Ветер нежный шевелит украдкоюАроматной листвою березы…Сердце чует, с тревогою сладкою:Близки летние, жаркие грозы.
(Эйно Лейно, перевод Куприна)
1878-1926Вернуться к списку >>>НА КЛАДБИЩЕНе сомкнет своих усталых глазНочь июньская, на землю опускаясь.А цветы кладбища в этот часЧутко дремлют, в думу погружаясь.
Счастье, счастье… Все, чем жизнь полна,Все звучит здесь позабытой сказкой.Нежная склонилась тишинаНадо мню с материнской лаской.
Чую я внимательной душой,Как проходит мимо чрез кладбищеТа, что и меня возьмет с собойВ вечное спокойное жилище.
(Вейкко Коскенниеми, перевод Куприна)1885-1962Вернуться к списку >>>ПРЕДСКАЗАНИЕ НОСТРАДАМА НА 2000 ГОДСвидетель Генриха Четвертого рожденья,Великий Нострадам, ученый астролог,Однажды предсказал: "Большие превращеньяВ двухтысячном году покажет людям рок.
В Париже в этот год близ Луврского чертогаРаздастся жалкий стон средь радостных людей:"Французы добрые, подайте ради БогаПодайте правнуку французских королей".
Так у толпы, к его страданьям равнодушной,Попросит милости больной, без башмаков,Изгнанник с юности, худой и золотушный,Отрепанный старик - потеха школяров.
И скажет гражданин: "Эй, человек с сумою!Ведь нищих всех изгнал закон страны моей!""Простите, господин! Мой род умрет со мною,Подайте что-нибудь потомку королей!"
"Ты что толкуешь там о королевском сане?""Да! - гордо скажет он, скрывая в сердце страх. -На царство прадед мой венчался в Ватикане,С короной на челе, со скипетром в руках.
Он продал их потом, платя толпе безбожнойГазетных крикунов, шпионов и вралей.Взгляните - вот мой жезл. То посох мой дорожный.Подайте что-нибудь потомку королей!
Скончался мой отец в долгах, в тюрьме холодной.К труду я не привык... И, нищих жизнь влача,Изведать мне пришлось, что чувствует голодныйИ как безжалостна десница богача.
Я вновь пришел в твои прекрасные владенья,О ты, моих отцов изгнавшая земля!Из сострадания к безмерности паденьяПодайте что-нибудь потомку короля!"
И скажет гражданин: "Иди, бедняк, за мною,Жилища моего переступи порог.Мы больше королей не чтим своей враждою, -Остатки их родов лежат у наших ног.
Покуда наш сенат в торжественном собраньеРешение судьбы произнесет твоей,Я, внук цареубийц, не откажу в даяньеТебе, последнему потомку королей!"
И дальше говорит великий предсказатель:"Республика решит назначить королюСто луидоров в год. Потом, как избиратель,В парламент он войдет от города Saint-Cloud.
В двухтысячном году, в эпоху процветаньяНауки и труда, узнают средь людейО том, как Франция свершила подаяньеПоследнему потомку королей!"
(Пьер-Жан Беранже, перевод Куприна )1780-1857Вернуться к списку >>>LIBER CIAPHAS (Благородный Кайафа) Et musit eum Annas ligatum ad Caiaphas pontifecum.Uh. XVIII, 24 (Анна послал Его связанного к первосвященнику Каиафе (от Иоанна, XVIII, 24) (лат.))
Увы!О, Романья свободная!Твоя кровь благородная,Кровь царей и богов,Стала пища доходнаяДля ханжей и попов.
Львица, чада вскормившаяНа обильных грудях,Ныне жалкая, нищая,
Ты поверглась во прах.И в кровавых слезах,Мессе внемлешь, затихшая!Вернуться к списку >>>* * *I
Смотрите, осел, чуть живой, изнуренный,Избитый, хромой, еле движет ногами,Свой груз непомерный влачит полусонно,Пыль знойную жадно хватая ноздрями.
Над острой спиною, трудом искривленной,Жужжат овода и роятся роямиНа жалкий ослиный хребет изъязвленный,И жалят нечистую кожу с костями!
Последние силы… Толчок напряженный…И с дрожью предсмертной, с тупыми глазами,Он грудою пал на песок раскаленный.
Зеваки на падаль сбежались толпами.Погонщик-убийца, ничуть не смущенный,Смеется и молвит: "Пойдет на салями!"
II
И я, как осел, изнурен до упада,Как скот подъяремный, дрожу от страданья,Влачу я свой груз чрез ущелья и градыПо кучам, обрывам, теряя сознанье.
Горят мои язвы, мучительней ада,И мысли о прошлом их жалят с жужжаньем.Душе и уму утешенья не надо,В истерзанном сердце нет больше желанья.
Ко мне не вернутся с беспечной отрадойЛюбовь, и веселье, и радость дыханья.Я пал, я судьбою добит без пощады.
Друзья, наступила минута прощанья!Друзья, я ловлю ваши нежные взгляды!..Да, фарс мой ужасный пришел к окончанью!
(Лоренцо Стекетти, перевод Куприна) 1854-1916Вернуться к списку >>>
www.stihomaniya.ru
Собачье счастье. Куприн Сказка для детей читать
Было часов шесть-семь хорошего сентябрьского утра, когда полуторагодовалый пойнтер Джек, коричневый, длинноухий веселый пес, отправился вместе с кухаркой Аннушкой на базар. Он отлично знал дорогу и потому уверенно бежал все время впереди, обнюхивая мимоходом тротуарные тумбы и останавливаясь на перекрестках, чтобы оглянуться на кухарку. Увидев в ее лице и походке подтверждение, он решительно сворачивал и пускался вперед оживленным галопом.
Обернувшись таким образом около знакомой колбасной лавки, Джек не нашел Аннушки. Он бросился назад так поспешно, что даже его левое ухо завернулось от быстрого бега. Но Аннушки не было видно и с ближнего перекрестка. Тогда Джек решился ориентироваться по запаху. Он остановился и, осторожно водя во все стороны мокрым подвижным носом, старался уловить в воздухе знакомый запах Аннушкиного платья, запах грязного кухонного стола и серого мыла. Но в эту минуту мимо Джека прошла торопливой походкой какая-то женщина и, задев его по боку шуршащей юбкой, оставила за собою сильную струю отвратительных китайских духов. Джек досадливо махнул головою и чихнул, — Аннушкин след был окончательно потерян.
Однако пойнтер вовсе не пришел от этого в уныние. Он хорошо был знаком с городом и потому всегда очень легко мог найти дорогу домой: стоило только добежать до колбасной, от колбасной — до зеленной лавки, затем повернуть налево мимо большого серого дома, из подвалов которого всегда так вкусно пахло пригорелым маслом, — и он уже на своей улице. Но Джек не торопился. Утро было свежее, яркое, а в чистом, нежно-прозрачном и слегка влажном воздухе все оттенки запахов приобретали необычайную тонкость и отчетливость. Пробегая мимо почты с вытянутым, как палка, хвостом и вздрагивающими ноздрями, Джек с уверенностью мог сказать, что не более минуты тому назад здесь останавливался большой, мышастый, немолодой дог, которого кормят обыкновенно овсянкой.И действительно, пробежав шагов двести, он увидел этого дога, трусившего степенной рысцой. Уши у дога были коротко обрезаны, и на шее болтался широкий истертый ремень.
Дог заметил Джека и остановился, полуобернувшись назад. Джек вызывающе закрутил кверху хвост и стал медленно подходить к незнакомцу, делая вид, будто смотрит куда-то в сторону. Мышастый дог сделал то же со своим хвостом и широко оскалил белые зубы. Потом они оба зарычали, отворотив друг от друга морды и как будто бы захлебываясь.«Если он мне скажет что-нибудь оскорбительное для моей чести или для чести всех порядочных пойнтеров вообще, я вцеплюсь ему в бок, около левой задней ноги, — подумал Джек. — Дог, конечно, сильнее меня, но он неповоротлив и глуп. Ишь, стоит болван боком и не подозревает, что открыл весь левый фланг для нападения».
И вдруг… Случилось что-то необъяснимое, почти сверхъестественное. Мышастый дог внезапно грохнулся на спину, и какая-то невидимая сила повлекла его с тротуара. Вслед за этим та же невидимая сила плотно охватила горло изумленного Джека… Джек уперся передними ногами и яростно замотал головой. Но незримое «что-то» так стиснуло его шею, что коричневый пойнтер лишился сознания.Он пришел в себя в тесной железной клетке, которая тряслась по камням мостовой, дребезжа всеми своими плохо свинченными частями. По острому собачьему запаху Джек тотчас же догадался, что клетка уже много лет служила помещением для собак всех возрастов и пород. На козлах впереди клетки сидели два человека наружности, не внушавшей никакого доверия.
В клетке уже собралось довольно многочисленное общество. Прежде всего Джек заметил мышастого дога, с которым он чуть не поссорился на улице. Дог стоял, уткнувши морду между двумя железными палками, и жалобно повизгивал, между тем как его тело качалось взад и вперед от тряски. Посредине клетки лежал, вытянувши умную морду между ревматическими лапами, старый белый пудель, выстриженный наподобие льва, с кисточками на коленках и на конце хвоста. Пудель, по-видимому, относился к своему положению с философским стоицизмом, и, если бы он не вздыхал изредка и не помаргивал бровями, можно было бы подумать, что он спит. Рядом с ним сидела, дрожа от утреннего холода и волнения, хорошенькая, выхоленная левретка с длинными, тонкими ножками и остренькой мордочкой. Время от времени она нервно зевала, свивая при этом трубочкой свой розовый язычок и сопровождая каждый зевок длинным тонким визгом… Ближе к заднему концу клетки плотно прижалась к решетке черная гладкая такса с желтыми подпалинами на груди и бровях. Она никак не могла оправиться от изумления, которое придавало необыкновенно комичный вид ее длинному, на вывороченных низких лапках, туловищу крокодила и серьезный мордочке с ушами, чуть не волочившимися по полу.
Кроме этой более или менее светской компании, в клетке находились еще две несомненные дворняжки. Одна из них, похожая на тех псов, что повсеместно зовутся Бутонами и отличаются низменным характером, была космата, рыжа и имела пушистый хвост, завернутый в виде цифры 9. Она попала в клетку раньше всех и, по-видимому, настолько освоилась со своим исключительным положением, что давно уже искала случая завязать с кем-нибудь интересный разговор. Последнего пса почти не было видно; он забился в самый темный угол и лежал там, свернувшись клубком. За все время он только один раз приподнялся, чтобы зарычать на близко подошедшего к нему Джека, но и этого было довольно для возбуждения во всем случайном обществе сильнейшей антипатии к нему. Во-первых, он был фиолетового цвета, в который его вымазала шедшая на работу артель маляров. Во-вторых, шерсть на нем стояла дыбом и при этом отдельными клоками. В-третьих, он, очевидно, был зол, голоден, отважен и силен; это сказалось в том решительном толчке его исхудалого тела, с которым он вскочил навстречу опешившему Джеку.Молчание длилось с четверть часа. Наконец Джек, которого ни в каких жизненных случаях не покидал здравый юмор, заметил фатовским тоном:— Приключение начинает становиться интересным. Любопытно, где эти джентльмены сделают первую станцию?Старому пуделю не понравился легкомысленный тон коричневого пойнтера. Он медленно повернул голову в сторону Джека и отрезал с холодной насмешкой:— Я могу удовлетворить ваше любопытство, молодой человек. Джентльмены сделают станцию в живодерне.— Как!.. Позвольте… виноват… я не расслышал, — пробормотал Джек, невольно присаживаясь, потому что у него мгновенно задрожали ноги. — Вы изволили сказать: в жи…— Да, в живодерне,- подтвердил так же холодно пудель и отвернулся.— Извините… но я вас не совсем точно понял… Живодерня… Что же это за учреждение — живодерня? Не будете ли вы так добры объясниться?Пудель молчал. Но так как левретка и такса присоединились к просьбе Джека, то старик, не желая оказаться невежливым перед дамами, должен был привести некоторые подробности.— Это, видите ли, mesdames, такой большой двор, обнесенный высоким, остроконечным забором, куда запирают пойманных на улицах собак. Я имел несчастье три раза попадать в это место.
