Книга Собака Баскервилей читать онлайн. Читать собака баскервилей
Артур Конан Дойль. Собака БаскервилейГлава I. МИСТЕР ШЕРЛОК ХОЛМС Мистер Шерлок Холмс сидел за столом и завтракал. Обычно он вставал довольно поздно, если не считать тех нередких случаев, когда ему вовсе не приходилось ложиться. Я стоял на коврике у камина и вертел в руках палку, забытую нашим вчерашним посетителем, хорошую толстую палку с набалдашником -- из тех, что именуются "веским доказательством". Чуть ниже набалдашника было врезано серебряное кольцо шириной около дюйма. На кольце было начертано: "Джеймсу Мортимеру, Ч. К. X. О., от его друзей по ЧКЛ" и дата: "1884". В прежние времена с такими палками -- солидными, увесистыми, надежными -- ходили почтенные домашние врачи. -- Ну-с, Уотсон, какого вы мнения о ней? Холмс сидел спиной ко мне, и я думал, что мои манипуляции остаются для него незаметными. -- Откуда вы знаете, чем я занят? Можно подумать, что у вас глаза на затылке! -- Чего нет, того нет, зато передо мной стоит начищенный до блеска серебряный кофейник, -- ответил он. -- Нет, в самом деле, Уотсон, что вы скажете о палке нашего посетителя? Мы с вами прозевали его и не знаем, зачем он приходил. А раз уж нам так не повезло, придется обратить особое внимание на этот случайный сувенир. Обследуйте палку и попробуйте воссоздать по ней образ ее владельца, а я вас послушаю. -- По-моему, -- начал я, стараясь по мере сил следовать методу моего приятеля, -- этот доктор Мортимер -- преуспевающий медик средних лет, к тому же всеми уважаемый, поскольку друзья наделяют его такими знаками внимания. -- Хорошо! -- сказал Холмс. -- Превосходно! -- Кроме того, я склонен думать, что он сельский врач, а следовательно, ему приходится делать большие концы пешком. -- А это почему? -- Потому что его палка, в прошлом весьма недурная, так сбита, что я не представляю себе ее в руках городского врача. Толстый железный наконечник совсем стерся -- видимо, доктор Мортимер исходил с ней немало миль. -- Весьма здравое рассуждение, -- сказал Холмс. -- Опять же надпись: "От друзей по ЧКЛ". Я полагаю, что буквы "КЛ" означают клуб, вернее всего охотничий, членам которого он оказывал медицинскую помощь, за что ему и преподнесли этот небольшой подарок. -- Уотсон, вы превзошли самого себя! -- сказал Холмс, откидываясь на спинку стула и закуривая папиросу. -- Я не могу не отметить, что, описывая со свойственной вам любезностью мои скромные заслуги, вы обычно преуменьшаете свои собственные возможности. Если от вас самого не исходит яркое сияние, то вы, во всяком случае, являетесь проводником света. |
knijky.ru
Читать онлайн электронную книгу Собака Баскервилей The Hound of the Baskervilles - XIV. Собака Баскервилей бесплатно и без регистрации!
Один из недостатков Шерлока Холмса, если только можно назвать это недостатком, заключался в том, что он чрезвычайно неохотно сообщал свои планы другому лицу до момента их выполнения. Отчасти это происходило несомненно от его собственного властного характера, склонного господствовать и удивлять тех, кто его окружал. Отчасти же причиною тому была профессиональная осторожность, заставлявшая его никогда ничем не рисковать. Но как бы то ни было, в результате эта черта оказывалась очень тяжелою для тех, кто действовал в качестве его агентов и помощников. Я часто страдал от нее, но никогда она так не угнетала меня, как во время нашей продолжительной езды в темноте. Впереди нам предстояло великое испытание, мы были близки, наконец, к своему заключительному усилию, а между тем Холмс ничего не сказал, и я мог только предполагать, какой будет ход его действий. У меня каждый нерв дрожал от ожидания, когда, наконец, холодный ветер, задувший нам навстречу, и темное пустынное пространство доказали мне, что мы очутились на болоте. Каждый шаг лошадей, каждый оборот колеса приближал нас к нашему конечному приключению.
Нашему разговору препятствовало присутствие кучера наемного экипажа, и мы были принуждены говорить о пустяках, когда наши нервы были натянуты от волнения и ожидания. Я почувствовал облегчение от такой неестественной сдержанности, когда мы миновали дом Франкланда, и я знал, что мы уже близко от голля и от арены действия. Мы не доехали до подъезда, а остановились у ворот аллеи. Мы расплатились с кучером и велели ему тотчас же ехать обратно в Тэмиль-Кумб, а сами пошли по направлению к Меррипит-гаузу.
— Вооружены ли вы, Лестрэд?
Маленький сыщик улыбнулся.
— Пока на мне брюки, в них есть верхний карман, а пока в них есть верхний карман, то кое-что в нем находится.
— Хорошо. Мой друг и я приготовлены ко всяким случайностям.
— Вы, видимо, близко знакомы с этим делом, мистер Холмс? В чем теперь будет заключаться игра?
— В ожидании.
— Честное слово, я нахожу это место не очень веселым, — сказал сыщик, с дрожью осматриваясь кругом на мрачные склоны холмов и громадное озеро тумана, спустившегося над Гримпенскою трясиною. — Я вижу огоньки какого-то дома впереди нас.
— Это Меррипит-гауз — конечный пункт нашего пути. Попрошу вас идти на цыпочках и говорить шёпотом.
Мы осторожно двигались по дорожке по направлению к дому, но в двухстах, приблизительно, ярдах от него Холмс остановил нас.
— Эти камни направо могут служить прекраснейшими ширмами, — сказал он.
— Мы должны ожидать здесь?
— Да, здесь мы устроимся в засаде. Войдите в эту дыру, Лестрэд. Вы бывали в доме, Ватсон, не правда ли? Можете ли вы сообщить о расположении комнат? Что это за решетчатые окна с этого угла?
— Это, кажется, окна кухни.
— A то, там, что так ярко освещено?
— Это, конечно, столовая.
— Штора поднята. Вы лучше знакомы с местностью — подползите тихонько к окнам и посмотрите, что они там делают, но, ради самого неба, не выдайте им своего присутствия.
Я пошел на цыпочках по тропинке и остановился за низкою стеною, окружавшею жидкий фруктовый сад. Пробираясь под тенью этой стены, я дошел до места, с которого мог смотреть прямо в незавешенное окно.
В комнате находились только двое мужчин — сэр Генри и Стапльтон. Они сидели друг против друга за круглым столом и были обращены ко мне в профиль. Они оба курили сигары, и перед ними стояли кофе и вино. Стапльтон говорил с оживлением, баронет же был бледен и рассеян. Может быть, его угнетала мысль о предстоящем ему одиноком пути по зловещему болоту.
Пока я наблюдал за ними, Стапльтон встал и вышел из комнаты, а сэр Генри наполнил стакан вином и, прислонившись к спинке стула, покуривал сигару. Я услыхал скрип двери и хрустящий звук шагов по гравию. Шаги направлялись вдоль тропинки по ту сторону стены, под которой я стоял, скорчившись; заглянув поверх нее, я увидел, как натуралист остановился у двери какого-то сарая, стоявшего в углу плодового сада. Раздался звук повернутого в замке ключа, и когда Стапльтон вошел в сарай, то оттуда послышался какой-то странный шум борьбы. Он пробыл в сарае не более минуты, после чего снова раздался звук повернутого ключа, Стапльтон прошел мимо меня и вошел в дом. Я увидел, как он вернулся к своему гостю, и тогда потихоньку прополз обратно к своим товарищам и рассказал им, что видел.
— Вы говорите, Ватсон, что дамы не было с ними? — спросил Холмс, когда я закончил свое донесение.
— Нет.
— Где она может быть, раз ни одна комната, кроме кухни, не освещена.
— Не могу себе представить.
Я сказал, что над Гримпенскою трясиною висел густой белый туман. Он медленно подвигался к нам и производил впечатление стены — низкой, но плотной и ясно определенной. Луна освещала его, и он имел вид большого мерцающего ледяного поля, над которым возвышались вершины дальних пиков, как бы лежавшие на его поверхности.
— Он двигается к нам, Ватсон.
— A это важно?
— Очень важно, — единственное, что может расстроить мои планы. Но сэр Генри не должен теперь замедлить. Уже десять часов. Наш успех и даже его жизнь могут зависеть от того, выйдет ли он из дому раньше, чем туман дойдет до тропинки.
Над нами ночь была светлая и прекрасная. Звезды ярко и холодно блестели, а полная луна освещала всю местность мягким, неопределенным светом. Перед нами стоял темный остов дома, его зазубренная крыша и трубы, резко очерченные на небе, усеянном звездами. Широкие полосы золотистого света из низких окон простирались через сад на болото. Одно из них вдруг потухло. Слуги вышли из кухни. Оставалось только окно столовой, в которой двое мужчин, — хозяин-убийца и ничего не подозревавший гость, — все продолжали болтать, покуривая свои сигары.
С каждою минутою белая плоскость, покрывавшая половину болота, придвигалась все ближе и ближе к дому. Уже первые тонкие клочки ее завивались в золотистом квадрате освещенного окна. Дальняя часть стены сада уже стала невидимою, и деревья подымались из полосы белого пара. Пока мы наблюдали за этим, туман уже окружил, точно гирляндами, оба угла дома и медленно свертывался в плотный вал, над которым верхний этаж дома и крыша плавали, как фантастический корабль. Холмс со страстною горячностью ударил кулаком об скалу и от нетерпения топнул ногою.
— Если он не выйдет через четверть часа, тропинка будет скрыта туманом. Через полчаса мы не в состоянии будем видеть свои руки.
— Не лучше ли нам передвинуться назад, на более высокую почву?
— Да, я думаю это будет хорошо.
Итак, по мере того, как туманный вал двигался вперед, мы отступали от него назад, пока не очутились в полумиле от дома; между тем густое белое море, с посеребренною луною поверхностью, медленно и беспощадно наступало на нас.
