.

Царь Западной Нумидии Сифак был союзником карфагенян, но союзником ненадежным: он дважды в продолжение войны переходил на сторону Рима и дважды восстанавливал союз с Карфагеном.

В 213 году до н. э. Сифак, несмотря на поддержку римлян, был разбит соединенными войсками карфагенян и молодого царевича Масиниссы, наследника престола Восточной Нумидии. В 205 году до н. э. Сифак низложил Масиниссу и изгнал его из родовых владений, но вскоре влюбился в карфагенянку Софонисбу, племянницу Ганнибала ("среди варваров нет племени более чувствительного к женской красоте, чем нумидийцы", замечает по этому поводу Ливий), вновь стал на сторону Карфагена и тем самым подписал себе смертный приговор.

Весной 204 года до н. э. римляне высадились на побережье Северной Африки, где их с нетерпением поджидал ревностный союзник - Масинисса. Уже на следующий год Сифак был взят в плен и в цепях приведен под стены Цирты, задолго до того ставшей его столицей. Это зрелище, рассказывает Ливий, "всех ужаснуло, поднялся плач; некоторые в страхе ушли со стен, другие, рассчитывая на милость победителя, открыли ему ворота. Масинисса расставил караулы у всех ворот, а где это было нужно еще и у стен, чтобы закрыть врагам все пути к бегству, а сам поскакал занять царский дворец". Так пала Цирта, а Масинисса стал господином обеих Нумидий.

В 202 г. до н. э. вопрос о средиземноморском господстве был окончательно решен в пользу Рима. И превращение Нумидий в одну из провинций империи не заставило себя ждать: менее чем через сто лет (в 105 году до н. э.) внук Масиниссы, Югурта, был разбит римлянами.

Во II–III вв. в Нумидий, как и на всей территории Римской империи, стало распространяться христианство; в V в. Нумидия была опустошена вандалами. В 533 году она вернулась под власть наследницы Рима - Византии, но уже в конце VII в. сюда пришли арабы, что резко изменило судьбу страны: Нумидия стала Алжиром, а христианство сменил ислам. Сопротивление нумидийцев-берберов арабам шло много веков подряд и по сию пору ощущается в межкультурном противостоянии. Население Алжира преимущественно арабоязычно, но жители горных областей (Кабилия и Орес) говорят на берберском - языке Масиниссы и Югурты.

Изгнав арабов с Пиренейского полуострова в 1492 году, испанцы захватили некоторые порты алжирского побережья, сильно стеснив мореплавание и торговлю. В 1518 году горожане Алжира, и сами небезуспешно промышлявшие пиратством, призвали на помощь турецких корсаров, те провели ряд успешных операций против испанцев, в результате чего страна вскоре оказалась под властью Османской империи.

В 1830 году Алжир был захвачен Францией и оставался ее колонией более ста тридцати лет: лишь 3 июля 1962 года, после восьмилетней национально-освободительной войны, была провозглашена Алжирская Народная Демократическая Республика.

Собственно, дальнейшие тридцать четыре года истории Алжира и есть тот временной промежуток, в котором разворачивается основное действие романа.

Рамкой и одновременно стержнем текста является один бесконечный день 29 июня 1996 года, но в него, как в воронку, втянута масса иных событий, которые ему предшествовали, то есть, по логике Баши, сделали этот день таким, каким он в романе описан. Отсюда развитие сразу нескольких сюжетных линий, сходящихся в последней части романа.

Одна из них - политическая. Герои постоянно вспоминают недавнее прошлое Алжира. По их репликам и монологам, поясненным в примечаниях переводчика, читатель составит представление о смене у власти генеральских группировок, об отходе Алжира от социалистической ориентации, о кровавых событиях октября 1988 года, о нарастании исламского фундаментализма. Пытавшийся ему противодействовать президент Мохаммед Будиаф не пробыл на своем посту и полугода: он был убит 29 июня 1992 года (герои романа помнят об этой мрачной дате и пытаются осмыслить события четырех лет, истекших со дня его смерти). Жертвами фундаменталистского террора стали многие представители интеллигенции, журналисты, иностранцы. В стране развернулась борьба ушедших в подполье исламских радикалов с армией и силами безопасности, причем к массовым расправам с гражданским населением, убийствам и казням нелояльных прибегали обе стороны: за эти годы погибли от 100 до 200 тысяч алжирцев. Такова обстановка, в которой живут герои романа. Таков Алжир, из которого уехал Салим Баши.

А что же Цирта?

Разоренная в начале IV в., она возродилась при Константине Великом. В знак благодарности жители переименовали город в Константину. Сейчас его населяют более полумиллиона жителей, а с предместьями, "спальными" районами, - не менее семисот тысяч.

dom-knig.com

---

Смотрите также

• 
  Собака флюгер
• 
  Собака клеопатра
• 
  Дерматофитозы собак
• 
  Фотограф собак
• 
  Собака жучка
• 
  Поисковые собаки
• 
  Токсоплазмоз собак
• 
  Собака бельгийская
• 
  Энтеросгель собакам
• 
  Ссср собака
• 
  Собака ссср