— Эка невидаль! — послышался хриплый голос из темного угла. — Я в седьмой раз туда еду.Несомненно, голос, шедший из угла, принадлежал фиолетовому псу. Общество было шокировано вмешательством в разговор этой растерзанной личности и потому сделало вид, что не слышит ее реплики. Только один Бутон, движимый лакейским усердием выскочки, закричал:— Пожалуйста, не вмешивайтесь, если вас не спрашивают!И тотчас же искательно заглянул в глаза важному мышастому догу.— Я там бывал три раза, — продолжал пудель, — но всегда приходил мой хозяин и брал меня оттуда (я занимаюсь в цирке, и, вы понимаете, мною дорожат)… Так вот-с, в этом неприятном месте собираются зараз сотни две или три собак…— Скажите, а бывает там порядочное общество? — жеманно спросила левретка.— Случается. Кормили нас необыкновенно плохо и мало. Время от времени неизвестно куда исчезал один из заключенных, и тогда мы обедали супом из…Для усиления эффекта пудель сделал небольшую паузу, обвел глазами аудиторию и добавил с деланным хладнокровием:— …из собачьего мяса.При последних словах компания пришла в ужас и негодование.— Черт возьми! Какая низкая подлость! — воскликнул Джек.— Я сейчас упаду в обморок… мне дурно, — прошептала левретка.— Это ужасно… ужасно! — простонала такса.— Я всегда говорил, что люди подлецы! — проворчал мышастый дог.— Какая страшная смерть! — вздохнул Бутон.И только один голос фиолетового пса звучал из своего темного угла мрачной и циничной насмешкой:— Однако этот суп ничего… недурен… хотя, конечно, некоторые дамы, привыкшие к цыплячьим котлетам, найдут, что собачье мясо могло бы быть немного помягче.Пренебрегши этим дерзким замечанием, пудель продолжал:— Впоследствии, из разговора своего хозяина, я узнал, что шкура наших погибших товарищей пошла на выделку дамских перчаток. Но, — приготовьте ваши нервы, mesdames, — но этого мало. Для того, чтобы кожа была нежнее и мягче, ее сдирают с живой собаки.Отчаянные крики прервали слова пуделя:— Какое бесчеловечие!..— Какая низость!— Но это же невероятно!— О боже мой, боже мой!— Палачи!..— Нет, хуже палачей…После этой вспышки наступило напряженное и печальное молчание. В уме каждого слушателя рисовалась страшная перспектива сдирания заживо кожи.— Господа, да неужели нет средства раз навсегда избавить всех честных собак от постыдного рабства у людей? — крикнул запальчиво Джек.— Будьте добры, укажите это средство,- сказал с иронией старый пудель.Собаки задумались.— Перекусать всех людей, и баста! — брякнул дог озлобленным басом.— Вот именно-с, самая радикальная мысль,- поддержал подобострастно Бутон. — По крайности будут бояться.— Так-с… перекусать… прекрасно-с, — возразил старый пудель. — А какого вы мнения, милостивый государь, относительно арапников? Вы изволите быть с ними знакомы?— Гм… — откашлялся дог.— Гм… — повторил Бутон.— Нет-с, я вам доложу, государь мой, нам с людьми бороться не приходится. Я немало помыкался по белу свету и могу сказать, что хорошо знаю жизнь… Возьмем, например, хоть такие простые вещи, как конура, арапник, цепь и намордник, — вещи, я думаю, всем вам, господа, небезызвестные?.. Предположим что мы, собаки, со временем и додумаемся, как от них избавиться… Но разве человек не изобретет тотчас же более усовершенствованных орудий? Непременно изобретет. Вы поглядели бы, какие конуры, цепи и намордники строят люди друг для друга! Надо подчиняться, господа, вот и все-с. Таков закон природы-с.— Ну развел философию,- сказала такса на ухо Джеку.- Терпеть не могу стариков с их поучениями.— Совершенно справедливо, mademoiselle, — галантно махнул хвостом Джек.Мышастый дог с меланхолическим видом поймал ртом залетевшую муху и протянул плачевным голосом:— Эх, жизнь собачья!..— Но где же здесь справедливость, — заволновалась вдруг молчавшая до сих пор левретка.- Вот хоть вы, господин пудель… извините, не имею чести знать имени…— Арто, профессор эквилибристики, к вашим услугам, — поклонился пудель.— Ну вот, скажите же мне, господин профессор, вы, по-видимому, такой опытный пес, не говоря уже о вашей учености; скажите, где же во всем этом высшая справедливость? Неужели люди настолько достойнее и лучше нас, что безнаказанно пользуются такими жестокими привилегиями…— Не лучше и не достойнее, милая барышня, а сильней и умней, — возразил с горечью Арто.- О! мне прекрасно известна нравственность этих двуногих животных… Во-первых, они жадны, как ни одна собака в мире. У них настолько много хлеба, мяса и воды, что все эти чудовища могли бы быть вдоволь сытыми целую жизнь. А между тем какая-нибудь десятая часть из них захватила в свои руки все жизненные припасы и, не будучи сама их в состоянии сожрать, заставляет остальных девять десятых голодать. Ну, скажите на милость, разве сытая собака не уделит обглоданной кости своей соседке?— Уделит, непременно уделит,- согласились слушатели.— Гм! — крякнул дог с сомнением.— Кроме того, люди злы. Кто может сказать, чтобы один пес умертвил другого из-за любви, зависти или злости? Мы кусаемся иногда — это справедливо. Но мы не лишаем друг друга жизни.— Действительно так, — подтвердили слушатели.— Скажите еще, — продолжал белый пудель, — разве одна собака решится запретить другой собаке дышать свежим воздухом и свободно высказывать свои мысли об устроении собачьего счастья? А люди это делают!— Черт побери! — вставил энергично мышастый дог.— В заключение я скажу, что люди лицемерны, завистливы, лживы, негостеприимны и жестоки… И все-таки люди господствуют и будут господствовать, потому что… потому что так уже устроено. Освободиться от их владычества невозможно… Вся собачья жизнь, все собачье счастье в их руках. В теперешнем нашем положении каждый из нас, у кого есть добрый хозяин, должен благодарить судьбу. Один хозяин может избавить нас от удовольствия есть мясо товарищей и чувствовать потом, как с него живьем сдирают кожу.Слова профессора нагнали на общество уныние. Более никто не произнес ни слова. Все беспомощно тряслись и шатались при толчках клетки. Дог скулил жалобным голосом. Бутон, державшийся около него, тихонько подвывал ему.Вскоре собаки почувствовали, что колеса их экипажа едут по песку. Через пять минут клетка въехала в широкие ворота и очутилась среди огромного двора, обнесенного кругом сплошным забором, утыканным наверху гвоздями. Сотни две собак, тощих, грязных, с повешенными хвостами и грустными мордами, еле бродили по двору.
Дверь клетки отворилась. Все семеро только что приехавших псов вышли из нее и, повинуясь инстинкту, сбились в кучу.— Эй, послушайте, как вас там… эй вы, профессор… — услыхал пудель сзади себя чей-то голос.Он обернулся: перед ним стоял с самой наглой улыбкой фиолетовый пес.— Ах, оставьте меня, пожалуйста, в покое, — огрызнулся старый пудель. — Не до вас мне.— Нет, я только одно замечаньице… Вот вы в клетке-то умные слова говорили, а все-таки одну ошибочку сделали… Да-с.— Да отвяжитесь от меня, черт возьми! Какую там еще ошибочку?
— А насчет собачьего счастья-то… Хотите, я вам сейчас покажу, в чьих руках собачье счастье?И вдруг, прижавши уши, вытянув хвост, фиолетовый пес понесся таким бешеным карьером, что старый профессор эквилибристики только разинул рот. «Лови его! Держи!» — закричали сторожа, кидаясь вслед за убегающей собакой.Но фиолетовый пес был уже около забора. Одним толчком отпрянув от земли, он очутился наверху, повиснув передними лапами. Еще два судорожных движения, и фиолетовый пес перекатился через забор, оставив на его гвоздях добрую половину своего бока.Старый белый пудель долго глядел ему вслед. Он понял свою ошибку.
www.miloliza.com
Собачье счастье. Куприн Сказка для детей читать
Было часов шесть-семь хорошего сентябрьского утра, когда полуторагодовалый пойнтер Джек, коричневый, длинноухий веселый пес, отправился вместе с кухаркой Аннушкой на базар. Он отлично знал дорогу и потому уверенно бежал все время впереди, обнюхивая мимоходом тротуарные тумбы и останавливаясь на перекрестках, чтобы оглянуться на кухарку. Увидев в ее лице и походке подтверждение, он решительно сворачивал и пускался вперед оживленным галопом.
Обернувшись таким образом около знакомой колбасной лавки, Джек не нашел Аннушки. Он бросился назад так поспешно, что даже его левое ухо завернулось от быстрого бега. Но Аннушки не было видно и с ближнего перекрестка. Тогда Джек решился ориентироваться по запаху. Он остановился и, осторожно водя во все стороны мокрым подвижным носом, старался уловить в воздухе знакомый запах Аннушкиного платья, запах грязного кухонного стола и серого мыла. Но в эту минуту мимо Джека прошла торопливой походкой какая-то женщина и, задев его по боку шуршащей юбкой, оставила за собою сильную струю отвратительных китайских духов. Джек досадливо махнул головою и чихнул, — Аннушкин след был окончательно потерян.
Однако пойнтер вовсе не пришел от этого в уныние. Он хорошо был знаком с городом и потому всегда очень легко мог найти дорогу домой: стоило только добежать до колбасной, от колбасной — до зеленной лавки, затем повернуть налево мимо большого серого дома, из подвалов которого всегда так вкусно пахло пригорелым маслом, — и он уже на своей улице. Но Джек не торопился. Утро было свежее, яркое, а в чистом, нежно-прозрачном и слегка влажном воздухе все оттенки запахов приобретали необычайную тонкость и отчетливость. Пробегая мимо почты с вытянутым, как палка, хвостом и вздрагивающими ноздрями, Джек с уверенностью мог сказать, что не более минуты тому назад здесь останавливался большой, мышастый, немолодой дог, которого кормят обыкновенно овсянкой.И действительно, пробежав шагов двести, он увидел этого дога, трусившего степенной рысцой. Уши у дога были коротко обрезаны, и на шее болтался широкий истертый ремень.
Дог заметил Джека и остановился, полуобернувшись назад. Джек вызывающе закрутил кверху хвост и стал медленно подходить к незнакомцу, делая вид, будто смотрит куда-то в сторону. Мышастый дог сделал то же со своим хвостом и широко оскалил белые зубы. Потом они оба зарычали, отворотив друг от друга морды и как будто бы захлебываясь.«Если он мне скажет что-нибудь оскорбительное для моей чести или для чести всех порядочных пойнтеров вообще, я вцеплюсь ему в бок, около левой задней ноги, — подумал Джек. — Дог, конечно, сильнее меня, но он неповоротлив и глуп. Ишь, стоит болван боком и не подозревает, что открыл весь левый фланг для нападения».