— Мы идем слишком далеко, — сказал Холмс. — Нам нельзя рисковать, чтобы сэра Генри догнали прежде, чем он успеет дойти до нас. Мы во что бы то ни стало должны удержат свою позицию на этом месте.
Холмс опустился на колени и приложил ухо к земле.
— Слава Богу, он, кажется, идет.
Тишину болота нарушили быстрые шаги. Схоронившись между камнями, мы пристально всматривались в туманную полосу впереди нас. Звук шагов становился слышнее, и из тумана, как сквозь занавес вышел человек, которого мы ожидали. Он с удивлением оглянулся, когда вышел в светлое пространство и увидел звездную ночь. Затем он быстро пошел по тропинке, прошел близко мимо нашей засады и стал подниматься по длинному склону позади нас. Он беспрестанно поворачивал голову и оглядывался, как человек, которому не по себе.
— Тс! — воскликнул Холмс, и я услыхал, как щелкнул взведенный курок. — Смотрите! Она бежит сюда.
Из средины этого медленно подползавшего туманного вала раздавались редкие, беспрерывные хрустящие удары. Туман расстилался в пятидесяти ярдах от нас, и мы все трое всматривались в него, не зная, какой ужас вынырнет оттуда. Я находился у самого локтя Холмса и взглянул на его лицо. Оно было бледное и торжествующее, а глаза ярко блестели при лунном освещении. Но вдруг они уставились вперед неподвижным, суровым взглядом, и рот его раскрылся от удивления. В тот же момент Лестрэд испустил вопль ужаса и бросился ничком на землю. Я вскочил на ноги, сжимая отяжелевшею рукою револьвер и парализованный ужаснейшею фигурою, выпрыгнувшей на нас из тумана. То была собака, громадная, черная, как уголь, собака, но такая, какую ни один смертный глаз никогда не видывал. Пасть ее извергала пламя, глаза горели, как раскаленные угли, морда, загривок и грудь были обведены мерцающим пламенем. Никогда свихнувшийся ум в самом беспорядочном бреде не мог бы представить себе ничего более дикого, более ужасного, более адского, чем эта темная фигура со звериною мордой, выскочившая на нас из стены тумана.
Длинными прыжками неслась громадная черная тварь по тропинке, следуя по пятам за нашим другом. Мы так были парализованы этим внезапным появлением, что не успели опомниться, как она проскакала мимо нас. Тогда Холмс и я разом выстрелили, и ужасный рев доказал нам, что один из нас по крайней мере попал в цель. Однако же, она продолжала нестись вперед. Мы видели, как далеко от нас на тропинке сэр Генри оглянулся: лицо его, освещенное луною, было бледно, руки в ужасе подняты, и он беспомощно смотрел на страшное существо, преследовавшее его.
Но крик боли, изданный собакою, рассеял все наши опасения. Если она была уязвима, то, значит, она была смертна, и если мы могли ее ранить, то могли и убить. Никогда я не видывал, чтобы человек мог так бежать, как Холмс бежал в эту ночь. Я считаюсь легким на бегу, но он опередил меня настолько же, насколько я опередил маленького сыщика. Пока мы бежали по тропинке, мы слышали повторенные крики сэра Генри и низкий вой собаки. Я видел, как животное вскочило на свою жертву, повалило его на землю и бросилось к его горлу; но в этот самый момент Холмс выпустил пять зарядов своего револьвера в бок свирепой твари. Издав последний предсмертный рев и злобно щелкая зубами на воздух, она повалилась на спину, неистово дергая всеми четырьмя лапами, а затем бессильно упала на бок. Задыхаясь, подбежал и я и приставил свой револьвер к страшной светящейся голове, но бесполезно уже было спускать курок. Исполинская собака была мертва.
Сэр Генри лежал без чувств. Мы разорвали его воротник, и Холмс прошептал благодарственную молитву, когда оказалось, что на шее нет никакой раны и что мы поспели вовремя. Веки нашего друга уже начали подергиваться, и он сделал слабую попытку шевельнуться. Лестрэд влил баронету в рот немного водки из своей фляжки, и тогда на нас уставилась пара испуганных глаз.
— Боже мой! — прошептал он. — Что это такое было? Царь небесный! Что это такое было?
— Что бы оно ни было, оно теперь мертво, — ответил Холмс. — Мы навеки уложили ваше родовое привидение.
Тварь, распростертая перед нами, одними своими размерами и силою была страшна. Это была не чистокровная ищейка и не чистокровный мастиф, но казалась помесью этих двух пород, худая, дикая и величиною с маленькую львицу. Даже теперь, в покое смерти, из громадных челюстей точно капало голубоватое пламя, и маленькие, глубоко посаженные свирепые глаза были окружены огненным сиянием. Я опустил руку на сверкавшую морду, и когда отнял ее, то мои пальцы тоже засветились в темноте.
— Фосфор! — сказал я.
— Да, хитрый препарат фосфора, — подтвердил Холмс, нюхая мертвое животное. — Он не имеет никакого запаха, который мог бы препятствовать чутью собаки. Мы очень виноваты перед вами, сэр Генри, тем, что подвергли вас такому испугу. Я ожидал встретить собаку, но не такую тварь, как эта. К тому же туман не дал нам времени принять ее.
— Вы спасли мне жизнь.
— Подвергнув ее сначала опасности. Чувствуете ли вы себя достаточно сильным, чтобы встать?
— Дайте мне еще глоток водки, и я буду готов на все. Так! Теперь не поможете ли вы мне встать? Что вы намерены делать?
— Оставить вас здесь. Вы не пригодны для дальнейших приключений в эту ночь. Если вы подождете, то кто-нибудь из нас вернется с вами в голль.
Сэр Генри пробовал двинуться, но он все еще был страшно бледен, и все члены его дрожали. Мы подвели его к скале, около которой он сел, весь дрожа и закрыв лицо руками.
— Теперь мы должны вас покинуть, — сказал Холмс. — Нам следует довершить свое дело, и тут важна каждая минута. Мы установили факт преступления, остается схватить преступника.
— Тысяча шансов против одного застать его теперь дома, — продолжал Холмс, когда мы быстро шли обратно по тропинке. Выстрелы наверное дали понять ему, что игра его проиграна.
— Мы находились довольно далеко, и туман мог заглушить звук выстрелов.
— Можно быть уверенным, что он следовал за собакою, чтобы отозвать ее. Нет, нет, он наверное исчез! Но мы все-таки обыщем дом, чтобы вполне удостовериться.
Парадная дверь была отперта; мы бросились в дом и перебегали из комнаты в комнату, к удивлению встретившего нас в коридоре шатавшегося от старости слуги. Нигде не было освещения, кроме столовой, но Холмс снял лампу и не оставил ни одного угла в доме неисследованным. Нигде не было признаков человека, которого мы искали. Но в верхнем этаже дверь одной из спален была заперта на ключ.
— Тут есть кто-то! — воскликнул Лестрэд. — Я слышу движение. Откройте эту дверь.
Изнутри доходили до нас слабые стоны и шуршанье. Холмс ударил ступней в дверь как раз над замком, и она открылась настежь. С револьверами наготове мы все бросились в комнату.
Но в ней не было никаких признаков отчаянного и отъявленного негодяя, которого мы ожидали увидеть. Вместо этого нашим взорам представилось нечто столь странное и столь неожиданное, что мы несколько секунд смотрели с удивлением.
Комната имела вид маленького музея, и по стенам были расставлены целые ряды ящиков с стеклянными крышками, наполненных коллекциею бабочек и молей, собирание которой составляло развлечение этого сложного и опасного человека. На середине комнаты стояло вертикально бревно, подведенное тут когда-то для поддержки поеденных червями балок, на которых держалась крыша. К этому столбу была привязана фигура, настолько тесно обернутая и закутанная с головою простынями, что на первый взгляд нельзя было разобрать, мужчина это или женщина. Одно полотенце обхватывало голову и было прикреплено к столбу. Другое покрывало нижнюю часть лица, и над ним два черных глаза, полных выражения горя, стыда и ужасного вопроса, пристально смотрели на нас. В одно мгновение разорвали мы все узы, и миссис Стапльтон свалилась на пол. Когда ее красивая голова упала ей на грудь, я увидел вокруг ее шеи отчетливый красный знак от удара плетью.
— Животное! — воскликнул Холмс. — Лестрэд, давайте сюда свою фляжку! Посадите ее на стул! Она упала в обморок от жестокого обращения и слабости.
Она снова открыла глаза.
— Спасен ли он? — спросила она. — Убежал ли он?
— Он не может убежать от нас, сударыня.
— Нет, нет, я говорю не о муже. Сэр Генри? Спасен ли он?
— Спасен.
— A собака?
— Убита.
Она издала глубокий вздох облегчения.
— Слава Богу! Слава Богу! О негодяй! Посмотрите, что он сделал со мною, — воскликнула она, засучивая рукава, и мы с ужасом увидели, что руки ее были все в синяках. — Но это ничего! ничего! Он истерзал и осквернил мою душу! Я все могла выносить: дурное обращение, одиночество, жизнь, полную разочарований, все, пока могла питать надежду, что он меня любит, но теперь я знаю, что была только его орудием и что он обманывал меня.
— Видимо, вы не относитесь к нему доброжелательно, — сказал Холмс. — Так откройте нам, где его найти. Если вы когда-нибудь помогали ему делать зло, так теперь, ради искупления, помогите нам.
— Есть одно только место, куда он мог убежать, — ответила она. — В самом центре трясины существует на островке старый заброшенный оловянный рудник. Там держал он свою собаку и там же он приготовил себе убежище. Туда только и мог он скрыться.
Стена тумана упиралась в самое окно. Холмс поднес к нему лампу.
— Посмотрите, — сказал он. — Никто не мог бы сегодня найти дорогу в Гримпенскую трясину.
Она рассмеялась и захлопала в ладоши. Глаза и зубы ее разгорелись свирепою радостью.
— Он мог найти дорогу туда, но оттуда никогда. Как может он сегодня ночью увидеть вехи? Мы вместе с ним расставляли их, чтобы наметить тропинку через трясину. Ах, если бы я только могла сегодня вынуть их. Тогда он был бы в ваших руках.
Для нас было очевидно, что всякое преследование будет тщетно, пока не рассеется туман. Мы оставили Лестрэда охранять дом, а сами отправились с баронетом в Баскервиль-голль. Нельзя было уже больше скрывать от него историю Стапльтонов, но он мужественно вынес удар, когда узнал истину о женщине, которую любил. Однако же, приключения этой ночи потрясли его нервы, и к утру он лежал в бреду, во власти жестокой горячки, и доктор Мортимер сидел около него. Им суждено было сделать вместе путешествие вокруг света прежде, чем сэр Генри стал снова тем здоровым, бодрым человеком, каким он был, пока не сделался хозяином злосчастного поместья.
A теперь я быстро заканчиваю этот оригинальный рассказ, в котором я старался, чтобы читатель делил с нами страхи и смутные догадки, которые так долго омрачали наши жизни и окончились так трагически. К утру туман рассеялся, и миссис Стапльтон проводила нас до того места, с которого начиналась тропинка через трясину. Когда мы увидели, с какою горячностью и радостью эта женщина направляла нас по следам своего мужа, мы поняли, как ужасна была ее жизнь. Мы оставили ее на узком полуострове твердого торфа, который вдавался в трясину. От его оконечности маленькие прутья, кое-где воткнутые, указывали, где тропинка, извиваясь, проходила от одной группы тростников к другой, между покрытыми зеленою плесенью пропастями трясины, непроходимой для незнающего человека. От гниющего тростника и тины шел запах разложения, и тяжелый, полный миазмов пар ударял нам в лицо, между тем как от неверного шага мы не раз погружались по колено в черную дрожавшую трясину, которая мягкими волнами расходилась на ярды вокруг наших ног. Когда мы шли, она, как клещами, схватывала нас за пятки; когда же мы погружались в нее, то казалось, что вражеская рука силою тащит нас в эту зловещую глубину. Один только раз увидели мы, что кто-то прошел по этому опасному пути до нас. Среди клочка болотной травы виднелся какой-то темный предмет. Холмс, сойдя с тропинки, чтобы схватить его, погрузился по талию и, если бы тут не было нас, чтобы вытащить его, он никогда уже больше не ступил бы на твердую землю. Он держал в руке старый черный сапог. Внутри его было напечатано на коже «Мейерс, Торонто».
— Эта находка стоит грязевой ванны, — сказал Холмс. — Это пропавший сапог нашего друга сэра Генри.
— Который Стапльтон бросил здесь, спасаясь от нас.
— Именно. Сапог остался у него в руках после того, как он воспользовался им для того, чтобы пустить собаку по следам сэра Генри. Он бежал, когда увидел, что игра его проиграна, и в этом месте швырнул сапог. Мы знаем, по крайней мере, что до этого места он благополучно добежал.
Но больше этого нам никогда не суждено было узнать, хотя о многом мы могли догадываться. Не было никакой возможности увидеть следы ног на трясине, потому что подымающаяся тина моментально заливала их; когда же мы достигли твердой земли и стали жадно разыскивать эти следы, то не нашли ни малейшего признака их. Если земля не обманывала, то Стапльтону так и не удалось достигнуть своего убежища на островке, к которому он стремился сквозь туман в эту последнюю ночь.
Этот холодный и жестокий человек похоронен в центре Гримпенской трясины, в глубине зловонного ила громадного болота.
Много его следов нашли мы на островке, на котором он прятал своего дикого союзника. Громадное двигательное колесо и шахта, наполовину наполненная щебнем, указывали, что тут когда-то была копь. Около нее были разбросаны развалины хижин рудокопов, которых, вероятно, выгнали отсюда зловонные испарения окружающего болота. В одной из них скоба и цепь, с множеством обглоданных костей, указывали место, где помещалась собака. На полу лежал скелет с приставшим к нему пучком коричневой шерсти.
— Собака! — сказал Холмс. — Боги мои, да это кудрявый спаньель! Бедный Мортимер никогда больше не увидит своего любимца. Ну, а теперь я думаю, это место не заключает в себе больше таких тайн, в которые мы бы уже не проникли. Стапльтон мог спрятать свою собаку, но не мог заглушить ее голоса, и вот откуда шли эти крики, которые даже и днем неприятно было слышать. В случае крайности он мог бы держать собаку в сарае, в Меррипите, но это было рискованно, и только в последний день, когда он думал, что конец всем его трудам, он рискнул это сделать.
Тесто в этой жестянке, без сомнения, та светящаяся смесь, которою он мазал животное. Его, конечно, навела на эту мысль фамильная легенда об адской собаке и желание напугать до смерти старика сэра Чарльза. Неудивительно, что несчастный каторжник бежал и кричал (так же, как и наш друг, и как поступили бы и мы сами), когда он увидел, что такая тварь скачет во мраке болота по его следам. Это была хитрая выдумка, потому что какой крестьянин осмелился бы поближе познакомиться с такою тварью, увидев ее мельком на болоте, а мы знаем, что многие ее видели.
Я говорил в Лондоне, Ватсон, и повторяю теперь, что никогда не приходилось нам преследовать человека более опасного, чем тот, который лежит теперь там.
Сказав это, Холмс простер руку по направлению к громадному пространству трясины, испещренной зелеными пятнами и сливающейся на горизонте с болотом.
librebook.me
Читать онлайн книгу «Собака Баскервилей» бесплатно — Страница 1
Артур Конан Дойль
Собака Баскервилей
I. Мистер Шерлок Холмс
Мистер Шерлок Холмс, имевший обыкновение вставать очень поздно, за исключением тех нередких случаев, когда вовсе не ложился спать, сидел за завтраком. Я стоял на коврике перед камином и держал в руках трость, которую наш посетитель забыл накануне вечером. Это была красивая, толстая палка с круглым набалдашником. Как раз под ним палку обхватывала широкая (в дюйм ширины) серебряная лента, а на этой ленте было выгравировано: «Джэмсу Мортимеру, M. R. С. S. от его друзей из С. С. Н.» и год «1884». Это была как раз такого рода трость, какую носят обыкновенно старомодные семейные доктора, – почтенная, прочная и надежная.
– Что вы с нею делаете, Ватсон?
Холмс сидел ко мне спиной, а я ничем не обнаружил своего занятия.
– Почему вы узнали, что я делаю? У вас, должно быть, есть глаза в затылке.
– У меня по крайней мере есть хорошо отполированный кофейник, и он стоит передо мною, – ответил он. – Но скажите мне, Ватсон, что вы делаете с тростью нашего посетителя? Так как мы к несчастию упустили его визит и не имеем понятия о том, зачем он приходил, то этот знак памяти приобретает известное значение. Послушаем, какое вы составили представление о человеке, рассмотрев его трость.
– Я думаю, – сказал я, пользуясь, насколько мог, методом моего товарища, – что доктор Мортимер удачный пожилой врач, пользующийся уважением, раз знакомые оказали ему внимание этим подарком.
– Хорошо! – одобрил Холмс. – Прекрасно!
– Я также думаю, что он, вероятно, деревенский врач и делает много визитов пешком.
– Почему?
– Потому что эта трость, очень красивая, когда была новою, до того исцарапана, что вряд ли ее мог бы употреблять городской врач. Железный наконечник до того истерт, что, очевидно, с нею совершено не малое число прогулок.
– Совершенно здраво! – заметил Холмс.
– Затем на ней выгравировано «от друзей из С. С. Н.». Я полагаю, что эти буквы означают какую-нибудь охоту (hunt), какое-нибудь местное общество охотников, членам которого он, может быть, подавал медицинскую помощь, за что они и сделали ему этот маленький подарок.
– Право, Ватсон, вы превосходите самого себя, – сказал Холмс, отодвигая стул и закуривая папироску. – Я должен сказать, что во всех ваших любезных рассказах о моих ничтожных действиях вы слишком низко оценивали свои собственные способности. Может быть, вы сами и не освещаете, но вы проводник света. Некоторые люди, не обладая сами гением, имеют замечательную способность вызывать его в других. Признаюсь, дорогой товарищ, что я в большом долгу у вас.
Никогда раньше не говорил он так много, и я должен сознаться, что слова его доставили мне большое удовольствие, потому что меня часто обижало его равнодушие к моему восхищению им и к моим попыткам предать гласности его метод. Я также гордился тем, что настолько усвоил его систему, что применением ее заслужил его одобрение. Холмс взял у меня из рук трость и рассматривал ее несколько минут невооруженным глазом. Затем, с выражением возбужденного интереса на лице, он отложил папиросу и, подойдя с тростью к окну, стал ее снова рассматривать в лупу.
– Интересно, но элементарно, – произнес он, садясь в свой любимый уголок на диване. – Есть, конечно, одно или два верных указания относительно трости. Они дают нам основание для нескольких выводов.
– Разве я упустил что-нибудь из вида? – спросил я с некоторою самонадеянностью. – Полагаю, – ничего важного?
– Боюсь, дорогой Ватсон, что большинство ваших заключений ошибочно. Я совершенно искренно сказал, что вы вызываете во мне мысли, и, замечая ваши заблуждения, я случайно напал на истинный след. Я не говорю, что вы вполне ошиблись. Человек этот, без сомнения, деревенский врач, и он очень много ходит.
– Так я был прав.
– Настолько, да.
– Но это же и все.
– Нет, нет, милый Ватсон, не все, далеко не все. Я, например, сказал бы, что подарок доктору сделан скорее от госпиталя, чем от охотничьего общества, и раз перед этим госпиталем поставлены буквы С. C., то само собою напрашиваются на ум слова «Чэринг-Кросс» (Charing-Cross Hospital).
– Вы, может быть, правы.
– Все говорит за такое толкование. И если мы примем его за основную гипотезу, то будем иметь новые данные для восстановления личности этого неизвестного посетителя.