И вдруг… Случилось что-то необъяснимое, почти сверхъестественное. Мышастый дог внезапно грохнулся на спину, и какая-то невидимая сила повлекла его с тротуара. Вслед за этим та же невидимая сила плотно охватила горло изумленного Джека… Джек уперся передними ногами и яростно замотал головой. Но незримое «что-то» так стиснуло его шею, что коричневый пойнтер лишился сознания.Он пришел в себя в тесной железной клетке, которая тряслась по камням мостовой, дребезжа всеми своими плохо свинченными частями. По острому собачьему запаху Джек тотчас же догадался, что клетка уже много лет служила помещением для собак всех возрастов и пород. На козлах впереди клетки сидели два человека наружности, не внушавшей никакого доверия.
В клетке уже собралось довольно многочисленное общество. Прежде всего Джек заметил мышастого дога, с которым он чуть не поссорился на улице. Дог стоял, уткнувши морду между двумя железными палками, и жалобно повизгивал, между тем как его тело качалось взад и вперед от тряски. Посредине клетки лежал, вытянувши умную морду между ревматическими лапами, старый белый пудель, выстриженный наподобие льва, с кисточками на коленках и на конце хвоста. Пудель, по-видимому, относился к своему положению с философским стоицизмом, и, если бы он не вздыхал изредка и не помаргивал бровями, можно было бы подумать, что он спит. Рядом с ним сидела, дрожа от утреннего холода и волнения, хорошенькая, выхоленная левретка с длинными, тонкими ножками и остренькой мордочкой. Время от времени она нервно зевала, свивая при этом трубочкой свой розовый язычок и сопровождая каждый зевок длинным тонким визгом… Ближе к заднему концу клетки плотно прижалась к решетке черная гладкая такса с желтыми подпалинами на груди и бровях. Она никак не могла оправиться от изумления, которое придавало необыкновенно комичный вид ее длинному, на вывороченных низких лапках, туловищу крокодила и серьезный мордочке с ушами, чуть не волочившимися по полу.
Кроме этой более или менее светской компании, в клетке находились еще две несомненные дворняжки. Одна из них, похожая на тех псов, что повсеместно зовутся Бутонами и отличаются низменным характером, была космата, рыжа и имела пушистый хвост, завернутый в виде цифры 9. Она попала в клетку раньше всех и, по-видимому, настолько освоилась со своим исключительным положением, что давно уже искала случая завязать с кем-нибудь интересный разговор. Последнего пса почти не было видно; он забился в самый темный угол и лежал там, свернувшись клубком. За все время он только один раз приподнялся, чтобы зарычать на близко подошедшего к нему Джека, но и этого было довольно для возбуждения во всем случайном обществе сильнейшей антипатии к нему. Во-первых, он был фиолетового цвета, в который его вымазала шедшая на работу артель маляров. Во-вторых, шерсть на нем стояла дыбом и при этом отдельными клоками. В-третьих, он, очевидно, был зол, голоден, отважен и силен; это сказалось в том решительном толчке его исхудалого тела, с которым он вскочил навстречу опешившему Джеку.Молчание длилось с четверть часа. Наконец Джек, которого ни в каких жизненных случаях не покидал здравый юмор, заметил фатовским тоном:— Приключение начинает становиться интересным. Любопытно, где эти джентльмены сделают первую станцию?Старому пуделю не понравился легкомысленный тон коричневого пойнтера. Он медленно повернул голову в сторону Джека и отрезал с холодной насмешкой:— Я могу удовлетворить ваше любопытство, молодой человек. Джентльмены сделают станцию в живодерне.— Как!.. Позвольте… виноват… я не расслышал, — пробормотал Джек, невольно присаживаясь, потому что у него мгновенно задрожали ноги. — Вы изволили сказать: в жи…— Да, в живодерне,- подтвердил так же холодно пудель и отвернулся.— Извините… но я вас не совсем точно понял… Живодерня… Что же это за учреждение — живодерня? Не будете ли вы так добры объясниться?Пудель молчал. Но так как левретка и такса присоединились к просьбе Джека, то старик, не желая оказаться невежливым перед дамами, должен был привести некоторые подробности.— Это, видите ли, mesdames, такой большой двор, обнесенный высоким, остроконечным забором, куда запирают пойманных на улицах собак. Я имел несчастье три раза попадать в это место.
— Эка невидаль! — послышался хриплый голос из темного угла. — Я в седьмой раз туда еду.Несомненно, голос, шедший из угла, принадлежал фиолетовому псу. Общество было шокировано вмешательством в разговор этой растерзанной личности и потому сделало вид, что не слышит ее реплики. Только один Бутон, движимый лакейским усердием выскочки, закричал:— Пожалуйста, не вмешивайтесь, если вас не спрашивают!И тотчас же искательно заглянул в глаза важному мышастому догу.— Я там бывал три раза, — продолжал пудель, — но всегда приходил мой хозяин и брал меня оттуда (я занимаюсь в цирке, и, вы понимаете, мною дорожат)… Так вот-с, в этом неприятном месте собираются зараз сотни две или три собак…— Скажите, а бывает там порядочное общество? — жеманно спросила левретка.— Случается. Кормили нас необыкновенно плохо и мало. Время от времени неизвестно куда исчезал один из заключенных, и тогда мы обедали супом из…Для усиления эффекта пудель сделал небольшую паузу, обвел глазами аудиторию и добавил с деланным хладнокровием:— …из собачьего мяса.При последних словах компания пришла в ужас и негодование.— Черт возьми! Какая низкая подлость! — воскликнул Джек.— Я сейчас упаду в обморок… мне дурно, — прошептала левретка.— Это ужасно… ужасно! — простонала такса.— Я всегда говорил, что люди подлецы! — проворчал мышастый дог.— Какая страшная смерть! — вздохнул Бутон.И только один голос фиолетового пса звучал из своего темного угла мрачной и циничной насмешкой:— Однако этот суп ничего… недурен… хотя, конечно, некоторые дамы, привыкшие к цыплячьим котлетам, найдут, что собачье мясо могло бы быть немного помягче.Пренебрегши этим дерзким замечанием, пудель продолжал:— Впоследствии, из разговора своего хозяина, я узнал, что шкура наших погибших товарищей пошла на выделку дамских перчаток. Но, — приготовьте ваши нервы, mesdames, — но этого мало. Для того, чтобы кожа была нежнее и мягче, ее сдирают с живой собаки.Отчаянные крики прервали слова пуделя:— Какое бесчеловечие!..— Какая низость!— Но это же невероятно!— О боже мой, боже мой!— Палачи!..— Нет, хуже палачей…После этой вспышки наступило напряженное и печальное молчание. В уме каждого слушателя рисовалась страшная перспектива сдирания заживо кожи.— Господа, да неужели нет средства раз навсегда избавить всех честных собак от постыдного рабства у людей? — крикнул запальчиво Джек.— Будьте добры, укажите это средство,- сказал с иронией старый пудель.Собаки задумались.— Перекусать всех людей, и баста! — брякнул дог озлобленным басом.— Вот именно-с, самая радикальная мысль,- поддержал подобострастно Бутон. — По крайности будут бояться.— Так-с… перекусать… прекрасно-с, — возразил старый пудель. — А какого вы мнения, милостивый государь, относительно арапников? Вы изволите быть с ними знакомы?— Гм… — откашлялся дог.— Гм… — повторил Бутон.— Нет-с, я вам доложу, государь мой, нам с людьми бороться не приходится. Я немало помыкался по белу свету и могу сказать, что хорошо знаю жизнь… Возьмем, например, хоть такие простые вещи, как конура, арапник, цепь и намордник, — вещи, я думаю, всем вам, господа, небезызвестные?.. Предположим что мы, собаки, со временем и додумаемся, как от них избавиться… Но разве человек не изобретет тотчас же более усовершенствованных орудий? Непременно изобретет. Вы поглядели бы, какие конуры, цепи и намордники строят люди друг для друга! Надо подчиняться, господа, вот и все-с. Таков закон природы-с.— Ну развел философию,- сказала такса на ухо Джеку.- Терпеть не могу стариков с их поучениями.— Совершенно справедливо, mademoiselle, — галантно махнул хвостом Джек.Мышастый дог с меланхолическим видом поймал ртом залетевшую муху и протянул плачевным голосом:— Эх, жизнь собачья!..— Но где же здесь справедливость, — заволновалась вдруг молчавшая до сих пор левретка.- Вот хоть вы, господин пудель… извините, не имею чести знать имени…— Арто, профессор эквилибристики, к вашим услугам, — поклонился пудель.— Ну вот, скажите же мне, господин профессор, вы, по-видимому, такой опытный пес, не говоря уже о вашей учености; скажите, где же во всем этом высшая справедливость? Неужели люди настолько достойнее и лучше нас, что безнаказанно пользуются такими жестокими привилегиями…— Не лучше и не достойнее, милая барышня, а сильней и умней, — возразил с горечью Арто.- О! мне прекрасно известна нравственность этих двуногих животных… Во-первых, они жадны, как ни одна собака в мире. У них настолько много хлеба, мяса и воды, что все эти чудовища могли бы быть вдоволь сытыми целую жизнь. А между тем какая-нибудь десятая часть из них захватила в свои руки все жизненные припасы и, не будучи сама их в состоянии сожрать, заставляет остальных девять десятых голодать. Ну, скажите на милость, разве сытая собака не уделит обглоданной кости своей соседке?— Уделит, непременно уделит,- согласились слушатели.— Гм! — крякнул дог с сомнением.— Кроме того, люди злы. Кто может сказать, чтобы один пес умертвил другого из-за любви, зависти или злости? Мы кусаемся иногда — это справедливо. Но мы не лишаем друг друга жизни.— Действительно так, — подтвердили слушатели.— Скажите еще, — продолжал белый пудель, — разве одна собака решится запретить другой собаке дышать свежим воздухом и свободно высказывать свои мысли об устроении собачьего счастья? А люди это делают!— Черт побери! — вставил энергично мышастый дог.— В заключение я скажу, что люди лицемерны, завистливы, лживы, негостеприимны и жестоки… И все-таки люди господствуют и будут господствовать, потому что… потому что так уже устроено. Освободиться от их владычества невозможно… Вся собачья жизнь, все собачье счастье в их руках. В теперешнем нашем положении каждый из нас, у кого есть добрый хозяин, должен благодарить судьбу. Один хозяин может избавить нас от удовольствия есть мясо товарищей и чувствовать потом, как с него живьем сдирают кожу.Слова профессора нагнали на общество уныние. Более никто не произнес ни слова. Все беспомощно тряслись и шатались при толчках клетки. Дог скулил жалобным голосом. Бутон, державшийся около него, тихонько подвывал ему.Вскоре собаки почувствовали, что колеса их экипажа едут по песку. Через пять минут клетка въехала в широкие ворота и очутилась среди огромного двора, обнесенного кругом сплошным забором, утыканным наверху гвоздями. Сотни две собак, тощих, грязных, с повешенными хвостами и грустными мордами, еле бродили по двору.
Дверь клетки отворилась. Все семеро только что приехавших псов вышли из нее и, повинуясь инстинкту, сбились в кучу.— Эй, послушайте, как вас там… эй вы, профессор… — услыхал пудель сзади себя чей-то голос.Он обернулся: перед ним стоял с самой наглой улыбкой фиолетовый пес.— Ах, оставьте меня, пожалуйста, в покое, — огрызнулся старый пудель. — Не до вас мне.— Нет, я только одно замечаньице… Вот вы в клетке-то умные слова говорили, а все-таки одну ошибочку сделали… Да-с.— Да отвяжитесь от меня, черт возьми! Какую там еще ошибочку?