– Ну так, предполагая, что буквы С. С. Н. должны означать Чэринг-Кросский госпиталь, какие же мы можем сделать дальнейшие выводы?
– Разве вы не чувствуете, как они сами напрашиваются? Вы знакомы с моею системой – применяйте ее.
– Для меня ясно только одно очевидное заключение, что человек этот практиковал в городе, прежде чем переехать в деревню.
– Мне кажется, что мы можем пойти несколько дальше. Продолжайте в том же направлении. По какому случаю вероятнее всего мог быть сделан этот подарок? Когда друзья его могли сговориться, чтобы доказать ему свое расположение? Очевидно, в тот момент, когда доктор Мортимер покидал госпиталь с тем, чтобы заняться частной практикой. Мы знаем, что был сделан подарок. Мы полагаем, что доктор Мортимер променял службу в городском госпитале на деревенскую практику. Так будет ли слишком смелым вывод, сделанный из этих двух посылок, что доктор получил подарок по случаю этой перемены?
– Конечно, это, по-видимому, так и было.
– Теперь заметьте, что он не мог быть в штате госпиталя, потому что только человек с прочно установившеюся практикою в Лондоне мог занимать такое место, а такой человек не ушел бы в деревню. Кем же он был? Если он занимал место в госпитале, а между тем не входил в его штат, то он мог быть только врачом или хирургом-куратором, – немногим более студента старшего курса. Он ушел из госпиталя пять лет назад, – год обозначен на трости. Таким образом, милый Ватсон, ваш почтенный, пожилой семейный врач улетучивается, и является молодой человек не старше тридцати лет, любезный, не честолюбивый, рассеянный и обладатель любимой собаки, про которую я в общих чертах скажу, что она больше терьера и меньше мастифа.
Я недоверчиво засмеялся, когда Шерлок Холмс, сказав это, прислонился к дивану и стал выпускать к потолку колечки дыма.
– Что касается до вашего последнего предположения, то я не имею средств его проверить, – сказал я, – но, по крайней мере, не трудно найти некоторые сведения о возрасте и профессиональной карьере этого человека.
С моей небольшой полки медицинских книг я взял врачебный указатель и открыл его на имени Мортимер; их было несколько, но только одно из них могло относиться к нашему посетителю. Я прочел вслух следующие сведения о нем:
«Мортимер, Джэмс, M. R. С. L., 1882, Гримпен, Дартмур, Devon, врач-куратор, с 1882 по 1884 в Чэринг-Кросском госпитале. Получил Джаксоновскую премию за сравнительную патологию с этюдом под заглавием: «Наследственна ли болезнь?» Член-кореспондент шведского патологического общества, автор статей: «Несколько причуд атавизма» (Ланцет, 1882), «Прогрессируем ли мы?» (Психологический журнал, март, 1883 г.). Служит в приходах Гримпен, Торелей и Гай Барро».
– Ни малейшего намека, Ватсон, на местное общество охотников, – сказал Холмс с саркастическою улыбкою, – но деревенский врач, как вы проницательно заметили. Я думаю, что мои выводы достаточно подтверждены. Что же касается до приведенных мною прилагательных, то, если не ошибаюсь, они были: любезный, нечестолюбивый и рассеянный. Я по опыту знаю, что в этом мире только любезный человек получает знаки внимания, только не честолюбивый покидает лондонскую карьеру для деревенской практики и только рассеянный оставляет, вместо визитной карточки, свою трость, прождав вас в вашей комнате целый час.
– A собака?
– Имела обыкновение носить за своим господином эту трость. Так как эта трость тяжела, то собака крепко держала ее за середину, где ясно видны следы ее зубов. Пространство, занимаемое этими следами, показывает что челюсть собаки велика для терьера и мала для мастифа. Это, должно быть… ну да, конечно, это кудрявый спаньель.
Холмс встал с дивана и, говоря таким образом, ходил по комнате. Затем он остановился у окна. В его голосе звучала такая уверенность, что я с удивлением взглянул на него.
– Милый друг, как вы можете быть так уверены в этом?
– По той простой причине, что я вижу собаку на пороге нашей двери, а вот и звонок ее господина. Пожалуйста, не уходите, Ватсон. Он ваш коллега, и ваше присутствие может быть полезным для меня. Наступил, Ватсон, драматический момент, когда вы слышите на лестнице шаги человека, который должен внести что-то в вашу жизнь, и вы не знаете, к добру ли это или нет. Что нужно доктору Джэмсу Мортимеру, человеку науки, от Шерлока Холмса, специалиста по преступлениям? – Войдите.
Вид нашего посетителя удивил меня, потому что я ожидал типичного деревенского врача. Он был очень высокого роста, тонкий, с длинным носом, похожим на клюв, выдававшимся между двумя острыми, серыми глазами, близко поставленными и ярко блестевшими из-за очков в золотой оправе. Он был одет в профессиональный, но неряшливый костюм: его сюртук был грязноват, а брюки потерты. Хотя он был еще молод, но спина его уже была сгорблена, и он шел, нагнув вперед голову, с общим выражением пытливой благосклонности. Когда он вошел, взгляд его упал на трость в руках Холмса, и он подбежал к ней с радостным возгласом:
– Как я доволен! Я не был уверен, здесь ли я ее оставил или в пароходной конторе. Я бы не хотел ни за что на свете потерять эту трость.
– Это, как видно, подарок, – сказал Холмс.
– Да, сэр…
– От Чэринг-Кросского госпиталя?
– От нескольких друзей, служащих там, по случаю моей свадьбы.
– Ай, ай, это скверно, – сказал Холмс, качая головой.
Глаза доктора Мортамера блеснули сквозь очки кротким удивлением.
– Почему же это скверно?
– Только потому, что вы разбили наши маленькие выводы. По случаю вашей свадьбы, говорите вы?
– Да, сэр. Я женился и оставил госпиталь, а вместе с ним и всякие надежды на практику консультанта. Это было необходимо для того, чтобы я мог завести свой собственный домашний очаг.
– Ага, так мы в сущности уже не так ошиблись, – сказал Холмс. Итак, доктор Джэмс Мортимер…
– Мистер, сэр, мистер… скромный врач.
– И очевидно человек с точным мышлением.
– Пачкун в науке, мистер Холмс, собиратель раковин на берегах великого неисследованного океана. Полагаю, что я обращаюсь к мистеру Шерлоку Холмсу, а не…
– Нет, это мой друг, доктор Ватсон.
– Очень рад, что встретил вас, сэр. Я слышал ваше имя в связи с именем вашего друга. Вы очень интересуете меня, мистер Холмс. Я с нетерпением ожидал увидеть такой доликоцефальный череп и столь хорошо выраженное развитие надглазной кости. Вы ничего не будете иметь, если я проведу пальцем по вашему теменному шву? Снимок с вашего черепа, пока оригинал его еще деятелен, составил бы украшение всякого антропологического музея. Я вовсе не намерен быть неделикатным, но признаюсь, что жажду вашего черепа.
Шерлок Холмс указал странному посетителю на стул и сказал:
– Я вижу, сэр, что вы восторженный поклонник своей идеи, как и я своей. Я вижу по вашему указательному пальцу, что вы сами скручиваете себе папиросы. Не стесняйтесь курить.
Посетитель вынул из кармана табак и бумажку, и с поразительною ловкостью скрутил папироску. У него были длинные дрожащие пальцы, столь же подвижные и беспокойные, как щупальцы насекомого.
Холмс молчал, но его быстрые взгляды доказывали мне, насколько он интересуется нашим удивительным гостем.
– Я полагаю, сэр, – сказал он, наконец, – что вы сделали мне честь придти сюда вчера вечером и опять сегодня не с исключительной целью исследовать мой череп?
– Нет, сэр, нет, хотя я счастлив, что получил и эту возможность. Я пришел к вам, мистер Холмс, потому, что признаю себя непрактичным человеком и потому, что я внезапно стал лицом к лицу с очень сериозной и необыкновенной задачей. Признавая вас вторым экспертом в Европе…
– Неужели, сэр! Могу я вас спросить, кто имеет честь быть первым? – спросил Холмс несколько резко.
– Но точно научный ум Бертильона будет всегда иметь сильное влияние.
– Так не лучше ли вам посоветоваться с ним?
– Я говорил, сэр, об уме точно научном. Что же касается до практически делового человека, то всеми признано, что вы в этом отношении единственный. Надеюсь, сэр, что я неумышленно не…
– Немножко, – сказал Холмс. – Я думаю, доктор Мортимер, что вы сделаете лучше, если, без дальнейших разговоров, будете добры просто изложить мне, в чем заключается задача, для разрешения которой требуется моя помощь.
II. Проклятие над Баскервилями
– У меня в кармане рукопись, – начал Джэмс Мортимер.
– Я это заметил, как только вы вошли в комнату, – сказал Холмс.
– Это старая рукопись.
– Не новее восемнадцатого столетия, если это только не подделка.
– Как могли вы это узнать, сэр?
– Все время, пока вы говорили, из вашего кармана выглядывало дюйма два этой рукописи. Плохим был бы я экспертом, если бы не мог указать на эпоху документа с точностью приблизительно до десяти лет. Может быть, вы читали мою небольшую монографию об этом. Я отношу этот документ к 1730 году.
– Точная его дата 1742. – При этом доктор Мортимер вынул документ из кармана. – Эта фамильная бумага была мне доверена сэром Чарльзом Баскервилем, внезапная и загадочная смерть которого около трех месяцев назад произвела такое возбуждение в Девоншире. Я могу сказать, что был его другом и врачом. Это был, сэр, человек сильного ума, строгий, практичный и с столь же мало развитым воображением, как у меня самого. Между тем он сериозно отнесся к этому документу, и его ум был подготовлен к постигшему его концу.
Холмс протянул руку за рукописью и разгладил ее на своем колене.
– Заметьте, Ватсон, перемежающиеся длинные и короткие «S». Это одно из нескольких указаний, давших мне возможность определить дату.