— А насчет собачьего счастья-то… Хотите, я вам сейчас покажу, в чьих руках собачье счастье?И вдруг, прижавши уши, вытянув хвост, фиолетовый пес понесся таким бешеным карьером, что старый профессор эквилибристики только разинул рот. «Лови его! Держи!» — закричали сторожа, кидаясь вслед за убегающей собакой.Но фиолетовый пес был уже около забора. Одним толчком отпрянув от земли, он очутился наверху, повиснув передними лапами. Еще два судорожных движения, и фиолетовый пес перекатился через забор, оставив на его гвоздях добрую половину своего бока.Старый белый пудель долго глядел ему вслед. Он понял свою ошибку.
www.miloliza.com
Было часов шесть-семь хорошего сентябрьского утра, когда полуторагодовалый пойнтер Джек, коричневый, длинноухий веселый пес, отправился вместе с кухаркой Аннушкой на базар. Он отлично знал дорогу и потому уверенно бежал все время впереди, обнюхивая мимоходом тротуарные тумбы и останавливаясь на перекрестках, чтобы оглянуться на кухарку. Увидев в ее лице и походке подтверждение, он решительно сворачивал и пускался вперед оживленным галопом.Обернувшись таким образом около знакомой колбасной лавки, Джек не нашел Аннушки. Он бросился назад так поспешно, что даже его левое ухо завернулось от быстрого бега. Но Аннушки не было видно и с ближнего перекрестка. Тогда Джек решился ориентироваться по запаху. Он остановился и, осторожно водя во все стороны мокрым подвижным носом, старался уловить в воздухе знакомый запах Аннушкиного платья, запах грязного кухонного стола и серого мыла. Но в эту минуту мимо Джека прошла торопливой походкой какая-то женщина и, задев его по боку шуршащей юбкой, оставила за собою сильную струю отвратительных китайских духов. Джек досадливо махнул головою и чихнул, — Аннушкин след был окончательно потерян.Однако пойнтер вовсе не пришел от этого в уныние. Он хорошо был знаком с городом и потому всегда очень легко мог найти дорогу домой: стоило только добежать до колбасной, от колбасной — до зеленной лавки, затем повернуть налево мимо большого серого дома, из подвалов которого всегда так вкусно пахло пригорелым маслом, — и он уже на своей улице. Но Джек не торопился. Утро было свежее, яркое, а в чистом, нежно-прозрачном и слегка влажном воздухе все оттенки запахов приобретали необычайную тонкость и отчетливость. Пробегая мимо почты с вытянутым, как палка, хвостом и вздрагивающими ноздрями, Джек с уверенностью мог сказать, что не более минуты тому назад здесь останавливался большой, мышастый, немолодой дог, которого кормят обыкновенно овсянкой.И действительно, пробежав шагов двести, он увидел этого дога, трусившего степенной рысцой. Уши у дога были коротко обрезаны, и на шее болтался широкий истертый ремень.Дог заметил Джека и остановился, полуобернувшись назад. Джек вызывающе закрутил кверху хвост и стал медленно подходить к незнакомцу, делая вид, будто смотрит куда-то в сторону. Мышастый дог сделал то же со своим хвостом и широко оскалил белые зубы. Потом они оба зарычали, отворотив друг от друга морды и как будто бы захлебываясь.«Если он мне скажет что-нибудь оскорбительное для моей чести или для чести всех порядочных пойнтеров вообще, я вцеплюсь ему в бок, около левой задней ноги, — подумал Джек. — Дог, конечно, сильнее меня, но он неповоротлив и глуп. Ишь, стоит болван боком и не подозревает, что открыл весь левый фланг для нападения».И вдруг… Случилось что-то необъяснимое, почти сверхъестественное. Мышастый дог внезапно грохнулся на спину, и какая-то невидимая сила повлекла его с тротуара. Вслед за этим та же невидимая сила плотно охватила горло изумленного Джека… Джек уперся передними ногами и яростно замотал головой. Но незримое «что-то» так стиснуло его шею, что коричневый пойнтер лишился сознания.Он пришел в себя в тесной железной клетке, которая тряслась по камням мостовой, дребезжа всеми своими плохо свинченными частями. По острому собачьему запаху Джек тотчас же догадался, что клетка уже много лет служила помещением для собак всех возрастов и пород. На козлах впереди клетки сидели два человека наружности, не внушавшей никакого доверия.В клетке уже собралось довольно многочисленное общество. Прежде всего Джек заметил мышастого дога, с которым он чуть не поссорился на улице. Дог стоял, уткнувши морду между двумя железными палками, и жалобно повизгивал, между тем как его тело качалось взад и вперед от тряски. Посредине клетки лежал, вытянувши умную морду между ревматическими лапами, старый белый пудель, выстриженный наподобие льва, с кисточками на коленках и на конце хвоста. Пудель, по-видимому, относился к своему положению с философским стоицизмом, и, если бы он не вздыхал изредка и не помаргивал бровями, можно было бы подумать, что он спит. Рядом с ним сидела, дрожа от утреннего холода и волнения, хорошенькая, выхоленная левретка с длинными, тонкими ножками и остренькой мордочкой. Время от времени она нервно зевала, свивая при этом трубочкой свой розовый язычок и сопровождая каждый зевок длинным тонким визгом… Ближе к заднему концу клетки плотно прижалась к решетке черная гладкая такса с желтыми подпалинами на груди и бровях. Она никак не могла оправиться от изумления, которое придавало необыкновенно комичный вид ее длинному, на вывороченных низких лапках, туловищу крокодила и серьезный мордочке с ушами, чуть не волочившимися по полу.Кроме этой более или менее светской компании, в клетке находились еще две несомненные дворняжки. Одна из них, похожая на тех псов, что повсеместно зовутся Бутонами и отличаются низменным характером, была космата, рыжа и имела пушистый хвост, завернутый в виде цифры 9. Она попала в клетку раньше всех и, по-видимому, настолько освоилась со своим исключительным положением, что давно уже искала случая завязать с кем-нибудь интересный разговор. Последнего пса почти не было видно; он забился в самый темный угол и лежал там, свернувшись клубком. За все время он только один раз приподнялся, чтобы зарычать на близко подошедшего к нему Джека, но и этого было довольно для возбуждения во всем случайном обществе сильнейшей антипатии к нему. Во-первых, он был фиолетового цвета, в который его вымазала шедшая на работу артель маляров. Во-вторых, шерсть на нем стояла дыбом и при этом отдельными клоками. В-третьих, он, очевидно, был зол, голоден, отважен и силен; это сказалось в том решительном толчке его исхудалого тела, с которым он вскочил навстречу опешившему Джеку.Молчание длилось с четверть часа. Наконец Джек, которого ни в каких жизненных случаях не покидал здравый юмор, заметил фатовским тоном:— Приключение начинает становиться интересным. Любопытно, где эти джентльмены сделают первую станцию?Старому пуделю не понравился легкомысленный тон коричневого пойнтера. Он медленно повернул голову в сторону Джека и отрезал с холодной насмешкой:— Я могу удовлетворить ваше любопытство, молодой человек. Джентльмены сделают станцию в живодерне.— Как!.. Позвольте… виноват… я не расслышал, — пробормотал Джек, невольно присаживаясь, потому что у него мгновенно задрожали ноги. — Вы изволили сказать: в жи…— Да, в живодерне,- подтвердил так же холодно пудель и отвернулся.— Извините… но я вас не совсем точно понял… Живодерня… Что же это за учреждение — живодерня? Не будете ли вы так добры объясниться?Пудель молчал. Но так как левретка и такса присоединились к просьбе Джека, то старик, не желая оказаться невежливым перед дамами, должен был привести некоторые подробности.— Это, видите ли, mesdames, такой большой двор, обнесенный высоким, остроконечным забором, куда запирают пойманных на улицах собак. Я имел несчастье три раза попадать в это место.— Эка невидаль! — послышался хриплый голос из темного угла. — Я в седьмой раз туда еду.Несомненно, голос, шедший из угла, принадлежал фиолетовому псу. Общество было шокировано вмешательством в разговор этой растерзанной личности и потому сделало вид, что не слышит ее реплики. Только один Бутон, движимый лакейским усердием выскочки, закричал:— Пожалуйста, не вмешивайтесь, если вас не спрашивают!И тотчас же искательно заглянул в глаза важному мышастому догу.— Я там бывал три раза, — продолжал пудель, — но всегда приходил мой хозяин и брал меня оттуда (я занимаюсь в цирке, и, вы понимаете, мною дорожат)… Так вот-с, в этом неприятном месте собираются зараз сотни две или три собак…— Скажите, а бывает там порядочное общество? — жеманно спросила левретка.— Случается. Кормили нас необыкновенно плохо и мало. Время от времени неизвестно куда исчезал один из заключенных, и тогда мы обедали супом из…Для усиления эффекта пудель сделал небольшую паузу, обвел глазами аудиторию и добавил с деланным хладнокровием:— …из собачьего мяса.При последних словах компания пришла в ужас и негодование.— Черт возьми! Какая низкая подлость! — воскликнул Джек.— Я сейчас упаду в обморок… мне дурно, — прошептала левретка.— Это ужасно… ужасно! — простонала такса.— Я всегда говорил, что люди подлецы! — проворчал мышастый дог.— Какая страшная смерть! — вздохнул Бутон.И только один голос фиолетового пса звучал из своего темного угла мрачной и циничной насмешкой:— Однако этот суп ничего… недурен… хотя, конечно, некоторые дамы, привыкшие к цыплячьим котлетам, найдут, что собачье мясо могло бы быть немного помягче.Пренебрегши этим дерзким замечанием, пудель продолжал:— Впоследствии, из разговора своего хозяина, я узнал, что шкура наших погибших товарищей пошла на выделку дамских перчаток. Но, — приготовьте ваши нервы, mesdames, — но этого мало. Для того, чтобы кожа была нежнее и мягче, ее сдирают с живой собаки.Отчаянные крики прервали слова пуделя:— Какое бесчеловечие!..— Какая низость!— Но это же невероятно!— О боже мой, боже мой!— Палачи!..— Нет, хуже палачей…После этой вспышки наступило напряженное и печальное молчание. В уме каждого слушателя рисовалась страшная перспектива сдирания заживо кожи.— Господа, да неужели нет средства раз навсегда избавить всех честных собак от постыдного рабства у людей? — крикнул запальчиво Джек.— Будьте добры, укажите это средство,- сказал с иронией старый пудель.Собаки задумались.— Перекусать всех людей, и баста! — брякнул дог озлобленным басом.— Вот именно-с, самая радикальная мысль,- поддержал подобострастно Бутон. — По крайности будут бояться.— Так-с… перекусать… прекрасно-с, — возразил старый пудель. — А какого вы мнения, милостивый государь, относительно арапников? Вы изволите быть с ними знакомы?— Гм… — откашлялся дог.— Гм… — повторил Бутон.— Нет-с, я вам доложу, государь мой, нам с людьми бороться не приходится. Я немало помыкался по белу свету и могу сказать, что хорошо знаю жизнь… Возьмем, например, хоть такие простые вещи, как конура, арапник, цепь и намордник, — вещи, я думаю, всем вам, господа, небезызвестные?.. Предположим что мы, собаки, со временем и додумаемся, как от них избавиться… Но разве человек не изобретет тотчас же более усовершенствованных орудий? Непременно изобретет. Вы поглядели бы, какие конуры, цепи и намордники строят люди друг для друга! Надо подчиняться, господа, вот и все-с. Таков закон природы-с.— Ну развел философию,- сказала такса на ухо Джеку.- Терпеть не могу стариков с их поучениями.— Совершенно справедливо, mademoiselle, — галантно махнул хвостом Джек.Мышастый дог с меланхолическим видом поймал ртом залетевшую муху и протянул плачевным голосом:— Эх, жизнь собачья!..— Но где же здесь справедливость, — заволновалась вдруг молчавшая до сих пор левретка.- Вот хоть вы, господин пудель… извините, не имею чести знать имени…— Арто, профессор эквилибристики, к вашим услугам, — поклонился пудель.— Ну вот, скажите же мне, господин профессор, вы, по-видимому, такой опытный пес, не говоря уже о вашей учености; скажите, где же во всем этом высшая справедливость? Неужели люди настолько достойнее и лучше нас, что безнаказанно пользуются такими жестокими привилегиями…— Не лучше и не достойнее, милая барышня, а сильней и умней, — возразил с горечью Арто.- О! мне прекрасно известна нравственность этих двуногих животных… Во-первых, они жадны, как ни одна собака в мире. У них настолько много хлеба, мяса и воды, что все эти чудовища могли бы быть вдоволь сытыми целую жизнь. А между тем какая-нибудь десятая часть из них захватила в свои руки все жизненные припасы и, не будучи сама их в состоянии сожрать, заставляет остальных девять десятых голодать. Ну, скажите на милость, разве сытая собака не уделит обглоданной кости своей соседке?— Уделит, непременно уделит,- согласились слушатели.— Гм! — крякнул дог с сомнением.— Кроме того, люди злы. Кто может сказать, чтобы один пес умертвил другого из-за любви, зависти или злости? Мы кусаемся иногда — это справедливо. Но мы не лишаем друг друга жизни.— Действительно так, — подтвердили слушатели.— Скажите еще, — продолжал белый пудель, — разве одна собака решится запретить другой собаке дышать свежим воздухом и свободно высказывать свои мысли об устроении собачьего счастья? А люди это делают!— Черт побери! — вставил энергично мышастый дог.— В заключение я скажу, что люди лицемерны, завистливы, лживы, негостеприимны и жестоки… И все-таки люди господствуют и будут господствовать, потому что… потому что так уже устроено. Освободиться от их владычества невозможно… Вся собачья жизнь, все собачье счастье в их руках. В теперешнем нашем положении каждый из нас, у кого есть добрый хозяин, должен благодарить судьбу. Один хозяин может избавить нас от удовольствия есть мясо товарищей и чувствовать потом, как с него живьем сдирают кожу.Слова профессора нагнали на общество уныние. Более никто не произнес ни слова. Все беспомощно тряслись и шатались при толчках клетки. Дог скулил жалобным голосом. Бутон, державшийся около него, тихонько подвывал ему.Вскоре собаки почувствовали, что колеса их экипажа едут по песку. Через пять минут клетка въехала в широкие ворота и очутилась среди огромного двора, обнесенного кругом сплошным забором, утыканным наверху гвоздями. Сотни две собак, тощих, грязных, с повешенными хвостами и грустными мордами, еле бродили по двору.Дверь клетки отворилась. Все семеро только что приехавших псов вышли из нее и, повинуясь инстинкту, сбились в кучу.— Эй, послушайте, как вас там… эй вы, профессор… — услыхал пудель сзади себя чей-то голос.Он обернулся: перед ним стоял с самой наглой улыбкой фиолетовый пес.— Ах, оставьте меня, пожалуйста, в покое, — огрызнулся старый пудель. — Не до вас мне.— Нет, я только одно замечаньице… Вот вы в клетке-то умные слова говорили, а все-таки одну ошибочку сделали… Да-с.— Да отвяжитесь от меня, черт возьми! Какую там еще ошибочку?— А насчет собачьего счастья-то… Хотите, я вам сейчас покажу, в чьих руках собачье счастье?И вдруг, прижавши уши, вытянув хвост, фиолетовый пес понесся таким бешеным карьером, что старый профессор эквилибристики только разинул рот. «Лови его! Держи!» — закричали сторожа, кидаясь вслед за убегающей собакой.Но фиолетовый пес был уже около забора. Одним толчком отпрянув от земли, он очутился наверху, повиснув передними лапами. Еще два судорожных движения, и фиолетовый пес перекатился через забор, оставив на его гвоздях добрую половину своего бока.Старый белый пудель долго глядел ему вслед. Он понял свою ошибку.
Александр Куприн.Рассказы для детей,сказки и легенды.Содержание.
skazkibasni.com
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Назад к карточке книги© Анна Прутенская, иллюстрации, 2015
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2015
Но улицам Слона водили, Как видно напоказ —Известно, что Слоны в диковинку у нас, —Так за Слоном толпы зевак ходили.Отколе ни возьмись, навстречу Моська им.Увидевши Слона, ну на него метаться И лаять, и визжать, и рваться, Ну, так и лезет в драку с ним. «Соседка, перестань срамиться,Ей шавка говорит, – тебе ль с Слоном возиться?Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идёт ВперёдИ лаю твоего совсем не примечает». «Эх, эх! – ей Моська отвечает,«Вот то-то мне и духу придаёт, Что я, совсем без драки,Могу попасть в большие забияки. Пускай же говорят собаки: «Ай, Моська! знать она сильна, Что лает на Слона!»
Володя стоял у окна и смотрел на улицу, где грелась на солнышке большая собака, Полкан.
К Полкану подбежал маленький Мопс и стал на него кидаться и лаять; хватал его зубами за огромные лапы, за морду и, казалось, очень надоедал большой и угрюмой собаке.
– Погоди-ка, вот она тебе задаст! – сказал Володя. – Проучит она тебя.
Но Мопс не переставал играть, а Полкан смотрел на него очень благосклонно.
– Видишь ли, – сказал Володе отец, – Полкан добрее тебя. Когда с тобою начнут играть твои маленькие братья и сёстры, то непременно дело кончится тем, что ты их приколотишь. Полкан же знает, что большому и сильному стыдно обижать маленьких и слабых.
Моя хозяйка Зина больше похожа на фокса, чем на девочку: визжит, прыгает, ловит руками мяч (ртом она не умеет) и грызёт сахар, совсем как собачонка. Всё думаю – нет ли у неё хвостика? Ходит она всегда в своих девочкиных попонках; а в ванную комнату меня не пускает – уж я бы подсмотрел.
Вчера она расхвасталась: «Видишь, Микки, сколько у меня тетрадок. Арифметика – диктовка – сочинения… А вот ты, цуцик несчастный, ни говорить, ни читать, ни писать не умеешь».
Гав! Я умею думать – и это самое главное. Что лучше: думающий фокс или говорящий попугай? Ага!
Читать я немножко умею – детские книжки с самыми крупными буквами.
Писать… Смейтесь, смейтесь (терпеть не могу, когда люди смеются)! – писать я тоже научился. Правда, пальцы на лапах у меня не загибаются, я ведь не человек и не обезьяна. Но я беру карандаш в рот, наступаю лапой на тетрадку, чтобы она не ёрзала, – и пишу.
Сначала буквы были похожи на раздавленных дождевых червяков. Но фоксы гораздо прилежнее девочек. Теперь я пишу не хуже Зины. Вот только не умею точить карандашей. Когда мой иступится, я бегу тихонько в кабинет и тащу со стола отточенные людьми огрызочки.
Ставлю три звёздочки. Я видал в детских книжках: когда человек делает прыжок к новой мысли, он ставит три звёздочки…
Что важнее всего в жизни? Еда. Нечего притворяться! У нас полон дом людей. Они разговаривают, читают, плачут, смеются – а потом садятся есть. Едят утром, едят в полдень, едят вечером. А Зина ест даже ночью – прячет под подушку бисквиты и шоколадки и потихоньку чавкает.
Как много они едят! Как долго они едят! Как часто они едят. И говорят ещё, что я обжора…
Сунут косточку от телячьей котлетки (котлетку сами съедят!), нальют полблюдца молока – и всё.
Разве я пристаю, разве я прошу ещё, как Зина и другие дети? Разве я ем сладкое: клейстер, который называется киселём, или жидкую гадость из чернослива и изюма, или холодный ужас, который они называют мороженым? Я деликатнее всех собак, потому что я породистый фокс. Погрызу косточку, съем, осторожно взяв из рук Зины, бисквит, и всё.
Но они… Зачем эти супы? Разве не вкуснее чистая вода?
Зачем эти горошки, морковки, сельдерейки и прочие гадости, которыми они портят жаркое?
Зачем вообще варить и жарить?
Я недавно попробовал кусочек сырого мяса (упал на кухне на пол – я имел полное право его съесть!)… Уверяю вас, оно было гораздо вкусней всех этих шипящих на сковородке котлет…
И как было бы хорошо, если бы не варили и не жарили! Не было бы кухарок: они совсем не умеют обращаться с порядочными собаками. Ели бы все на полу, без посуды, – мне было бы веселей. А то всегда сидишь под столом, среди чужих ног. Толкаются, наступают на лапы. Подумаешь, как весело!..
Или ещё лучше – ели бы на траве перед домом. Каждому по сырой котлетке. А после обеда все бы барахтались и визжали, как Зина со мной… Гав-гав!
Меня называют обжорой (выпил глоток молока из кошкиного блюдца, подумаешь)…
А сами… После супа, после жаркого, после компота, после сыра – они ещё пьют разноцветные штуки: красную – вино, жёлтую – пиво, чёрную – кофе… Зачем? Я зеваю под столом до слёз, привык около людей околачиваться, а они всё сидят, сидят, сидят… Гав! И всё говорят, говорят, говорят, точно у каждого граммофон в животе завели.
Три звёздочки.
Новая мысль. Наша корова – дура. Почему она даёт столько молока? У неё один сын – телёнок, а она кормит весь дом. И чтоб давать столько молока, она весь день ест, ест свою траву, даже смотреть жалко. Я бы не выдержал. Почему лошадь не даёт столько молока? Почему кошка кормит своих котят и больше ни о ком не заботится?
Разве говорящему попугаю придёт в голову такая мысль?
И ещё. Почему куры несут столько яиц? Это ужасно. Никогда они не веселятся, ходят, как сонные мухи, летать совсем разучились, не поют, как другие птицы… Это всё из-за этих несчастных яиц.
Я яиц не терплю. Зина – тоже. Если бы я мог объясниться с курами, я бы им отсоветовал нести столько яиц.
Хорошо всё-таки быть фоксом: не ем супа, не играю на этой проклятой музыке, по которой Зина бегает пальцами, не даю молока и «тому подобное», как говорит Зинин папа.
Трах! Карандаш надломился. Надо писать осторожнее – кабинет на замке, а там все карандаши.
В следующий раз сочиню собачьи стихи – очень это меня интересует.
Микки, первая собака, умеющая писать
Взрослые всегда читают про себя. Скучные люди – эти взрослые, вроде старых собак. А Зина – читает вслух, нараспев и всё время вертится, хлопает себя по коленке и показывает мне язык. Конечно, так веселей. Я лежу на коврике, слушаю и ловлю блох. Очень это во время чтения приятно.
И вот я заметил, что есть такие штучки, которые Зина совсем по-особому читает – точно котлетки рубит. Сделает передышку, языком прищёлкнет и опять затарахтит. А на конце каждой строчки – ухо у меня тонкое – похожие друг на друга кусочки звучат: «дети – отца, сети – мертвеца»… Вот это и есть стихи.
Вчера весь день пролежал под диваном, даже похудел. Всё хотел одну такую штучку сочинить. Придумал – и ужасно горжусь.
По веранде ветер дикийГонит листья всё быстрей.Я весёлый фоксик Микки,Самый умный из зверей!
Замечательно! Сочинил и так волновался, что даже не мог обедать. Подумайте! Это первые в мире собачьи стихи, а ведь я не учился ни в гимназии, ни в «цехе поэтов»… Разве наша кухарка сочинит такие стихи? А ведь ей сорок три года, а мне только два. Гав! Эта кубышка Зина и не подозревает, кто у неё живёт в доме… Запеленала меня в салфетку, уткнула в колени и делает мне замшевой притиралкой маникюр. Молчу и вздыхаю. Разве девочка что-нибудь путное придумает?