Я посмотрел из-за его плеча на желтую бумагу и поблекшее письмо. В заголовке было написано: «Баскервиль-голль», а внизу, – большими цифрами нацарапано: «1742».
– Это имеет вид какого-то рассказа.
– Да, это рассказ одной легенды, которая в ходу в семействе Баскервиль.
– Но, насколько я понимаю, вы желаете посоветоваться со мною о чем-то более современном и практичном?
– О самом современном. О самом практическом спешном деле, которое должно быть решено в двадцать четыре часа. Но рукопись не длинная и тесно связана с делом. С вашего позволения я прочту ее вам.
Холмс прислонился к спинке кресла, сложил вместе кончики пальцев обеих рук и закрыл глаза с выражением покорности. Доктор Мортимер повернул рукопись к свету и стал читать высоким, надтреснутым голосом следующий любопытный рассказ:
«Много говорилось о происхождении Баскервильской собаки, но так как я происхожу по прямой линии от Гюго Баскервиля, и так как я слышал эту историю от моего отца, а он от своего, то я изложил ее с полною уверенностью, что она произошла именно так, как тут изложена. И я бы желал, чтобы вы, сыновья мои, верили в то, что та же самая Справедливость, которая наказывает грех, может также милостиво простить его, и что нет того тяжелого проклятия, которое бы не могло быть снято молитвою и раскаянием. Так научитесь из этого рассказа не страшиться плодов прошлого, но скорее быть предусмотрительными на счет будущего, дабы скверные страсти, от которых так жестоко пострадал наш род, не были снова распущены на нашу погибель.
Итак, знайте, что во время великого восстания (на историю которого, написанную ученым лордом Кларендоном, я должен сериозно обратить ваше внимание) поместье Баскервиля находилось во владении Гюго Баскервиля, самого необузданного, нечестивого безбожника. Эти качества соседи простили бы и ему, потому что они никогда не видели, чтобы святые процветали в этой местности, но он отличался таким жестоким развратом, что имя его сделалось притчей на всем Западе. Случилось так, что Гюго полюбил (если можно выразить столь прекрасным словом его гнусную страсть) дочь зажиточного крестьянина, арендовавшего земли близ Баскервильского поместья. Но молодая девушка, скромная и пользовавшаяся добрым именем, постоянно избегала его, страшась его дурной славы.
Однажды, в день Михаила Архангела, Гюго с пятью или шестью из своих бездельных и злых товарищей прокрался на ферму и похитил девушку, пока отец ее и братья были в отсутствии, что ему было прекрасно известно. Девушку привезли в замок и поместили в комнате верхнего этажа, а Гюго и его друзья предались, по своему обыкновению, продолжительной ночной оргии. Между тем бедная девушка, слыша песни, крики и страшную ругань, доходившие до нее снизу, чуть с ума не сошла, потому что, когда Гюго Баскервиль был пьян, то, говорят, употреблял такие слова, которые могли сразить человека, слышавшего их. Наконец доведенная до крайнего ужаса, она сделала то, что устрашило бы самого храброго мужчину: при помощи плюща, покрывавшего (и поныне покрывающего) южную стену, она спустилась с карниза и побежала через болото по направлению к ферме своего отца, отстоявшей от замка на девять миль.
Немного позднее Гюго вздумал отнести своей гостье поесть и попить, – а может быть и еще что-нибудь худшее, и нашел клетку пустою, – птичка улетела. Им тогда точно овладел дьявол, и он, бросившись вниз, вбежал в столовую, вскочил на большой стол, опрокидывая бутылки и кушанья, и закричал во все горло, что он готов в эту же ночь предать свое тело и душу нечистому духу, только бы ему удалось догнать девушку. Кутилы стояли разиня рот при виде бешенства своего хозяина, как вдруг один из них, более других злой, а может быть, более пьяный, закричал, что следовало бы выпустить на нее собак. Услыхав это, Гюго выбежал из дому и, вызывая конюхов, приказал им оседлать его кобылу и выпустит собак. Когда это было сделано, он дал собакам понюхать головной платок девушки, толкнул их на след и с громким криком полетел по болоту, освещенному луной.
Кутилы продолжали стоять, вытаращив глаза, не понимая, что такое было предпринято столь поспешно. Но вдруг их отяжелевшие мозги прояснились, и они отдали себе отчет в том, что должно совершиться на болоте. Все взволновались: кто требовал свой пистолет, кто свою лошадь, а кто еще бутылку вина. Наконец, они пришли в себя и всею гурьбою (тринадцать всего человек) сели на лошадей и пустились догонять Гюго. Месяц ясно светил над ними, и они быстро скакали все рядом по тому направлению, по которому обязательно должна была бежать девушка, если она хотела вернуться домой.
Они проскакали две-три мили, когда встретили одного из ночных пастухов на болоте и спросили его, не видал ли он охоты, История гласит, что человек этот был до того поражен страхом, что еле мог говорить, но, наконец, сказал, что видел несчастную девушку и собак, бежавших по ее следам. «Но я видел еще больше этого, – прибавил он, – Гюго Баскервиль обогнал меня на своей вороной кобыле, а за ним молча бежала собака, – такое исчадие ада, какое не дай мне Бог никогда видеть за своими пятами». Пьяные помещики выругали пастуха и продолжали свой путь. Но вскоре по их коже пробежали мурашки, потому что они услыхали быстрый стук копыт и тотчас же увидели на болоте скакавшую мимо них вороную кобылу, забрызганную белой пеной, с волочащимися поводьями и пустым седлом. Кутилы собрались теснее друг к другу, потому что их обдал страх, но они все-таки продолжали подвигаться по болоту, хотя каждый, будь он один, рад был бы повернуть обратно. Они ехали медленно и, наконец, добрались до собак. Хотя они все были знамениты своею смелостью и дрессировкой, однако же, тут, собравшись в кучу, выли над выемкой в болоте, некоторые отскакивали от нее, другие же, дрожа и вытаращив глаза, смотрели вниз.
Компания, протрезвившаяся, как можно думать, остановилась. Большинство всадников ни за что не хотело двигаться дальше, но трое из них, самых смелых, а может быть, и самых пьяных, спустились во впадину. Перед ними открылось широкое пространство, на котором стояли большие камни, видимые там еще и теперь и поставленные здесь в древние времена каким-нибудь забытым народом. Месяц ярко освещал площадку, и в центре ее лежала несчастная девушка, упавшая сюда мертвою от страха и усталости. Но волосы поднялись на головах трех дьявольски смелых бездельников не от этого вида и даже не от того, что тут же, рядом с девушкою, лежало тело Гюго Баскервиля, а потому, что над Гюго стояло, трепля его за горло, отвратительное существо, похожее на собаку, но несравненно крупнее когда-либо виденной собаки. Пока всадники смотрели на эту картину, животное вырвало горло Гюго Баскервиля и повернуло к ним голову с горящими глазами и разинутою челюстью, с которой капала кровь. Все трое вскрикнули от ужаса и ускакали, спасая жизнь, и долго крики их оглашали болото. Один из них, говорят, умер в ту же ночь от того, что он видел, а двое остальных на всю жизнь остались разбитыми людьми.
Такова, сыновья мои, легенда о появлении собаки, которая с тех пор была, говорят, бичом нашего рода. Изложил я ее, потому что известное менее внушает ужаса, чем предполагаемое и угадываемое. Нельзя также отрицать, что многие из нашего рода погибли неестественною смертью, – внезапной, кровавой и таинственной. Но предадимся защите бесконечно благостного Провидения, которое не будет вечно наказывать невинного дальше третьего или четвертого поколения, как угрожает Священное Писание. A потому я поручаю вас, сыновья мои, этому Провидению и советую вам ради предосторожности не проходить по болоту в темные часы ночи, когда властвует нечистая сила.
(От Гюго Баскервиля его сыновьям Роджеру и Джону, с предупреждением ничего не говорить об этом сестре своей Елизавете)».Когда доктор Мортимер окончил чтение этого странного рассказа, он сдвинул на лоб свои очки и пристально уставился в Шерлока Холмса. Последний зевнул и бросил окурок своей папироски в камин.
– Ну? – спросил он.
– Разве вы не находите это интересным?
– Для собирателя волшебных сказок.
Доктор Мортимер вынул из кармана сложенную газету и сказал:
– Теперь, мистер Холмс, мы вам дадим нечто более современное. Это «Хроника графства Девон» от 14-го мая нынешнего года. Она заключает в себе краткое сообщение о фактах, сопровождавших смерть сэра Чарльза Баскервиля.
Мой друг нагнулся несколько вперед, и на лице его выразилось напряженное внимание. Наш посетитель поправил очки и начал читать:
«Недавняя скоропостижная смерть сэра Чарльза Баскервиля, которого называли вероятным кандидатом на ближайших выборах от Среднего Девона, набросила мрачную тень на всю страну. Хотя сэр Чарльз жил в своем поместье Баскервиль сравнительно недолго, но его любезность и крайняя щедрость привлекли к нему любовь и уважение всех, кто приходил с ним в соприкосновение. В настоящие дни, изобилующие nouveaux riches,[1] утешительно видеть, когда потомок старой фамилии графства, претерпевшей тяжелые дни, способен сам составить свое состояние и вернуть своему роду его былое величие. Известно, что сэр Чарльз приобрел большой капитал спекуляциями в Южной Африке. Благоразумнее тех, кто не останавливается, пока колесо фортуны не повернется против них, он реализировал свои барыши и вернулся с ними в Англию. Он только два года назад поселился в Баскервиле, и все говорят об его широких планах перестройки и усовершенствований, прерванных его смертью. Сам бездетный, он громко выражал желание, чтобы, еще при его жизни, вся эта часть графства получала выгоду от его благосостояния, и многие имеют личные причины оплакивать его преждевременную кончину. О его щедрых пожертвованиях на благотворительные дела местные и во всем графстве часто говорилось на столбцах нашей газеты.Нельзя сказать, чтобы обстоятельства, связанные со смертью сэра Чарльза, были вполне выяснены следствием, но, по крайней мере, многое сделано для того, чтобы опровергнуть слухи, вызванные местным суеверием. Как бы то ни было, нет ни малейшего повода подозревать злодеяние или чтобы смерть произошла от чего-нибудь иного, кроме самых естественных причин. Сэр Чарльз был вдовец, и можно сказать, что в некоторых отношениях он был эксцентричным человеком: несмотря на свое богатство, он имел очень скромные вкусы, и весь его домашний штат прислуги в замке Баскервиль состоял из супругов Барримор, – муж был дворецкий, а жена экономкой. Из их показаний, подкрепленных свидетельством нескольких друзей, видно, что за последнее время здоровье сэра Чарльза стало ослабевать и что у него была какая-то болезнь сердца, проявлявшаяся изменениями цвета лица, удушьем и острыми приступами нервного упадка сил. Доктор Джэмс Мортимер, друг и врач покойного, показал то же самое.