И вот, лёжа пробовал прочесть про себя свои стихи наоборот. Тяв! Может быть, так ещё звончей будет?..
Дикий ветер веранде поБыстрей все листья гонит…Микки фоксик весёлый я,Зверей из умный самый…Ай-яй-яй! Что же это такое?
Котята! Скажите пожалуйста!.. Их мать, хитрая тварь, исчезает в парке на весь день: шмыг – и нету, как комар в ёлке. А я должен играть с её детьми… Один лижет меня в нос. Я тоже его лизнул, хотя зубы у меня почему-то вдруг щёлкнули… Другой сосёт моё ухо. Мамка я ему, что ли? Третий лезет ко мне на спину и так царапается, словно меня тёркой скребут. Р-р-р-р! Тише, Микки, тише… Зина хохочет и захлёбывается: ты, говорит, их двоюродный папа.
Я не сержусь: надо же им кого-нибудь лизать, сосать и царапать… Но зачем же эта девчонка смеётся?
Ах, как странно, как странно! Сегодня бессовестная кошка вернулась наконец к своим детям. И знаете, когда они бросили меня и полезли все под свою маму – я посмотрел из-под скатерти, задрожал всей шкурой от зависти и нервно всхлипнул. Непременно напишу об этом стишок.
Ушёл в аллею. Не хочу больше играть с котятами! Они не оценили моего сердца. Не хочу больше играть с Зиной! Она вымазала мне нос губной помадой…
Сделаюсь диким фоксом, буду жить на каштане и ловить голубей. У-у-у!
Видел на граммофонной пластинке нацарапанную картинку: фокс сидит перед трубой, склонил голову набок, свесил ухо и слушает. Че-пу-ха! Ни один порядочный фокс не будет слушать эту хрипящую, сумасшедшую машину. Если бы я был Зинин папа, уж я бы лучше держал в гостиной корову. Она ведь тоже мычит и ревёт, да и доить её удобней дома, чем бегать к ней в сарай. Странные люди…
С Зиной помирился: она катала по паркету игрушечный кегельный шар, а я его со всех ног ловил. Ах, как я люблю всё круглое, всё, что катится, всё, что можно ловить!..
Но девочка… всегда останется девочкой. Села на пол и зевает: «Как тебе, Микки, не надоест сто раз делать одно и то же?»
Да? У неё есть кукла, и книжки, и подруги, папа её курит, играет в какие-то дурацкие карты и читает газеты, мама её всё время одевается и раздевается… А у меня только мой шар – и меня ещё попрекают!
Ненавижу блох. Не-на-ви-жу. Могли бы, кажется, кусать кухарку (Зину мне жалко), так нет – целый день грызут меня, точно я сахарный… Даже с котят все на меня перескочили. Ладно! Пойду в переднюю, лягу на шершавый коврик спиной книзу и так их разотру, что они в обморок попадают. Гав-гав-гав!
Затопили камин. Смотрю на огонь. А что такое огонь – никому не известно.
Ф Микки, Собака-поэт,
Умнее которой в мире нет…
Вопросом называется такая строчка, в конце которой стоит рыболовный крючок – вопросительный знак.
Меня мучают пять вопросов. Почему Зинин папа сказал, что у него «глаза на лоб полезли»? Никуда они не полезли, я сам видел. Зачем же он говорит глупости? Я прокрался к шкафу, сел перед зеркалом и изо всех сил закатил кверху глаза. Чушь! Лоб вверху и глаза на своём месте.
Живут ли на Луне фоксы, что они едят и воют ли на Землю, как я иногда на Луну? И куда они деваются, когда лунная тарелка вдруг исчезает на много дней неизвестно куда?.. Микки, Микки, ты когда-нибудь сойдёшь с ума!
Зачем рыбы лезут в пустую сетку, которая называется вершей? Раз не умеешь жить над водой, так и сиди себе тихо в пруду. Очень мне их жалко! Утром плавали и пускали пузыри, а вечером перевариваются в тёмном и тесном человеческом желудке. Да ещё гнусная кошка все кишочки по саду растаскала…
Почему Зинина бонна всё была брюнеткой, а сегодня у неё волосы как соломенный сноп? Зина хихикнула, а я испугался и подумал: хорошо, Микки, что ты собака… Женили бы тебя на такой попугайке: во вторник она чёрная, в среду – оранжевая, а в четверг – голубая с зелёными полосками… Фу! Даже температура поднялась.
Почему, когда я себя веду дурно, на меня надевают намордник, а садовник два раза в неделю напивается, буянит, как бешеный бык, – и хоть бы что?! Зинин дядя говорит, что садовник был контужен и поэтому надо к нему относиться снисходительно. Непременно узнаю, что такое «контужен», и тоже контужусь. Пусть ко мне относятся снисходительно. Пойду догрызу косточку (я спрятал её… где?., а вот не скажу!). Потом опять попишу.
Ах, что я видел во сне! Будто я директор собачьей гимназии. Собаки сидят по классам и учат «историю знаменитых собак», «правила хорошего собачьего поведения», «как надо есть мозговую кость» и прочие подходящие для них штуки.
Я вошёл в младший класс и сказал: «Здравствуйте, цуцики!» – «Тяв, тяв, тяв, господин директор!» – «Довольны вы ими, мистер Мопс?» Мистер Мопс, учитель мелодекламации, сделал реверанс и буркнул: «Пожаловаться не могу. Стараются». – «Ну, ладно. Приказываю моим именем распустить их на полчаса».
Боже мой, что тут поднялось! Малыши бросились на меня всей ватагой. Повалили на пол… Один вылил на меня чернильницу, другой уколол меня пером в кончик хвоста – ай! Третий стал тянуть моё ухо вбок, точно я резиновый… Я завизжал, как паровоз, – и проснулся. Луна. На полу сидит таракан и подъедает брошенный Зиной бисквит. За окном хлопает ставня. Уй-юй-юй!..
Зинина комната на запоре. Я прокрался в закоулок за кухней и свернулся на коврике у кухаркиной кровати. Конечно, я её не люблю, конечно, она храпит так, что банки дребезжат на полке, конечно, она высунула из-под одеяла свою толстую ногу и шевелит во сне пальцами… Но что же делать?
Окно побелело, а я всё лежал и думал: что означает мой сон? У кухарки есть затрёпанная книга – «сонник». Она часто перелистывает её пухлыми пальцами и всё вычитывает по складам про какого-то жениха. Подумаешь, кто на такой сковородке женится?..
Но что мне «сонник»? Собачьих снов в нём всё равно нету… А может быть, сон был мне в руку? То есть в лапу.
Мысли.
Вода замерзает зимой, а я каждое утро. Самое гнусное человеческое изобретение – ошейники, обтянутые собачьей кожей. Зачем наш сосед пашет землю и сеет хлеб, когда рядом с его усадьбой есть булочная? Когда щенок устроит совсем-совсем маленькую лужицу на полу – его тычут в неё носом; когда же то же самое сделает Зинин младший братишка, пелёнку вешают на верёвочку, а его целуют в пятку… Тыкать – так всех! Дрался с ежом, но он нечестный: спрятал голову и со всех сторон у него колючий зад. Р-р-р! Это что ж за драка?.. Ел колбасу и проглотил нечаянно колбасную верёвочку. Неужели у меня будет аппендицит?!
Зина пахнет миндальным молоком, мама её – тёплой булкой, папа – старым портфелем, а кухарка… многоточие…
Больше мыслей нету. Взы! Почему никто не догадается дать мне кусочек сахару?
Фокс Микки, которому по-настоящему следовало бы быть профессором
Осень. Хлюпает дождик. Как ему не надоест целый день хлюпать? Жёлтые листья всё падают, и скоро деревья будут совсем лысые. А потом пойдут туманы – большая собака заберётся в будку и будет храпеть с утра до вечера. Я иногда хожу к ней в гости. Но она глупая и необразованная: когда я с ней играю и осторожно цапаю её за хвост, она бьёт меня лапой по голове и хватает зубами поперёк живота. Деревенщина!
Туманы – туманы – туманы. Грязь – грязь – грязь. И вдруг потянет теплом. Налетят со всех сторон сумасшедшие птицы. Небо станет как вымытая Зинина голубая юбка, и на чёрных палках покажутся зелёные комочки. Потом они лопнут, развернутся, зацветут… Ох, хорошо! Это называется – весна.
Деревья, вот даже старые, молодеют каждую весну. А люди и взрослые собаки – никогда. Отчего? Вот Зинин дядя совсем лысый, вся шерсть с головы облезла, точь-в-точь – бильярдный шар. А вдруг бы у него весной на черепе зелёная травка выросла? И цветочки?
Или чтоб у каждой собаки в апреле на кончике хвоста бутон распускался?..
Всё бы я на свете переделал. Но что же может маленький фокс?
А в доме – кавардак. Снимают ковры, пересыпают каким-то на-фта-ли-ном. Ух, как от него чихаешь! Я уж в комнаты и не хожу. Лежу на веранде и лапой тру нос. Ведь я же всегда хожу босиком, к лапам и пристаёт. Прямо несчастье!
Зина собирает свои книжки и мяучит. Братец её лежит в своей колясочке перед клумбой и визжит, как щенок. И только я, фокс Микки, кашляю, как человек, скромно и вежливо: у меня бронхит. Пусть, пусть собирается. Ни за что я в Париж не поеду. Спрячусь у коровы в соломе – не разыщут. Ну что там в Париже, подумайте? Был один раз, возили к собачьему доктору. Улиц – миллион, а миллион – это больше, чем десять. Куда ни посмотришь – ноги, ноги и ноги. Автомобили, как пьяные носороги, летят, хрипят – и все на меня!.. Я уж Зининой юбки из зубов не выпускал. Цепочка тянет, намордник жмёт. Как они могут жить в таком карусельном городе!..
Ни за что! Чтоб я сидел у окна и смотрел на вывеску с дамской ногой? Чтоб меня консьержка называла «поросёночком»? Чтоб меня гоняли с кресел и с дивана?! Чтоб меня попрекали, что я развожу в доме блох?! Я ж их не фабрикую – они сами разводятся…
О какие там гнусные собаки! Бульдоги с растопыренными лапами, вывороченной мордой и закушенными языками; полосатые доги, похожие на мясников; мопсы вроде жаб, зашитых в собачью шкуру; болоночки – волосатые насекомые с висячими ушами и мокрыми глазами… Фу! Гав-гав! фу! Отчего это собаки такие разные, а кошки все на один фасон? И знаете – это, впрочем, Зина сказала, – они все похожи друг на друга: хозяева на своих собак и собаки на своих хозяев. А Микки и Зина? Что ж, и мы похожи, только бантики у нас разные: у неё зелёный, а у меня жёлтый.
Ах, как из дверей дует! Пальто на диване, а укрыться не умею. Нет, что ни говори – руки иногда вещь полезная.
Грузовик забрал вещи. В столовой – бумаги и сор. Зачем это люди переезжают с места на место? Дела, уроки, квартира… «Собачья жизнь!» – говорит Зинин папа. Нет уж, собачья лучше, это позвольте мне знать.
Меня оставляют. Подружусь с дворовой собакой, ничего не поделаешь. Зина говорит, чтоб я не плакал, обещает раз в неделю приезжать, если я буду себя хорошо вести. Буду! Очень я её люблю: я её сегодня лизнул в глаз, а она меня в нос. Чудесная девочка!
Садовнику приказали меня кормить. Пусть попробует не кормить – я у него все бутылки перебью! Да и мясник меня любит: каждый раз, когда приезжает, что-нибудь даст. Котята выросли, быстро это у них делается… Совсем меня забыли и носятся по парку как оглашённые (что это такое «оглашённые»?). Придётся и с ними подружиться…
Но самое обидное – кончается мой последний карандашный огрызок. А с письменного стола всё убрали. Ах, зачем я не догадался взять про запас! Прощай, мой дневник… Я уж Зину так умолял, так умолял – за платье дёргал, перед письменным столом служил, но она не понимает и всё мне шоколадки в рот суёт. Вот горе! Без рук тяжело, а без языка – из лап вон плохо!..
Моя золотая-серебряная-бриллиантовая тетрадка. Суну тебя под шкаф, лежи там до будущей весны… Ай-яй! Гав! Зина заметила, что я пишу… Идёт ко мне! Отнима…
В доме никого нет. Во все щели дует собачий ветер (почему собачий?). Вообще, ветер дурак: дует в голом парке, а там и сорвать нечего. На дворе ещё кое-как с ним справляюсь: стану спиной к ветру, голову вниз, ноги расставлю – и «наплевать», как говорит садовник. А в комнате никуда от этого бандита не спрячешься. Врывается из-под двери, сквозь оконные щёлочки, сквозь каминную дыру, и так пищит, и так скулит, и так подвывает, точно его мама была собакой. Ни морды, ни глотки, ни живота, ни зада у него нет. Чем он дует – понять не могу…
Забираюсь под диванную подушку, закрываю глаза и стараюсь не слушать.
Отдал бы полную чашку с овсянкой (ужасная гадость!), если бы мне кто-нибудь объяснил, зачем осень, зачем зима? В аллее такая непроходимая грязь, какую я видал только под носорогом в зоологическом саду. Мокро. Голые ветки хлопают друг о друга и чихают. Ворона, облезшее чучело, дразнится: кра! – почему тебя не взяли в город?
Потому что сам не захотел! А теперь жалко, но держусь молодцом. Вчера только поплакал у камина, очень уж гадко в темноте и сырости. Свечку нашёл, а зажечь не умею. У-у-у!
Скребутся мыши. Хотя фоксам это не полагается, но я очень люблю мышей. Чем они виноваты, что они такие маленькие и всегда хотят есть?
Вчера один мышонок вылез и стал катать по полу прошлогодний орех. Я ведь тоже люблю катать всё круглое. Очень хотел поиграть с ним, но удержался: лежи, дурак, смирно! Ты ведь большой, как слон, – напугаешь малыша, и он больше не придёт. Разве я не умница?
Сегодня другой до того осмелел, что взобрался на диван и понюхал мою лапу. Я прикусил язык и вздрогнул. Тяф! Как я его люблю!
Вот только как их отличать одного от другого?..
Если кошка посмеет их тронуть, я её загоню на самую высокую ёлку и целый день сторожить буду… Гав! Дрянь! Ненавижу!..
Почему ёлки всю зиму зелёные? Думаю, потому, что у них иголочки. Ветру листья оборвать не штука, а иголочки – попробуй! Они тоненькие – ветер сквозь них и проходит, как сквозь решето…
К садовнику не хожу. Он сердится: почему у меня лапы всегда в грязи? В сабо мне ходить, что ли?
Ах, ах… Одна только радость – разыскал в шкафу позабытую сигарную коробку с карандашами, стянул в буфетной приходо-расходную книжку и вот опять веду свой дневник.
Если бы я был человеком, непременно издавал бы журнал для собак!
До чего я исхудал, если бы вы знали. Зинина тётя была бы очень довольна, если бы была теперь похожа на меня. Она ведь всё похудеть хочет. А сама целый день всё лопает и затягивается.
Проклятый садовник и консьерж сговорились – съедают всю провизию сами, а мне готовят только эту ужасную овсянку. Дворовому псу дают большие кости и суп с чёрствым хлебом. Он со мной делится, но где ж мне разгрызть такую кость, когда она твёрже утюга? А суп… Таким супом в бистро тарелки моют!
Даже молока жалеют, жадины! Молоко ведь даёт корова, а не они. Уж я бы её сам подоил: мы с ней дружны, и она мне всегда в глаза дышит, когда я прибегаю в сарай. Но как я её буду доить моими несчастными лапами?..
Придумал штуку. Стыдно очень, но что ж делать – есть надо. Когда дождь утихнет, бегаю иногда в соседнее местечко к знакомому бистровщику. У него по вечерам под граммофон танцы. Пляшут фокстрот. Должно быть, собачий танец.
Я на задние лапки встану, живот подтяну, верчусь и головой киваю.
Все пары и танцевать бросят… В кружок соберутся и хохочут так, что граммофона не слышно.
И уж такую порцию мяса мне закажут, что я еле домой добираюсь. Да ещё телячью косточку в зубах принесу на завтрак…
Вот до чего ради голода унижаться приходится!
Жаль только, что нет другой маленькой собачки. Мы бы с ней танцевали вдвоём и всегда были сыты.
Надо записать все свои огорчения, а то потом забуду.
Петух ни с того ни с сего клюнул меня в нос. Я только подошёл поздороваться… Зачем же драться, нахал горластый?! Плакал, плакал, сунул нос в корытце с дождевой водой и до вечера не мог успокоиться…
Зина меня забыла!
В мою чашку с овсянкой забрался чёрный таракан, задохся и утонул. Какая мерзость! Птицы, кроме петухов, туда-сюда; кошки – гадость, но всё-таки звери. Но кому нужны чёрные тараканы?!
На шоссе чуть не попал под автомобиль. Почему он не гудел на повороте?! Почему обрызгал меня грязью?! Кто меня отмоет? Ненавижу автомобили! И не по-ни-ма-ю…
Зина меня забыла!
Спугнул в огороде дикого кролика и налетел на колючую проволоку. Уй-ю-юй, как больно! Зина говорила, что, если порежешься ржавым железом, надо сейчас же смазаться йодом. Где я возьму йод? И йод ведь щиплет – я знаю…
Мыши проели в моём дневнике дырку. Никогда больше не буду любить мышей!
Зина меня забыла…
Сегодня нашёл в бильярдной кусочек старого шоколада и съел. Это, правда, не огорчение, а радость. Но радостей так мало, что не могу же я для них отдельную страницу отводить.
Одинокий, несчастный, холодный и голодный фокс Микки
Назад к карточке книги "О весёлых собачках (сборник)"itexts.net
когда сижу за работойу компьютера,а собака лежит на коленях —иногда не глядя поднимаю ее под передние лапы, прижимаю к себе,говорю ей: Дура ты, дура.а сейчас, не отрывая глаз от экрана, — машинально снова поднял ее,прижал,говорю ей: Дура ты, дура, —потом посмотрел:а на уровне лица ее хвост и попа (видимо, лежала наоборот),и ведь даже не пикнет.Висит вниз головой.
вот так и нас бог подниметнепонятно за что
Я называю свою течную суку — то мальчиком, то котенком,наверное, ей неприятно, но это уже неважно:ей будет одиннадцать лет, а мне будет — 48,когда я останусь жить, а собака умрет (однажды).
Но пока ты еще жива и у тебя — первая в жизни течка,я хожу за тобой с белой наволочкой — и везде, где успел, подстилаю.А между прочим, собачья кровь —сначала мелкая, будто сечка,а потом — виноград раздавленный, темно-красная и густая.
… К слову сказать, этот ужас мужчины передженской регулой, слабостью — и всеми кровными их деламиочень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную,словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного …А она свесив голову, смотрит мне на ботинки,лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная.— Ну что, — говорю, — котенок? долго манипулироватьсобираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне стихотворение —этой своей идиотской железной жертвенной кровью? —Собака вздыхает тяжко и я уже — капитулировал.
Потому что я сам считаюее — своей последней любовью.
Ну а последняя любовь — она ведь всегда такая.Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду)и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняянебесного сенбернара, огромного, будто облако.
А я подумал, что вот — рассыпется в пыль собачка,но никогда не сможет мне рассказать, какаябыла у них там, в небесах, — веселая быстрая скачкаи чего она так завыла, в небесах его догоняя.
Но всё, что человек бормочет, видит во снах, поёт —всё он потом пересказывает — в словах, принятых к употреблению.Так средневековой монахине являлся слепящий Тотв средневековой рубашке, а не голенький, как растение.
Поэтому утром — сегодня — выпал твой первый снег,и я сказал тебе: Мальчик, пойдем погуляем.Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.И ты побежала за мной. Черная, как запятая.
— Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она — Жозефина(родители ее — Лайма Даксхунд и Тауро Браун из Зеленого Города),поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?
… Если честно, все смерти, чужие болезни, проводыменя уже сильно достали — я чувствую себя исчервлённым.Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровнойв зеленом заснеженном городе, медленном как снеготаянье.
А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет,и на большую просушку возьмет — как маленькую игрушку:глупое тельце её, прохладные длинные уши,трусливое сердце и голый горячий живот —
тогда — я лягу спать (впервые не с тобой)и вдруг приснится мне: пустынная дорога,собачий лай и одинокий вой —и хитрая большая морда бога,как сенбернар, склонится надо мной.
litcult.ru
Киселев В. С.
Куприн очень любил животных. Об этом знали его друзья и знакомые и дарили ему собак, кошек, обезьян.
Писатель Л. Н. Андреев привез Куприну двух щенков — сенбернаров. Сенбернары выросли, размножились, и одно время в усадьбе Куприна в Гатчине, где он жил и работал, бегало восемь собак.
«Цирковой артист Жакомино, — рассказывает К. А. Куприна, — подарил писателю собаку редкой породы — меделяна. Это был необычайной красоты и силы пес красно-песочной масти, весом свыше шести пудов».
«Сапсан Тридцать Шестой» — так иногда называл Куприн меделяна, намекая на его древнее, царственное среди собак происхождение. Александр Иванович снялся вместе с меделяном и дарил друзьям фотоснимки.
«И. А. Бунину от А. Куприна и Сапсана II» — написал Куприн на снимке, подаренном Бунину.
Сапсан погиб молодым. Куприн описал его в рассказе «Сапсан».
Кто-то подарил Александру Ивановичу обезьянку Марью Ивановну. Это было умное, сообразительное, но злое и проказливое животное. В Зеленом домике Куприна в Гатчине Марья Ивановна натворила невероятное количество бед: перебила всю чайную посуду, ободрала во всех комнатах обои, выдернула из всех вазонов и кадок растения...
Держать обезьяну в доме было невозможно. Ее взял к себе Жакомино — для дрессировки. Ему помогал Куприн. Обезьяна оказалась способной акробаткой.
Рассказ Куприна об этой обезьянке так и называется — «Марья Ивановна».
Свои рассказы о животных Александр Иванович не выдумывал. Все они взяты из жизни, и лишь один во многом «выдуман»: это рассказ «Слон» о девочке Наде, заболевшей равнодушием к жизни. Она ничего не ела, не пила, ничем на свете не интересовалась. Но вот к ней привели огромного, как гора, доброго, ласкового слона; он дует девочке в лицо теплым и сильным дыханием, вместе с ней завтракает, обедает — и девочка выздоравливает. Но и на этот рассказ Куприна натолкнула жизнь: болезнь его маленькой дочери Лиды. Она стала скучной, вялой, ничего не хотела, ничего не просила, ее нельзя было уговорить съесть котлету или выпить стакан молока.
Куприн купил ей заводного плюшевого слона. Но девочке нужен был живой слон.
Александр Иванович поехал к директору Петербургского зоологического сада, где, кроме взрослых слонов, был еще молодой слоненок, совсем крошка, но все же ростом с корову. Он попросил директора отпустить на один день слоненка к девочке, заболевшей равнодушием к жизни. Может быть, это ее развлечет и пробудит инстинкт к жизни. Директор, выслушав просьбу Куприна, громко расхохотался. Куприн обиделся, встал, ушел, а придя домой, написал рассказ «Слон» и прочел его Лиде.
— Это так и было? — спросила Лида.