Обстоятельства, связанные с этим случаем, очень просты. Сэр Чарльз Баскервиль имел обыкновение перед сном прогуливаться по знаменитой тисовой аллее. Барриморы свидетельствовали о такой привычке его. 14-го мая сэр Чарльз объявил о своем намерении ехать на другой день в Лондон и приказал Барримору уложить вещи. Вечером он отправился на свою обыкновенную ночную прогулку, в продолжение которой имел привычку курить сигару. С этой прогулки ему не суждено было вернуться. В двенадцать часов ночи, видя, что дверь в переднюю все еще открыта, Барримор стал беспокоиться и, засветив фонарь, отправился на поиски своего господина. День был сырой, и следы сэра Чарльза были ясно видны на аллее. На полпути по этой аллее есть калитка, выходящая на болото. Видно было, что сэр Чарльз останавливался тут не надолго, затем продолжал свою прогулку по аллее, и в самом конце ее было найдено его тело. Тут есть один только необъясненный факт, а именно показание Барримора о том, что, за калиткой, следы шагов сэра Чарльса изменили свой характер, и казалось, будто он шел не полной ступней, а только на носках. Некто Мерфи, цыган-барышник, находился в то время на болоте, недалеко от калитки, но, по собственному его признанию, он был мертвецки пьян. Он заявил, что слышал крики, но не был в состоянии определить, откуда они шли. На теле сэра Чарльза не было обнаружено никаких знаков насилия и, хотя свидетельство доктора указывало на невероятное почти искажение лица (настолько сильное, что доктор Мортимер сразу не узнал своего друга и пациента), но было выяснено, что такой симптом бывает в случаях удушья и смерти от паралича сердца. Такое объяснение было дано при вскрытии, доказавшем, что сэр Чарльз давно страдал органическим пороком сердца, и следователь постановил свое решение на основании медицинских показаний. Хорошо, что все так объяснилось, потому что крайне важно, чтобы наследник сэра Чарльза поселился в замке и продолжал доброе дело, столь грустно прерванное. Если бы прозаический вывод следователя не положил конца романическим историям, которые нашептывались по поводу этой смерти, то трудно было бы найти владетеля для Баскервиля. Говорят, что ближайший родственник и наследник – сэр Генри Баскервиль, сын младшего брата сэра Чарльза. По последним известиям, молодой человек был в Америке, и теперь собираются сведения о нем для того, чтобы иметь возможность сообщить ему о его наследстве».
Доктор Мортимер сложил газету и положил ее обратно в карман.
– Таковы, мистер Холмс, обнародованные факты, относящиеся к смерти сэра Чарльза Баскервиля.
– Я должен принести вам свою благодарность, – сказал Шерлок Холмс, – за то, что вы привлекли мое внимание на случай, который представляет, конечно, несколько интересных данных. Я в то время видел мельком несколько газетных сообщений об этом, но был занят маленьким делом о ватиканской камее и, в своем желании угодить папе, упустил из вида несколько интересных английских дел. В этой статье, говорите вы, заключаются все обнародованные факты?
1 2 3
www.litlib.net
Дойл Артур Конан. Собака Баскервилей
Мистер Шерлок Холмс сидел за столом и завтракал. Обычно он вставал довольно поздно, если не считать тех нередких случаев, когда ему вовсе не приходилось ложиться. Я стоял на коврике у камина и вертел в руках палку, забытую нашим вчерашним посетителем, хорошую толстую палку с набалдашником — из тех, что именуются «веским доказательством». Чуть ниже набалдашника было врезано серебряное кольцо шириной около дюйма. На кольце было начертано: «Джеймсу Мортимеру, Ч. К. X. О., от его друзей по ЧКЛ» и дата: «1884». В прежние времена с такими палками — солидными, увесистыми, надежными — ходили почтенные домашние врачи. — Ну-с, Уотсон, какого вы мнения о ней? Холмс сидел спиной ко мне, и я думал, что мои манипуляции остаются для него незаметными. — Откуда вы знаете, чем я занят? Можно подумать, что у вас глаза на затылке! — Чего нет, того нет, зато передо мной стоит начищенный до блеска серебряный кофейник, — ответил он. — Нет, в самом деле, Уотсон, что вы скажете о палке нашего посетителя? Мы с вами прозевали его и не знаем, зачем он приходил. А раз уж нам так не повезло, придется обратить особое внимание на этот случайный сувенир. Обследуйте палку и попробуйте воссоздать по ней образ ее владельца, а я вас послушаю. — По-моему, — начал я, стараясь по мере сил следовать методу моего приятеля, — этот доктор Мортимер — преуспевающий медик средних лет, к тому же всеми уважаемый, поскольку друзья наделяют его такими знаками внимания. — Хорошо! — сказал Холмс. — Превосходно! — Кроме того, я склонен думать, что он сельский врач, а следовательно, ему приходится делать большие концы пешком. — А это почему? — Потому что его палка, в прошлом весьма недурная, так сбита, что я не представляю себе ее в руках городского врача. Толстый железный наконечник совсем стерся — видимо, доктор Мортимер исходил с ней немало миль. — Весьма здравое рассуждение, — сказал Холмс. — Опять же надпись: «От друзей по ЧКЛ». Я полагаю, что буквы «КЛ» означают клуб, вернее всего охотничий, членам которого он оказывал медицинскую помощь, за что ему и преподнесли этот небольшой подарок. — Уотсон, вы превзошли самого себя! — сказал Холмс, откидываясь на спинку стула и закуривая папиросу. — Я не могу не отметить, что, описывая со свойственной вам любезностью мои скромные заслуги, вы обычно преуменьшаете свои собственные возможности. Если от вас самого не исходит яркое сияние, то вы, во всяком случае, являетесь проводником света. Мало ли таких людей, которые, не блистая талантом, все же обладают недюжинной способностью зажигать его в других! Я у вас в неоплатном долгу, друг мой. Я впервые услышал от Холмса такое признание и должен сказать, что его слова доставили мне огромное удовольствие, ибо равнодушие этого человека к моему восхищению им и ко всем моим попыткам предать гласности метод его работы не раз ущемляло мое самолюбие. Кроме того, я был горд тем, что мне удалось не только овладеть методом Холмса, но и применить его на деле и заслужить этим похвалу моего друга. Холмс взял палку у меня из рук и несколько минут разглядывал ее невооруженным глазом. Потом, явно заинтересовавшись чем-то, отложил папиросу в сторону, подошел к окну и снова стал осматривать палку, но уже через увеличительное стекло. — Не бог весть что, но все же любопытно, — сказал он, возвращаясь на свое излюбленное место в углу дивана. — Кое-какие данные здесь, безусловно, есть, они и послужат нам основой для некоторых умозаключений. — Неужели от меня что-нибудь ускользнуло? — спросил я не без чувства самодовольства. — Надеюсь, я ничего серьезного не упустил? — Увы, дорогой мой Уотсон, большая часть ваших выводов ошибочна. Когда я сказал, что вы служите для меня хорошим стимулом, это, откровенно говоря, следовало понимать так: ваши промахи иногда помогают мне выйти на правильный путь. Но сейчас вы не так уж заблуждаетесь. Этот человек, безусловно, практикует не в городе, и ему приходится совершать большие концы пешком. — Значит, я был прав. — В этом отношении — да. — Но ведь это всё? — Нет, нет, дорогой мой Уотсон, не всё, далеко не всё. Так, например, я бы сказал, что подобное подношение врач скорее всего может получить от какой-нибудь лечебницы, а не от охотничьего клуба, а когда перед лечебницей стоят буквы «ЧК», название «Черингкросская» напрашивается само собой. — Возможно, что вы правы. — Все наводит на такое толкование. И если мы примем мою догадку за рабочую гипотезу, то у нас будут дополнительные данные для воссоздания личности нашего неизвестного посетителя. — Хорошо. Предположим, что буквы «ЧКЛ» означают «Черингкросская лечебница». Какие же дальнейшие заключения можно отсюда вывести? — А вам ничего не приходит в голову? Вы же знакомы с моим методом. Попробуйте применить его. — Вывод очевиден: прежде чем уехать в деревню, этот человек практиковал в Лондоне. — А что, если мы пойдем немного дальше? Посмотрите на это вот под каким углом зрения: почему ему был сделан подарок? Когда его друзья сочли нужным преподнести ему сообща эту палку в знак своего расположения? Очевидно, в то время, когда доктор Мортимер ушел из лечебницы, решив заняться частной практикой. Ему поднесли подарок, это нам известно. Предполагается, что работу в лечебнице он сменил на сельскую практику. Будут ли наши выводы слишком смелыми, если мы скажем, что подарок был сделан именно в связи с его уходом? — Это весьма вероятно. — Теперь отметьте, что он не мог состоять в штате консультантов лечебницы, ибо это допустимо только врачу с солидной лондонской практикой, а такой врач вряд ли уехал бы из города. Тогда кем же он был? Если он работал там, не будучи штатным консультантом, значит, ему отводилась скромная роль куратораnote 1, живущего при лечебнице, то есть немногим большая, чем роль практиканта. И он ушел оттуда пять лет назад — смотрите дату на палке. Таким образом, дорогой мой Уотсон, ваш солидный пожилой домашний врач испарился, а вместо него перед нами вырос весьма симпатичный человек около тридцати лет, нечестолюбивый, рассеянный и нежно любящий свою собаку, которая, как я приблизительно прикидываю, больше терьера, но меньше мастифа. Я недоверчиво рассмеялся, а Шерлок Холмс откинулся на спинку дивана и пустил в потолок маленькие, плавно колеблющиеся в воздухе кольца дыма. — Что касается последнего пункта, то тут вас никак не проверишь, — сказал я, — но кое-какие сведения о возрасте этого человека и его карьере мы сейчас отыщем. Я снял со своей маленькой книжной полки медицинский справочник и нашел нужную фамилий). Там оказалось несколько Мортимеров, но я сразу же отыскал нашего посетителя и прочел вслух все, что к нему относилось: — «Мортимер Джеймс, с 1882 года член Королевского хирургического общества. Гримпен, Дартмур, графство Девоншир. С 1882 по 1884 год — куратор Черингкросской лечебницы. Удостоен премии Джексона по разделу сравнительной патологии за работу „Не следует ли считать болезни явлением атавистического порядка?“. Член-корреспондент Шведского патологического общества. Автор статей „Аномальные явления атавизма“ („Ланцет“, 1882), „Прогрессируем ли мы?“ („Вестник психологии“, март 1883). Сельский врач приходов Гримпен, Торсли и Хай-Бэрроу». — Ни слова об охотничьем клубе, Уотсон, — с лукавой улыбкой сказал Холмс, — зато действительно сельский врач, как вы тонко подметили. Мои умозаключения правильны. Что же касается прилагательных, то, если не ошибаюсь, я употребил следующие: симпатичный, нечестолюбивый и рассеянный. Уж это я знаю по опыту — только симпатичные люди получают прощальные подарки, только самые нечестолюбивые меняют лондонскую практику на сельскую и только рассеянные способны оставить свою палку вместо визитной карточки, прождав больше часа в вашей гостиной. — А собака? — Была приучена носить поноску за хозяином. Эта палка не из легких, собака брала ее посередине и крепко сжимала зубами, следы которых видны совершенно отчетливо. Судя по расстоянию между отметинами, для терьера такие челюсти слишком широки, а для мастифа узки. Возможно, что… Боже мой! Ну, конечно, курчавый спаниель! Говоря это, Холмс сначала расхаживал по комнате, потом остановился у оконной ниши. В его последних словах прозвучало такое твердое убеждение, что я недоуменно взглянул на него: — Послушайте, друг мой, почему вы в этом уверены? — По той простой причине, что я вижу собаку у наших дверей, а вот и звонок ее хозяина. Не уходите, Уотсон, прошу вас. Вы же с ним коллеги, и ваше присутствие поможет мне. Вот она, роковая минута, Уотсон! Вы слышите шаги на лестнице, эти шаги врываются в вашу жизнь, но что они несут с собой — добро или зло, неизвестно. Что понадобилось человеку науки, доктору Джеймсу Мортимеру, от сыщика Шерлока Холмса?.. Войдите. Наружность нашего гостя удивила меня, ибо я рассчитывал увидеть типичного сельского врача. Доктор Мортимер оказался очень высоким, худым человеком с длинным носом, торчащим, словно клюв, между серыми, близко посаженными глазами, которые ярко поблескивали за золотой оправой очков. Одет он был, как и подобает человеку его профессии, но с некоторой неряшливостью: сильно поношенный пиджак, обтрепанные брюки. Он уже сутулился, несмотря на молодые годы, и странно вытягивал шею, благожелательно приглядываясь к нам. Как только наш гость вошел в комнату, его взгляд тотчас же упал на палку в руках Холмса, и он с радостным криком потянулся за ней. — Какое счастье! А я никак не мог вспомнить, где я ее оставил, здесь или в пароходной компании. Потерять такую вещь! Это было бы просто ужасно! Подарок? — спросил Холмс. Да, сэр. От Черингкросской лечебницы? Да, от тамошних друзей ко дню моей свадьбы. Ай-ай, как это скверно! — сказал Холмс, покачивая головой. Доктор Мортимер изумленно заморгал глазами: — А что же тут скверного? — Только то, что вы нарушили ход наших умозаключений. Значит, подарок был свадебный? — Да, сэр. Я женился и оставил лечебницу, а вместе с ней и все надежды на должность консультанта. Надо было обзаводиться собственным домом. — Ну, вот видите, мы не так уж сильно ошиблись, — сказал Холмс. — А теперь, доктор Джеймс Мортимер… — Что вы, что вы! У меня нет докторской степени, я всего лишь скромный член Королевского хирургического общества. И, по-видимому, человек научного склада ума? Я имею только некоторое отношение к науке, мистер Холмс: так сказать, собираю раковины на берегу необъятного океана познания. Если не ошибаюсь, я имею честь говорить с мистером Шерлоком Холмсом, а не с… — Нет, доктор Уотсон вот — перед вами. — Очень рад познакомиться, сэр. Ваше имя часто упоминается рядом с именем вашего друга. Вы меня чрезвычайно интересуете, мистер Холмс. Я никак не ожидал, что у вас такой удлиненный череп и так сильно развиты надбровные дуги. Разрешите мне прощупать ваш теменной шов. Слепок с вашего черепа, сэр, мог бы служить украшением любого антропологического музея до тех пор, пока не удастся получить самый оригинал. Не сочтите это за лесть, но я просто завидую такому черепу. Шерлок Холмс усадил нашего странного гостя в кресло. — Мы с вами, по-видимому, оба энтузиасты своего дела, сэр, — сказал он. — Судя по вашему указательному пальцу, вы предпочитаете сами набивать папиросы. Не стесняйтесь, закуривайте. Доктор Мортимер вынул из кармана табак и с поразительной ловкостью набил папиросу. Его длинные, чуть дрожащие пальцы двигались проворно и беспокойно, как щупальца у насекомого. Холмс сидел молча, но быстрые, мимолетные взгляды, которые он бросал на нашего занятного собеседника, ясно говорили о том, что этот человек сильно интересует его. — Я полагаю, сэр, — начал он наконец, — что вы оказали мне честь своим вчерашним и сегодняшним посещением не только ради обследования моего черепа? — Нет, сэр, конечно, нет! Правда, я счастлив, что мне представилась такая возможность, но меня привело к вам совсем не это, мистер Холмс. Я человек отнюдь не практической складки, а между тем передо мной внезапно встала одна чрезвычайно серьезная и чрезвычайно странная задача. Считая вас вторым по величине европейским экспертом… — Вот как, сэр! Разрешите полюбопытствовать, кто имеет честь быть первым? — довольно резким тоном спросил Холмс. — Труды господина Бертильонаnote 2 внушают большое уважение людям с научным складом мышления. — Тогда почему бы вам не обратиться к нему? — Я говорил, сэр, о «научном складе мышления», но как практик вы не знаете себе равных — это признано всеми. Надеюсь, сэр, что я не позволил себе излишней… — Так, самую малость, — ответил Холмс. — Однако, доктор Мортимер, я думаю, что вы поступите совершенно правильно, если сейчас же, без дальнейших отступлений, расскажете мне, в чем состоит дело, для разрешения которого вам требуется моя помощь. — У меня в кармане лежит один манускрипт, — сказал доктор Джеймс Мортимер. — Я заметил это, как только вы вошли, — сказал Холмс. — Манускрипт очень древний. — Начало восемнадцатого века, если только не подделка. — Откуда вам это известно, сэр? — Разговаривая со мной, вы все время показываете мне краешек этого манускрипта дюйма в два шириной. Плох же тот эксперт, который не сможет установить дату документа с точностью до одного-двух десятилетий. Вам, может быть, приходилось читать мой небольшой труд по этому вопросу? Я датирую ваш манускрипт тысяча семьсот тридцатым годом. — Точная дата тысяча семьсот сорок второй. — Доктор Мортимер вынул рукопись из бокового кармана пиджака. — Эта фамильная реликвия была отдана мне на сохранение сэром Чарльзом Баскервилем, внезапная и трагическая смерть которого так взволновала весь Девоншир три месяца назад. Я считал себя не только врачом сэра Чарльза, но и его личным другом. Это был человек властный, умный, весьма практический и отнюдь не фантазер, как ваш покорный слуга. И все же он относился к этому документу очень серьезно и был подготовлен к тому концу, который его постиг. Холмс протянул руку, взял манускрипт и расправил его на коленях. — Уотсон, присмотритесь к написанию буквы «д». Это одна из тех особенностей, которые помогли мне установить дату документа. Я глянул через его плечо на пожелтевшие листы с полустертыми строками. Вверху страницы было написано: «Баскервиль-холл», а ниже стояли крупные, размашистые цифры: «1742». — Это, по-видимому, какая-то запись. — Да, запись одного предания, которое живет в роду Баскервилей. — Но, насколько я понял, вы пришли посоветоваться со мной по вопросу более практическому и более близкому к нам по времени. — Да, животрепещуще близкому! Он не терпит отлагательств, его надо решить в течение суток. Рукопись совсем короткая, и она имеет непосредственное отношение к делу. С вашего позволения, я прочту ее вам. Откинувшись на спинку кресла. Холмc сомкнул концы пальцев и с видом полной покорности судьбе закрыл глаза. Доктор Мортимер повернулся к свету и высоким скрипучим голосом начал читать нам следующую любопытную повесть древних времен: — «Много есть свидетельств о собаке Баскервилей, но, будучи прямым потомком Гуго Баскервиля и будучи наслышан о сей собаке от отца своего, а он — от моего деда, я положил себе записать сию историю, в подлинности коей не может быть сомнений. И я хочу, дети мои, чтобы вы уверовали, что высший судия, наказующий нас за прегрешения наши, волен и отпустить их нам с присущим ему милосердием и что нет столь тяжкого проклятия, коего нельзя было бы искупить молитвой и покаянием. Так предайте же забвению страшные плоды прошлого, но остерегайтесь грешить в будущем, дабы снова всем нам на погибель не даровать свободу темным страстям, причинившим столько зла всему нашему роду. Знайте же, что во времена Великого восстания (историю его, написанную лордом Кларендоном, мужем большой учености, я всячески советую вам прочесть) владетелем поместья