— Так и было.
— И девочка выздоровела?
— Выздоровела, стала много и хорошо есть, повеселела, опять ходила гулять с няней на улицу...
Лида слушала, потом в первый раз за все время болезни рассмеялась и сказала:
— Ну какой же ты, папа, выдумщик! Как мог слон ходить в гости? Нет, ты настоящий обманщик! — подумала и добавила: — Ну, хорошо, дай мне яблочко. Я что-то захотела есть...
Сказка ли Куприна, заводной ли серый слон или сама собой прошла болезнь, но только с этого дня Лида стала есть и поправляться.
Чтобы лучше писать о животных, Куприн держал у себя в Гатчине уйму собак и несколько кошек, кроликов, теленка, кур, гусей, поросенка, козу, уток и вел за всеми этими животными наблюдения. Не избежали его наблюдений даже, как сообщает писатель Н. К. Вержбицкий, тараканы в кухне: Куприн делал на их спинках какие-то отметки мелом и пытался проникнуть в их «быт» и «нравы».
Огромный материал давали писателю наблюдения над скворцами. Они прилетали каждую весну и селились в саду Куприна. Литературовед Д. Ф. Батюшков в своей неопубликованной статье о Куприне «Стихийный талант» рассказывает, как Куприн изучал «психологию» лошади. Оба они возвращались из гостей верхом домой, в село Даниловское (в Новгородской губернии). Подъезжая к Даниловскому, заметили лошадь, которая забралась в овсы. Батюшков спешился, чтобы прогнать лошадь, но Куприн подхватил ее за челку и привел в дом. Сев на нее верхом, он заставил ее подняться по ступенькам балкона и настоял, чтобы ее оставили ночевать в доме.
— Хочу знать, когда и как спит лошадь, — объяснил Куприн.
«В ту пору, — рассказывает Батюшков, — Куприн писал “Изумруд”. Нельзя не признать, что “психология” лошади представлена в рассказе в высшей степени правдоподобно. Конечно, едва ли присутствие лошади в его комнате дало что-нибудь ему для раскрытия “внутренней жизни лошади”, но ощущение ее близости как-то настраивало его в нужном для творчества направлении...
...Собаки не меньше, чем лошади, занимали Куприна, — сообщает далее Батюшков. — Куприн серьезно изучал характеры и свойства разных пород собак... Особенно полюбилась ему откуда-то приставшая собака из породы гончих, которую он окрестил Сэмом — в честь одного из героев “Пикквикского клуба” — любимой книги Куприна. Вместе с Сэмом его сопровождали на охоту еще две собачонки, и Александр Иванович сочинил рассказ о трех собаках, женщине и Огненном человеке, уморительно передав “чувствования” собак при выстрелах, их отношения к его жене, которая сопровождала его на охоте, и разные игры собак по возвращении под впечатлением охоты... Но заправским охотником он не был, и когда съезжались к нему местные охотники из интеллигенции, привлеченные в особенности его рассказом об охоте “На глухарей”, то несколько разочаровывались, называя его простым аматёром (любителем). И действительно, не сама охота интересовала Куприна, а ощущения во время охоты, полет птиц, бег зверей, переживания охотников».
Случалось, животные болели, и тогда Александр Иванович лечил их. Делать это он начал еще в 90-е годы, когда работал в киевских газетах. Однажды он вместе с журналистом М. Н. Киселевым вылечил конька, у которого по дороге на ярмарку волк ободрал шею и плечо. Лечение это прошло успешно. Неудачей кончилось у Куприна лечение собаки в Крыму, в Мисхоре, где он жил со своей семьей летом 1903 года. Куприн, по рассказу М. К. Куприной-Давыдовой, вкатил собаке такую дозу лекарства, что она сдохла. Александр Иванович был удручен и давал клятву никогда больше не лечить животных. Клятвы своей он, однако, не сдержал, животных лечил, но с большой осторожностью и советуясь с врачами.
Русские писатели много, охотно и любовно писали о природе, охоте, животных, рыбной ловле. Особенно много и хорошо писали о животных Л. Толстой, Тургенев, Аксаков, Мамин-Сибиряк.
Куприн написал 30 рассказов, целиком посвященных описанию кошек, собак, слонов, обезьян, лошадей, птиц, и всюду он говорит об их уме, сообразительности, дружбе с человеком, об их веселом, общительном характере. Куприн внимателен и ласков ко всем тварям, населяющим нашу землю, он добр и справедлив даже к комарам и делит их на злых и незлых: в неоконченном рассказе «Двоенос» у Куприна «долгоногие незлые речные комары равномерно скакали вверх-вниз, вверх-вниз».
Нежную и сильную, совсем особенную любовь питал Куприн к собакам. Он даже собирался написать книгу об этих друзьях человека.
В книгах Куприна часто встречаются люди, связанные своими служебными или какими-либо иными отношениями с лесом, охотой, с миром животных. Кучера, лесники, лесничие, лесные объездчики, дрессировщики, пастухи, наездники и наездницы, просто любители животных (полковник Брем в «Поединке») — яркие, сильные, отлично выписанные фигуры.
В основе любви Куприна к животным лежит его любовь к природе, чувство ее, понимание; но любовь к природе пришла к Куприну не сразу. Свою молодую жизнь он провел в городах, лишь изредка бывая за их пределами, и в его первых пяти рассказах: «Последний дебют», «Психея», «Лунной ночью», «Дознание», «К славе» — и в повести «Впотьмах» природы нет, нет ее живых, ярких, «из жизни», описаний.
Впервые лицом к лицу с природой Куприн столкнулся летом 1894 года, когда, покончив с армейской жизнью, приехал в зеленое вековое царство леса, в Звенигородское лесничество, в Киевской губернии, к Натам — к своей сестре Зинаиде Ивановне и мужу ее, лесничему Станиславу Генриховичу.
Лес покорил Куприна, очаровал его. Страстный любитель леса и охотник, Станислав Нат сумел показать Куприну лесные чащобы во всей их красоте и величии, раскрыть все обаяние леса.
С. Г. Нат служил сначала на Украине, затем в лесах Рязанщины, и, наконец, на севере, в лесах Вологодской губернии.
«Страстный и отважный охотник, — писал о нем журнал “Лесное хозяйство и лесная промышленность” в 1929 году, когда умер С. Г. Нат, — он тысячи километров проделал на лодках и пешком, чтобы, как настоящий следопыт и исследователь, забраться возможно глубже в лесную глушь в обществе охотников — зырян, самоедов и остяков».
Лесовики Вычегды, Мезени, Печоры долго помнили импозантную фигуру Ната, с черной окладистой бородой и шевелюрой седых волос, помнили его увлекательные лесные рассказы.
С. Г. Нат был ученым лесоводом, окончил два высших учебных заведения, в последние годы своей жизни руководил лесоэкономической экспедицией на Урале. Конечно, это о нем писал Куприн в рассказе «Черная молния», изображая лесничего Турченко: «Лес был его настоящею семьею и, кажется, единственной страстной привязанностью к жизни».
Куприн часто бывал у Натов в Куршинском и Зарайском лесничествах, Рязанской губернии, где гостил, отдыхал, писал и охотился вместе с лесниками, деревенскими охотниками и Натом.
О том, какое значение имел лес в его творчестве и жизни, Куприн много лет спустя сам рассказал в письмах к сестре Зинаиде Ивановне.
«Весть о смерти Ната, — писал Куприн, — не потрясла меня, но огорчила до слез. Как много прекрасных воспоминаний связано в моей памяти с ним, начиная с его первого курса в Петровской академии, а потом в лесничествах — Звенигородском, Куршинском, Зарайском. В них — самые благодатные месяцы в моей жизни. Там я впитал в себя самые мощные, самые благородные, самые широкие, самые плодотворные впечатления. Да и там же я учился русскому языку и русскому пейзажу. Поистине в духовном смысле вы оба были моими кормильцами, поильцами и лучшими воспитателями».
И Куприн любил писать о лесе. Один из лучших его рассказов о лесе — «Ночь в лесу». Только человек, влюбленный в природу, мог создать такой удивительный рассказ.
Осенью того же, 1894 года Куприн стал сотрудничать в киевских газетах и в одной из них — в «Жизни и искусстве» — очутился в среде журналистов и литераторов высокой квалификации, людей прогрессивных, для которых знание русской литературы было обязательно. Офицеру Куприну, чтобы сравняться с ними в знаниях и журналистской квалификации, пришлось много работать над своим самообразованием, много читать по общественным вопросам, читать и десятки раз перечитывать писателей — старых и новых, русских и иностранных. Он испытал на себе сильное влияние Гл. Успенского, Гаршина, Л. Толстого, Мопассана, Чехова, с их любовью и знанием жизни, человека, природы.
Так, два мощных воздействия на творческую душу писателя — лес и литература — способствовали тому, что Куприн стал одним из самых сильных и тонких мастеров картин родной природы.
Несколько слов о любви Куприна к цветам.
В 1909 году Куприн жил с семьей в Житомире, в доме, позади которого взрыхлил небольшой участок земли и засадил его цветами. Он работал, писал. Время от времени, оставляя письменный стол, выходил в свой цветничок, ухаживал за розами, напевал густым, сиплым баском: «Артишоки, артишоки не растут, не растут в нашем огороде...»
Куприн неоднократно писал о цветах. Целиком посвящены цветам его рассказы «Столетник», «Фиалка», «Резеда».
Вот отрывок из опубликованного и хранящегося в Архиве литературы и искусства в Москве рассказ А. И. Куприна «Резеда»:
«Удивительный аромат — нежный и прекрасный — отчетливо стоял в воздухе. Он как будто давно уже был Горбачеву известен, близок и радостен, но (который) он никак не мог узнать. Он только ловил его жадными ноздрями.
— Чем это так прелестно пахнет, Федор Алексеевич?
— Ах, господи, да неужели забыли? Резеда, мой друг, резеда! Самый милый, самый любимый и самый застенчивый русский цветок — резеда, сохранявшая в путях на север свое персидское наименование».
Вечером гость и хозяин дома сидят на балконе.
«И вот тихонько пришло к нам на балкон милое, ласковое, неописуемое, ни на что другое не похожее благоухание освеженной резеды». И хозяин рассказывает гостю:
«Странно, очень странно относились русские люди к резеде, которая как раз всего охотнее растет и всего лучше пахнет в средней, черноземной полосе России. Ни в одних стихах резеда не была воспета, а в романах и повестях она всегда является символом пошлости и мещанства, наряду с канарейкой, геранью и олеографической картинкой. Высоко ее ценили и держали не для клиентов, а для себя отличные садовники из чехов и латышей. Но нужно сказать, что любил резеду и русский мужик, который дал цветам такие прекрасные, мягкие и поэтические имена и у которого так развито чувство обоняния. Едва только удалось крестьянину путем сверхчеловеческого труда выбраться из черной, грязной курной избы в полутораэтажный новый дом с палисадником, то первым долгом заводил он под окнами резеду “для душевной утехи”...
Резеда — один из любимейших цветков Куприна. С ней могла соперничать только сирень.
Последние недели жизни Александра Ивановича. Весна, Гатчина. Во всем городе цветет и благоухает сирень — фиолетовая, белая, розовая.
В парке вдоль озера медленно, опираясь на палку, часто останавливаясь, идет старый русский писатель, в очках с черной оправой, с толстыми стеклами. Он с трудом дышит и все же жадно вглядывается и старается запомнить и неподвижную гладь озера, и молодую нежную листву тополей, и сиреневые кусты вдоль аллей парка; он не перестает, верить, что к нему вернется здоровье и он напишет рассказ о скромном, но истинно прекрасном цветке — сирени.
setter.dog
Pragueratter | Все права защищены © 2018 | Карта сайта