Баскервиль был Гуго, того же рода, и этого Гуго можно со всей справедливостью назвать человеком необузданным, нечестивым и безбожным. Соседи простили бы ему все его прегрешения, ибо святые никогда не водились в наших местах, но в натуре Гуго была наклонность к безрассудным и жестоким шуткам, что и сделало имя его притчей во языцех во всем Девоне. Случилось так, что этот Гуго полюбил (если только можно назвать его темную страсть столь чистым именем) дочь одного фермера, земли коего лежали поблизости от поместья Баскервилей. Но юная девица, известная своей скромностью и добродетелью, страшилась одного его имени и всячески его избегала. И вот однажды, а это было в Михайлов день, Гуго Баскервиль отобрал из своих товарищей шестерых, самых отчаянных и беспутных, прокрался к ферме и, зная, что отец и братья девицы находятся в отлучке, увез ее. Вернувшись в Баскервиль-холл, он спрятал свою пленницу в одном из верхних покоев, а сам, по своему обычаю, стал пировать с товарищами. Несчастная чуть не лишилась ума, слыша пение, крики и страшные ругательства, доносившиеся снизу, ибо, по свидетельству тех, кто знал Гуго Баскервиля, он был столь несдержан на язык во хмелю, что, казалось, подобные богохульные слова могут испепелить человека, осквернившего ими уста свои. Под конец страх довел девушку до того, что она отважилась на поступок, от коего отказался бы и самый ловкий и смелый мужчина, а именно: выбралась на карниз, спустилась на землю по плющу, что оплетал (и по сию пору оплетает) южную стену замка, и побежала через болото в отчий дом, отстоявший от баскервильского поместья на три мили. По прошествии некоторого времени Гуго оставил гостей с намерением отнести своей пленнице еду и питье, а может статься, в мыслях у него было и нечто худшее, но увидел, что клетка опустела и птичка вылетела на волю. И тогда его обуял дьявол, ибо, сбежав вниз по лестнице в пиршественный зал, он вскочил на стол, разметал фляги и блюда и поклялся во всеуслышание отдать тело свое и душу силам зла, лишь бы настигнуть беглянку. И пока сотрапезники его стояли, пораженные бушевавшей в нем яростью, один из них, самый бессердечный или самый хмельной, крикнул, что надо пустить собак по следу. Услышав такие слова, Гуго выбежал из замка, приказал конюхам оседлать его вороную кобылу и спустить собак и, дав им понюхать косынку, оброненную девицей, поскакал следом за громко лающей сворой по залитому лунным светом болоту. Сотрапезники его некоторое время стояли молча, не уразумев сразу, из-за чего поднялась такая суматоха. Но вот до их отуманенного винными парами рассудка дошло, какое черное дело будет содеяно на просторах торфяных болот. Тут все закричали: кто требовал коня, кто пистолет, кто еще одну флягу вина. Потом, несколько одумавшись, они всей компанией, числом в тринадцать человек, вскочили на коней и присоединились к погоне. Луна сияла ярко, преследователи скакали все в ряд по тому пути, каким, по их расчетам, должна была бежать девица, если она имела намерение добраться до отчего дома. Проехав милю или две, они повстречали пастуха со стадом и спросили его, не видал ли он погоню. А тот, как рассказывают, сначала не мог вымолвить ни слова от страха, но потом все же признался, что видел несчастную девицу, по следам коей неслись собаки. «Но я видел и нечто другое, — присовокупил он. — Гуго Баскервиль проскакал мимо меня на вороной кобыле, а за ним молча гналась собака, и не дай мне боже увидеть когда-нибудь такое исчадие ада у себя за спиной!» Пьяные сквайры обругали пастуха и поскакали дальше. Но вскоре мороз пробежал у них по коже, ибо они услышали топот копыт, и вслед за тем вороная кобыла, вся в пене, пронеслась мимо них без всадника и с брошенными поводьями. Беспутные гуляки сбились в кучу, обуянные страхом, но все же продолжали путь, хотя каждый из них, будь он здесь один, без товарищей, с радостью повернул бы своего коня вспять. Они медленно продвигались вперед и наконец увидели собак. Вся свора, издавна славившаяся чистотой породы и свирепостью, жалобно визжала, теснясь у спуска в глубокий овраг, некоторые собаки крадучись отбегали в сторону, а другие, ощетинившись и сверкая глазами, порывались пролезть в узкую расселину, что открывалась перед ними. Всадники остановились, как можно догадаться, гораздо более трезвые, чем они были, пускаясь в путь. Большинство из них не решалось сделать вперед ни шагу, но трое самых смелых или же самых хмельных направили коней в глубь оврага. И там взорам их открылась широкая лужайка, а на ней виднелись два больших каменных столба, поставленные здесь еще в незапамятные времена. Такие столбы попадаются на болотах и по сию пору. Луна ярко освещала лужайку, посреди которой лежала несчастная девица, скончавшаяся от страха и потери сил. Но не при виде ее бездыханного тела и не при виде лежащего рядом тела Гуго Баскервиля почувствовали трое бесшабашных гуляк, как волосы зашевелились у них на голове. Нет! Над Гуго стояло мерзкое чудовище — огромный, черной масти зверь, сходный видом с собакой, но выше и крупнее всех собак, каких когда-либо приходилось видеть смертному. И это чудовище у них на глазах растерзало горло Гуго Баскервилю и, повернув к ним свою окровавленную морду, сверкнуло горящими глазами. Тогда они вскрикнули, обуянные страхом, и, не переставая кричать, помчались во весь опор по болотам. Один из них, как говорят, умер в ту же ночь, не перенеся того, чему пришлось быть свидетелем, а двое других до конца дней своих не могли оправиться от столь тяжкого потрясения. Таково, дети мои, предание о собаке, причинившей с тех самых пор столько бед нашему роду. И если я решил записать его, то лишь в надежде на то, что знаемое меньше терзает нас ужасом, чем недомолвки и домыслы. Есть ли нужда отрицать, что многие в нашем роду умирали смертью внезапной, страшной и таинственной? Так пусть же не оставит нас провидение своей неизреченной милостью, ибо оно не станет поражать невинных, рожденных после третьего и четвертого колена, коим грозит отмщение, как сказано в Евангелии. И сему провидению препоручаю я вас, дети мои, и заклинаю: остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно. (Написано рукой Гуго Баскервиля для сыновей Роджера и Джона, и приказываю им держать все сие в тайне от сестры их, Элизабет)». Прочитав это странное повествование, доктор Мортимер сдвинул очки на лоб и уставился на мистера Шерлока Холмса. Тот зевнул и бросил окурок в камин. — Ну и что же? — сказал он. — По-вашему, это неинтересно? — Интересно для любителей сказок. Доктор Мортимер вынул из кармана сложенную вчетверо газету: — Хорошо, мистер Холмс. Теперь мы познакомим вас с более современным материалом. Вот номер «Девонширской хроники» от четырнадцатого июня сего года. В нем помещен короткий отчет о фактах, установленных в связи со смертью сэра Чарльза Баскервиля, постигшей его за несколько дней до этого. Мой друг чуть подался вперед, и взгляд у него стал сразу внимательным. Поправив очки, доктор Мортимер начал: — «Скоропостижная смерть сэра Чарльза Баскервиля, возможного кандидата от партии либералов на предстоящих выборах, произвела очень тяжелое впечатление на весь Средний Девоншир. Хотя сэр Чарльз сравнительно недавно обосновался в Баскервиль-холле, своим радушием и щедростью он успел снискать себе любовь и уважение всех, кому приходилось иметь с ним дело. В наши дни владычества нуворишейnote 3 приятно знать, что потомок древнего рода, знавшего лучшие времена, смог собственными руками нажить себе состояние и обратить его на восстановление былого величия своего имени. Как известно, сэр Чарльз совершал весьма прибыльные операции в Южной Африке. В противоположность тем людям, которые не останавливаются до тех пор, пока колесо фортуны не повернется против них, он, со свойственной ему трезвостью ума, реализовал свои доходы и вернулся в Англию с солидным капиталом. В Баскервиль-холле сэр Чарльз поселился всего лишь два года назад, но слухи о различных усовершенствованиях и планах перестройки поместья, прерванных его смертью, успели распространиться повсюду. Будучи бездетным, он не раз выражал намерение еще при жизни облагодетельствовать своих земляков, и у многих из здешних жителей есть личный повод оплакивать его безвременную кончину. О щедрых пожертвованиях сэра Чарльза на нужды благотворительности как в местном масштабе, так и в масштабе всего графства неоднократно упоминалось на страницах нашей газеты. Нельзя сказать, чтобы следствию удалось полностью выяснить обстоятельства смерти сэра Чарльза Баскервиля, хотя оно все же положило конец слухам, рожденным местными суеверными умами. У нас нет никаких оснований подозревать, что смерть последовала не от естественных причин. Сэр Чарльз был вдовец и, если можно так выразиться, человек со странностями. Несмотря на свое большое состояние, он жил очень скромно, и весь штат домашней прислуги в Баскервиль-холле состоял из супружеской четы Бэрриморов. Муж исполнял обязанности дворецкого, жена — экономки. В своих показаниях, совпадающих с показаниями близких друзей покойного, Бэрриморы отмечают, что здоровье сэра Чарльза за последнее время заметно ухудшилось. По их словам, он страдал болезнью сердца, о чем свидетельствовали резкие изменения цвета лица, одышка и подавленное состояние духа. Доктор Джеймс Мортимер, близкий друг и домашний врач покойного, подтвердил это в своих показаниях.thelib.ru
